***
Меня трясёт с самого утра. Лихорадочно бьёт все тело. Дико тошнит. Смотрю на себя в зеркало — тусклое, измученное бессонной ночью лицо, набрякшие веки. Не помогает даже макияж, наложенный рукой профессионального визажиста. Я бледная и страшная. В белом платье, с фатой на голове, точно привидение из фильма ужасов. Слышу, как вступает музыка. Ну вот и всё, мой выход. Подхожу к отцу. Бедный мой папа. Он так горд за свою дочь. Весь так и светится. Если бы он только знал, какое я чудовище. Я тяжело вздыхаю и беру его под руку. Двери открываются. Мы вступаем в полумрак роскошного старинного собора. Сквозь витражи сочится солнечный свет, разлетаясь разноцветными брызгами по стенам и сводам храма, переливаясь драгоценными камнями в позолоте икон и начищенной до блеска церковной утвари. Мы идём по красной ковровой дорожке, ведущей к алтарю. Все украшено цветами и белыми невесомыми лентами. Куда ни глянь, везде сидят люди. Вся церковь заполнена людьми. Почти никого из них не знаю. Под звуки органа проходим по коридору до самого конца. Возле кафедры меня уже ждут. Наряженный в серый фрак Эммануэль и святой отец в сверкающих белых с золотым одеждах. В петлице у Эммануэля цветок флёрдоранжа — символ невинности. Сердце сжимается. Эмми сам, как этот цветок — чистый, невинный мальчик, не представляющий, какого монстра он выбрал себе в жёны. Я встаю по правую руку от кафедры. Папа садится на переднюю скамью между мамой и Жильбером. Рядом в коляске сидит Симон. Чуть дальше — Пьер и Брижит. Скольжу по Брижит глазами. Одного взгляда вполне достаточно, чтобы оценить. Очень худая, лицо желчное, неприятное, сухая кожа собрана множеством мелких морщин. Брижит напоминает мне шарпея. Смотрит враждебно, будто что-то подозревает. Я не испытываю к ней симпатии. Как Пьер мог жениться на такой? Стою, словно приговоренная к повешению. Перед глазами библия, которую держат руки святого отца. Но мои мысли там, за спиной. Я кожей чувствую присутствие Жильбера. Он невозмутим, как скала, но я ощущаю невероятно сильное напряжение, волнами исходящее от него. Внутри бушует буря. Цунами, ураган, сметающий все на своем пути. Отчаяние, боль, разочарование, сожаление — бунтующий океан, затягивающий на мутное дно. Жадный, безжалостный, свирепый. Жильберу нужно смириться с тем, что происходит в церкви в эту минуту. Но он не может. Ему трудно преодолеть ненасытную, губящую стихию внутри себя. Моя душа истекает кровью, рвётся на части, вопит, ноет, зовёт. Я часто и глубоко вздыхаю, боясь разреветься. В глазах подрагивают слезинки. Под фатой этого не видно. Священник начинает церемонию. Я не слышу его. Я поглощена тем, что творится на скамье первого ряда. Одна за другой накатывают тяжёлые волны, готовые проглотить меня, увлечь за собой в пучину, в тёмную бесконечность. Моё сердце бьется в унисон с сердцем любимого. Оно чувствует боль, его боль, нашу боль. В эту минуту он не рядом со мной. Он сидит на почётном месте родителя. Грудь разрывают стальные когти, острые иглы впиваются в рёбра, раскалённым железом жгут изнутри. Как бы я хотела, чтобы рядом со мной стоял он! Я готова вечно клясться ему в любви, принадлежать только ему, быть пустой, бездушной игрушкой в его руках, травой, по которой ступает, морскими волнами целовать ступни, проливаться дождём к его ногам, пока дышу, пока живу, пока смерть не разлучит. Нас. Навсегда. — Согласна ли ты, Карин? — Да, — выдыхаю я. «Да! Сто тысяч раз, миллионы, миллиарды раз „да“! Да! Да! Да!» Наваждение. Морок. Сон. — А ты, Эммануэль? — слова священника ударяют под дых, бьют наотмашь, звуком разбитого стекла осыпая чудесное видение мне под ноги. Неужели я это сказала? Нет… Нет… Нет… Я сказала не ему, не ему… Как же так? Как так? Зачем? Но разве не этого ждут от меня собравшиеся? Сегодня я надела свадебное платье, чтобы сказать «да» Эммануэлю. Эммануэлю, не Жильберу. Нет. Не ему. Мой любимый мужчина никогда не будет моим. Уже никогда. Мой Жильбер навсегда останется мужем Симон. Её мужем. Меня охватывает отчаяние, граничащее с безумием. Я завидую Симон. Невероятно, пугающе, сильно. Я хочу быть на её месте. Я готова умереть, только бы он принадлежал мне. Пусть не долго — несколько лет, месяцев, дней. Мне. Полностью, без остатка. Только мне. Только мне… Жильбер… С ресниц срываются горячие капли и скользят по щекам. — …объявляю вас мужем и женой, — заканчивает речь священник. Эммануэль поднимает фату. Целует меня в губы. Отрывается и смотрит. Улыбается ослепительной, солнечной, белозубой улыбкой. Я улыбаюсь в ответ. Не потому что хочу, а потому что так нужно. Мне надо улыбаться. Это день моей свадьбы. Невеста должна улыбаться. Все ждут от меня счастливой улыбки. Абсолютно все. Внезапно оказываемся в кругу людей. Каждый хочет нас поздравить, пожелать счастья, дать напутствие. Мама крепко обнимает и целует меня, потом Эммануэля. Папа пожимает ему руку и хлопает по плечу, чмокает меня в щеку. Жильбер подходит ближе. Лицо холодное, строгое, выточенное из цельного куска льда. Смотрит. Пронзительно долго, тяжело, болезненно. Взгляд серых жемчужин устремлен в самую душу, достает до тайных сумеречных глубин, пронзает рапирой насквозь черноту тягостных сомнений, скопившихся где-то внутри меня. Сердце обрывается и летит в бездну. «Я люблю тебя! Люблю!» — истерично бьётся в черепной коробке отчаянная мысль. Пустая, глупая, ненужная, жестокая мысль. Хрусталики слёз дрожат в моих глазах. Зачем я это сделала? Зачем? В эту минуту мне хочется умереть. Я смотрю на своего свёкра и не могу отвести зачарованного взгляда. Непозволительно долго. Слишком долго. Нежно, тоскливо, любя. — Мои поздравления, — голос холодный, неживой. Губы вздрагивают в попытке изобразить на лице улыбку, но у Жильбера не получается. Он делает шаг назад и тонет в благоухающей ароматами духов людской толпе. Стою, будто зачарованная его словами, не в силах пошевелиться. Все еще смотрю туда, где растворилась фигура Жильбера, облачённая в роскошный смокинг. Я слышу последние ноты его терпкого парфюма. Его образ перед моими глазами всё еще свеж и ярок. — Карин, — вздрагиваю от неожиданности. Поворачиваюсь и вижу Пьера. — Я рад за тебя. Поздравляю. Мягкая улыбка на мясистом добродушном лице. В глазах Драка столько тепла, столько нежной грусти, что я тут же оттаиваю. Гляжу на Пьера, словно на своё отражение. Почему-то мне кажется, что сейчас мы с ним очень похожи. Та же боль, та же тоска, то же отчаяние. Скажи, Пьер, почему так больно любить? Пройдет ли эта боль? Или мне надо привыкнуть к постоянно саднящему чувству в груди? — Спасибо, — вместо мучающих меня вопросов, произносят губы. — Теперь мы родственники. Обнимает меня совсем не по-родственному. Слишком горячо. Чувствую его обволакивающее тепло. Мы с Пьером по одну сторону баррикад. Мне не нужны слова, чтобы понять — он ещё любит меня. Без единой капли надежды. Любит. Как с этим жить, Пьер? Как? Отрываюсь от Пьера и смахиваю с лица предательски выкатившиеся слёзы. Плакать на свадьбе — плохая примета, но я не могу остановиться. Брижит сверлит меня злыми глазами. Бьюсь об заклад, она уверена, что я именно та женщина, из-за которой её муж хотел развестись. Кидаю в ответ дерзкий взгляд и натянуто улыбаюсь. Брижит морщится, будто съела лимон, и выдавливает ответную улыбку. Но поздравлять меня не спешит. Я не нравлюсь ей. Это очевидно.***
Медовый месяц проходит, как во сне. Эммануэль счастлив. Постоянно щебечет веселой птичкой, заглядывает мне в глаза, бесконечно целует. Опекает. Он очень заботливый, внимательный муж. И очень нежный. Ласковый, как кот. Но я не чувствую себя с ним. Эммануэль — фон. Средство от тянущей внутри тоски. Первые месяцы я погружена в раздумья о свадьбе и холодности Жильбера. Я постоянно думаю о нём. Симон снова положили в клинику. Мы с Эммануэлем часто навещаем её. В хорошую погоду возим на коляске гулять в Бют-Шомон. Стоит только пересечься с Жильбером, тот сразу уходит. Избегает нас. Точнее, избегает общения со мной. Он не хочет меня ни видеть, ни слышать. Наверное, так лучше для всех. Но каждый раз, когда я застаю Пуавра у Симон, сердце прошивает сладкой болью. Что я буду делать дальше? Я жена его сына. Мне надо как-то взять себя в руки. Ради семьи, ради Эммануэля, ради Арно. Мой живот растет на глазах. Я стала похожа на бегемота. Лицо опухло, нос раздуло. Ноги превратились в столбы и не влезают ни в одни туфли. Я настолько безобразна, что не могу взглянуть на себя в зеркало. Косметикой не пользуюсь. Даже смешно о ней говорить. Она мне не помогает. К тому же мой организм отторгает любые косметические средства. Я не могу пользоваться ни помадой, ни тушью для ресниц, даже крем не могу нанести. Меня тут же начинает мутить, кожа чешется. Я сломя голову несусь в ванную, чтобы поскорее смыть с себя всё. Я не принадлежу себе. Я химера — два существа в одном. Арно слишком сильно на меня влияет. Он стал совсем большой. Мой гинеколог показывала мне Арно на экране УЗИ-аппарата. Я не ошиблась — у меня мальчик. Врач хотела удивить меня новостью, сказав пол ребенка. Но я с самого начала знала, что у меня будет сын. Мой Арно. Я давно его так называю — Арно. Эммануэль хочет, чтобы его звали Альбером, а мне нравится Арно. Нашего сына будут звать Арно Альбер Пуавр. Интересно, какое имя выбрал бы Жильбер? Хорошо, что я не встречаюсь с ним. Я не хочу, чтобы он видел меня такой. Странно, но Эммануэль будто не замечает, какой уродиной я стала. Он, как и прежде, называет меня ласковыми словами и с нежностью смотрит в глаза. Неужели он любит меня такой? Арно появляется на свет неожиданно. На два месяца раньше срока. Мой малыш спешит увидеть этот мир. Воды отходят вечером, когда я в квартире одна. Эммануэль, как примерный семьянин, помимо учёбы много работает в компании. Зарабатывает деньги. Помогает Шарлю вместо меня. Я просто не в состоянии работать. Меня всё время клонит в сон. Мозги точно затянуло плотным ватным коконом, и они не реагируют ни на что, кроме малыша. Даже моё чувство к Пуавру сильно притупляется. Я начинаю думать, что моя болезненная любовь к Жильберу наконец-то прошла. Не сразу понимаю, что случилось, когда из меня выливается прозрачная жидкость. Низ живота скручивает спазмом. До меня доходит — я рожаю. Звоню Эммануэлю и своему врачу. Пока муж добирается до дома сквозь парижские пробки, складываю в сумку необходимые вещи. Роды проходят тяжело. В какой-то момент мне кажется, что я уже умерла, но боль, рвущая тело на части, даёт понять, что я жива. Два дня прихожу в себя в реанимации. Чувствую тянущую, пугающую пустоту внутри себя. Моего малыша нет со мной. Мой Арно. Я беспокоюсь за него. Нет, не так! Я панически боюсь потерять Арно. В палату заходит врач. Осматривает, интересуется моим самочувствием. Но меня ничто не беспокоит так, как жизнь и здоровье Арно. Спрашиваю его о сыне. Врач хмурится и говорит, что мне надо еще немного отдохнуть. Но я не могу отдыхать. Я изнываю от разлуки с сыном. Вечером устраиваю настоящую истерику. Ору и рыдаю. Мне говорят, что Арно родился недоношенным, и его поместили в кувез. На третий день добираюсь до палаты, где лежит Арно. Он такой крошечный, такой беззащитный. По моим щекам текут слёзы. Умоляю врачей отдать мне моего ребенка. Но мне говорят, что Арно еще слишком слаб. Через семь дней меня выписывают из клиники одну. Но Арно не отдают. Я уезжаю домой. Мой мальчик остаётся там, с ними. Я не могу ни спать, ни есть. Постоянно плачу и прошу Эммануэля отвезти меня к сыну. Я каждый день езжу к нему и часами торчу возле палаты, прилипнув к стеклу, точно муха. Мой маленький Арно. Моё тело безумно тоскует по нему. Я не могу без сына. Мы с ним всё ещё одно целое. Через две недели моих страданий нам позволяют забрать Арно домой. Я пьянею от счастья. Мой ненаглядный сынок наконец-то со мной. Не спускаю его с рук. Очень переживаю, что после искусственных смесей Арно не возьмёт грудь. Но Арно слишком сильно любит меня. Он отчаянно сосёт в надежде получить хоть каплю молока. Неужели стресс так подействовал на меня, что лишил моего мальчика материнского молока? Я жутко расстраиваюсь, плачу вместе с Арно. Эммануэль успокаивает меня, поит маленького из бутылочки смесями. Кто бы мог подумать, что Эммануэль будет таким заботливым отцом? Он сам ещё ребенок. Но мой муж заботится об Арно, ни в чём не уступая мне. Меняет подгузники, купает и пеленает Арно. Нам приходится нелегко. Через месяц у малыша начинаются проблемы с животиком. Мы почти не спим ночами. Прописанные педиатром капли и растворы не помогают. Я глажу утюгом пеленки и прикладываю к животику Арно. Через две недели мучений вконец измученный бессонными ночами Эммануэль предлагает нанять няню. Я не хочу ни с кем делить Арно. Упираюсь, как могу. Говорю, что в нашей квартире слишком мало места, чтобы терпеть здесь ещё и присутствие няни. Но Эммануэль не сдаётся. Подключает к решению проблемы отца. Жильбер приезжает к нам и предлагает переехать в квартиру на Набережной Жевр. Я давно уже не думаю о Жильбере. Всё мое существо поглощено Арно. Но его приезд действует отрезвляюще. Я прихожу в себя, словно просыпаюсь от долго сна. Я снова вижу Жильбера. Он сильно изменился за этот год. Черты лица заострились, огрубели. Носогубные складки стали чётче и ярче. Едва заметные раньше лучики морщин расползлись паутинками в уголках глаз, виски тронула инеем седина. Побыв недолго, Жильбер уезжает. Как только за ним закрывается дверь, Эммануэль печально выдыхает: — Маме стало хуже. Врачи дают ей не больше месяца. — Как? Но почему? — ошарашено смотрю на мужа. За заботами об Арно я совсем позабыла о Симон. Мы давно её не навещали. Несчастная, приговорённая к смерти Симон. — Она совсем ничего не видит и не слышит, — голос Эммануэля дрожит. — А как же Арно? Она не сможет увидеть его? — меня шокирует эта несправедливость. Почему за рождение одного человека надо платить жизнью другого? Кто придумал этот дурацкий закон равновесия жизни и смерти? Почему так происходит? — Она знает… что у нас есть Арно… Я говорил ей… рассказывал, какой Арно чудесный… когда… — Эммануэль давится словами. Ему нелегко говорить об умирающей матери, — …когда был в Бют-Шомон… в последний раз… «Последний раз» звучит зловеще. Мне жаль Эммануэля. Я подхожу к нему и крепко обнимаю, чтобы он чувствовал, что не одинок, что мы с Арно рядом. И тут меня накрывает. Жильбер! Он один. Он совершенно, абсолютно один. Что чувствует сейчас Жильбер? Его сердце, наверное, разрывается от боли. Мне безумно хочется обнять Жильбера, провести рукой по волосам, прижаться к нему, сказать: «Я здесь. Я рядом. Я никогда не брошу тебя. Ты нужен мне. Я люблю тебя.» Слова Эммануэля стали последней песчинкой, упавшей на весы. Я сдалась и приняла любезное приглашение Жильбера. Мы переехали в особняк на Набережной Жевр и наняли няню. Но этот переезд не радует меня с первых же минут. Уже через неделю я начинаю сильно жалеть, что согласилась на эту авантюру. Казавшиеся забытыми чувства вспыхнули с новой силой. Какая же это пытка — находиться рядом и знать, что я уже никогда не смогу коснуться его. Я даже не могу думать о Жильбере. Это несправедливо по отношению к Эммануэлю. Изо всех сил я стараюсь отвлечь себя. Не вспоминать, не представлять, не чувствовать. Но моё подсознание настойчиво подкидывает неприятные сюрпризы. Сны — как привет из постыдного прошлого, как всплывшие на поверхность утопленники. Они пугают меня, заставляя просыпаться в холодном поту. В них я снова с Жильбером. Он трогает меня, гладит, ласкает языком в самых сокровенных местах. И целует. Долго, настойчиво, влажно. Ложится на меня. Кожа к коже. Наши тела повторяют изгибы друг друга. Горячая волна блаженства захлёстывает меня и растекается тёплым океаном в низу живота. Он погружает в меня свой член, млеет и сладко стонет. Входит в меня всё чаще и чаще. Шипит, дёргается, мелко дрожит и кончает, изливаясь в меня бесконечно долго. Я взрываюсь оргазмом. Лечу, взмываю ввысь и стремительно падаю, осыпаясь невесомым пеплом летящих комет. Вздрагиваю, точно от удара, и открываю глаза. Мне становится стыдно за свой сон. Позже приходит осознание, и оно хуже всего — я всё ещё люблю Жильбера. Мне нельзя любить его. Нельзя! Я жена его сына. Это неправильно. Так нельзя! Но уговоры не помогают. Глупое сердце не хочет слышать голоса разума и истерично бьётся, стоит только встретиться глазами с Жильбером. И каждый раз я вижу в серых жемчужинах то, чего так долго желала. Ну почему мы получаем то, что хотим, слишком поздно? Катастрофически, невозможно поздно! Со своей любовью Пуавр опоздал на огромную, как материк, жизнь. Его молчаливые взгляды ранят, впиваются шипами и нещадно царапают, рвут в клочья слабую плоть. Какая это мука — видеть его каждый день без надежды коснуться, хотеть сказать и молчать, любить и знать, что любовь невозможна. Я каждый день умираю, выгорая дотла, превращаясь изнутри в выжженную пустыню. И точно знаю, что он умирает вместе со мной. Молча, из последних сил отчаянно сопротивляясь съедающему заживо огню. Мы оба молчим. Нам нечего сказать друг другу. Всё уже сказано. К чему теперь слова? У нас нет ничего общего, кроме памяти, кроме нескольких счастливых мгновений. Наше прошлое. Такое простое и такое бесценное. Счастье мимолётно, жизнь конечна. Мы все умрём, но как долго можно жить с этой болью? Почему так больно? Почему?