Французский перец

      После посещения особняка Елизарова чувствую себя отвратительно. Вспоминаю его слова, и хочется наложить на себя руки. Я не вынесу ещё одной такой встречи. Это нестерпимо больно, как физически, так и душевно. Ощущение, что меня вываляли в грязи. Хочется отмыться. Долго тру себя мочалкой, стоя под душем. Каждый вдох дается с трудом. Спина жутко ноет. Кажется, что у меня переломаны все ребра. Кожу дико саднит. Рубцы горят. Но я все равно продолжаю себя тереть. Хочу очиститься от той мерзости, что испробовала в доме Александра Васильевича. Смыть с себя его запах, его прикосновения, его давящий, ломающий психику, голос, воспоминания об этом вечере, унижение, что навсегда застряло во мне, словно осколок разорвавшейся мины, калеча душу и причиняя ужасные страдания. Как бы хотелось выкинуть все из памяти. Но забыть не получится. Надо будет как-то научиться жить с этим. Падаю на колени и издаю протяжный вой. Я одна. Совершенно одна. Жильбер меня ненавидит и хочет отобрать сына. Эммануэль, который любил, умер. С его смертью моя жизнь превратилась в ад. Я-то думала, что моей душе уготовано чистилище в загробном мире, но нет. Мой ад настиг меня здесь, при жизни. Что мне делать? Сжимаюсь в комок. Лежу голая на дне пустой ванны, чувствуя, как холодеют руки и ноги. Теплые капли, льющиеся сверху, успевают порядком остыть, пока долетают до меня. Не хочу вставать. Хочется лежать так целую вечность, чтобы никто не трогал. Закрываю глаза, слушая, как шипят бьющиеся о металл струи. Внутри всё дрожит. Всё ещё дрожит. От страха. От жалости к себе. От ненависти.       Из оцепенения выводят телефонные трели. Кто-то настойчиво пытается до меня дозвониться. На ум приходит только Елизаров. Губы горестно кривятся. Захожусь тихой истерикой. Я не хочу! Не хочу! Не хочу! Но телефон не смолкает, вновь взрываясь будоражащими звуками. Если я не отвечу, он всё равно найдёт меня. Придет и вытащит за волосы. Помню каждое сказанное им слово. Встаю, превозмогая дикую боль. Закрываю воду, накидываю халат и медленно плетусь в комнату.       Беру в руки светящийся смартфон и облегчённо вздыхаю, глядя на вызывающий контакт. Звонит мама. Но почему так настойчиво? Что-то случилось? Что-то с Арно? Внутри холодеет от страха.       — Алло, мам!       — Что же ты трубку не берешь? Я уже начала волноваться.       — Всё хорошо, мам. Я была в ванной.       — Ну и слава богу! А я…       — Что-то случилось? Что-то с Арно? — перебиваю ее.       Тяжело вздыхает. Сердце пропускает удар.       — Как тебе сказать. Неладное что-то с ним. Синяки по всему телу. Даже на лице. На прогулку выходить стыдно. Соседи косятся. Думают, бьём мы его, — невесело усмехается. — Не ест. Худющий. Одни глаза торчат. Тревожно мне за него. Ты бы приехала хоть на время. А?       Тоска давит рёбра. Чувствую, что безумно соскучилась по сыну.       — Да, мам, хорошо. Приеду. Только разберусь с делами и приеду, — я не могу появиться дома в таком виде. Нужно время, чтобы следы от побоев хоть немного зажили.       — Ты работу нашла? — её голос становится теплее.       — Нет, пока нет. Но найду. Обещаю.       — Ох, Карина. Зачем тебе эта Москва? Осталась бы у нас. Ну и что, что на копейки, зато рядом с сыном.       — Не надо, мам, — внутри ноет от её слов. Как бы я хотела повернуть время вспять. Остановить это чёртово колесо, закрутить его обратно. Но прошлого не воротишь. Остаётся только сожалеть.       — Мам, а ты врача Арно вызывала?       — Вызывала. Говорит, анемия. Воздуха, говорит, не хватает, железа в организме.       — Как только смогу, сразу приеду. Ждите меня. Ладно?       — Нам только и остаётся, что ждать, — мама вздыхает и кладет трубку.       Мои горести отступают на второй план. Чувствую сильную тревогу за Арно.       Никак не могу успокоиться. Мне хочется всё бросить и полететь к сыну. Что с ним такое? Скучает? Анемия? А если нет? А если что-то серьезное? Гоню от себя дурные мысли. Я не должна так думать. Плохие мысли притягивают негатив. Но почему-то снова и снова натыкаюсь на мрачные думы. Вспоминаю своего Арно. Мой маленький, тёплый комочек счастья, так сладко пахнущий молоком. Живое воплощение моей любви. Его мягкие щёчки и маленькие пухлые пальчики, которых бесконечно хочется касаться губами. Я люблю своего сына. Люблю больше всего на свете. Ради него я сделаю и вытерплю всё.       Денег осталось катастрофически мало. На что я буду покупать билет? Меня охватывает приступ паники. Губы дрожат. Скоро придёт время платы за аренду квартиры, а у меня ни денег, ни работы. Мне надо вновь приняться за поиски, иначе… Иначе… Я не хочу думать о том, что будет иначе. Мне надо устроиться хоть куда-нибудь. Хоть продавцом в «Макдоналдс», чтобы получить авансом немного денег. Уже не до амбиций. Уже все сроки моих высоких запросов истекли, и надо брать то, что дают. Пока еще дают. Вспоминаю несколько мест, где мне предлагали копеечную зарплату и должность штатного юриста. Я выписывала адреса и телефоны. Найти бы эту бумажку. Лезу в сумку в поисках заветного клочка бумаги. Но вместо него нахожу увесистую пачку денег. Ту, что швырнул мне Елизаров на прощание. Перед глазами встаёт мутная пелена, я сглатываю подкативший к горлу удушливый ком. Моя плата за услуги интимного характера. Подбородок дрожит. Таращусь на деньги, не понимая, как они оказались в моей сумочке. Я не брала этих денег. Брезгливо бросаю пачку на кровать и долго смотрю. Мне нужны деньги. Очень нужны. Но не эти. Эти деньги грязные. Я не шлюха, чтобы брать их. Или? Может, всё-таки шлюха? Доступная девка? Вспоминаю слова Пуавра. Я уже ни в чём не уверена. И от этого становится ещё горше. Пачка хорошая — пять тысяч евро. Не так уж и дёшево я стою. Горестно ухмыляюсь своим невесёлым мыслям. Цена моего унижения — пять тысяч евро. Догадываюсь, кто положил мне в сумку эти деньги. Можно проявить гордость и пойти бросить их в лицо Елизарову, но я этого не сделаю. Сейчас мне не до собственной гордости. Я слишком нуждаюсь в деньгах. Протягиваю руку и дрожащими пальцами касаюсь новеньких гладких купюр. Хватаю и прижимаю к груди, и тут меня накрывает. Захожусь безмолвным истеричным плачем и валюсь на кровать. Зарываюсь лицом в подушку и долго надрывно плачу. Кожу стягивает от слёз. Рыдаю, пока голова не превращается в чугунный котёл. Со слезами уходят боль и отчаяние, и я медленно погружаюсь в сон. Не замечаю, как вскоре засыпаю.       На следующее утро покупаю билет до родного города и болеутоляющих мазей в аптеке. Мне нужно поскорее привести себя в порядок. Набираю продуктов и сижу дома, усиленно зализывая раны. Физическая боль постепенно проходит, уступая место страху. Я боюсь, что зазвонит телефон или постучат в дверь. Боюсь, что Елизаров захочет повторить тот кошмар. Я каждый раз вздрагиваю от резких звуков. Но, к моему счастью, Елизаров больше не вспоминает обо мне. Надеюсь, что никогда и не вспомнит.       Через три дня собираю сумку и еду домой. Арно меня пугает. Бледный, худой. Маленькое тельце покрыто синячками. Смотрит на меня уставшими серыми глазами, словно маленький старичок, проживший долгую и тяжёлую жизнь. Вздыхает и начинает тихо по-взрослому плакать. Сердце сжимается болью. Я не понимаю, что с ним такое, но материнское чутьё подсказывает, что нельзя терять ни минуты. На следующий же день волоку его по больницам. Врачи только разводят руками. Через неделю мытарств Арно ставят страшный диагноз. Я не верю ни единому слову, написанному в заключении. Меня убеждают, что Арно надо срочно поместить в стационар, но это стоит больших денег. Арно гражданин Франции, ему не полагается бесплатное медицинское обслуживание. Я не успела оформить российское гражданство на сына. Понимаю, что не стоит тратиться на провинциальную больницу. Собираю вещи Арно и еду с ним в Москву. В онкоцентре подтверждают неутешительный диагноз — лейкемия. Мне становится плохо. На приёме врач что-то долго и много рассказывает, качает головой и говорит о возможности трансплантации костного мозга, нужно только найти подходящего донора. Слышу его сквозь плотную пелену тумана. Не понимаю и половины того, о чём он мне вещает, но слушаю его внимательно, крепко прижимая к груди Арно. Словно мои объятья могут защитить его от страшной болезни. В голове вертится: «За что?» Доктор внимательно глядит на меня сквозь стёкла очков. Я прослушала, о чём он только что спросил.       — Так Вы будете ложиться в нашу клинику?       — Сколько? — губы онемели и едва шевелятся.       Он называет неподъёмную сумму. Сижу молча, не отрывая остекленевших глаз от доктора. Он отводит взгляд и предлагает нам с Арно вернуться во Францию. Как ему объяснить, что я не могу этого сделать? Так я потеряю Арно навсегда. Но я уже теряю его. Арно тает у меня на глазах, точно свечка. Он жалобно хнычет, по исхудавшим посеревшим щекам катятся крупные капли. Я смотрю на него, понимая, что не в силах помочь своему сыну. Я не могу потерять Арно. Я не смогу пережить его смерть. Мой Арно. Мой маленький, сладкий малыш. Я не могу думать о том, что однажды его не станет. Я готова на всё, готова, не думая, отдать за него свою жизнь. Лишь бы Арно жил. Лишь бы дышал. Лишь бы радовался каждому новому дню.       От денег Елизарова осталось совсем немного. Этого хватит на месяц, но лекарства стоят безбожно дорого. Мне нужны деньги. Нужны, как воздух. Без них мой малыш умрёт. Без проклятых денег его не станет. Есть ли цена у человеческой жизни? Сколько стоит материнское счастье? Никогда не думала об этом раньше, но сейчас я знаю точную сумму.       Я соглашаюсь на предложение доктора, обещая платить по частям. Где я возьму недостающую сумму, не знаю. Знаю только, что мне придётся её где-то взять. Начну оформлять сыну российское гражданство и попытаюсь выбить квоту на лечение. Но квота — это запасной вариант, на него не стоит возлагать больших надежд.       Арно очень слаб. Его помещают в палату интенсивной терапии, расположенную в реанимационном отделении. Посторонним вход туда строго воспрещён. Сейчас я посторонняя для Арно. Меня аккуратно выпроваживают, оставляя Арно одного. Я ещё долго стою у дверей реанимации, не в силах уйти. Там за дверью осталось моё сердце. Маленькая копия Жильбера. Мой Арно.       Прихожу в себя, когда слышу в сумочке пиликанье телефона. На экране номер Елизарова. Ещё неделю назад я бы забилась в истеричном рыдании при виде его номера. Но не сейчас. Сейчас я даже рада, что он объявился. Я рассчитываю на него. Мне всё равно, что он будет делать со мной. Оказывается, за последние несколько дней во мне многое изменилось. Я уже не считаю проституцию мерзким способом заработка. Если Елизаров даст мне денег, я готова выполнить любой его приказ. Лишь бы дал. Теперь мне безразлично, какой ценой достанется жизнь Арно. Лишь бы у Арно был шанс на выздоровление, на долгую, счастливую жизнь. Лишь бы был.       — Соскучилась? — хрипло смеётся в трубку.       — Да, — я не узнаю своего голоса, он словно выцвел, подёрнулся затхлой плесенью.       — Это хорошо, что соскучилась. Жду тебя через два часа. Если хочешь, могу прислать Егора.       — Не надо.       — Как знаешь, — отключается.       Иду, пошатываясь, к выходу. Чувствую себя древней старухой. Мрачной и седой. С всклокоченными, растрёпанными волосами. С момента последней встречи с Елизаровым я постарела на добрый десяток лет. Надо собраться и привести себя в порядок. Мне нужны деньги Елизарова. Нужны, как никогда. На секунду задумываюсь о Жильбере. От этой мысли внутри холодеет. Если я попрошу помощи у Пуавра, то никогда больше не увижу Арно. Никогда. Он отберёт у меня сына. Как я смогу жить без Арно? Нет. Звонить Жильберу — это не выход. Я сама справлюсь. Сама. Жильбер не должен ничего знать. Подправляю макияж и укладываю волосы, стоя перед зеркалом в больничном туалете. В торговом центре покупаю нижнее бельё и чулки. Переодеваюсь и еду к Елизарову.       Как и в прошлый раз, дверь мне открывает Егор. Окидывает недовольным взглядом. Хмурится и ведет в кабинет. Елизаров сидит в кресле, сложив ноги на стол, как в старых американских фильмах. Курит, попыхивая точно паровоз. При виде меня довольно щерится, не выпуская изо рта сигары.       — Пришла. Молодец! — отодвигает в сторону пустую кофейную чашку. — Свободен! — небрежно кидает Егору. — Чё встал, истукан?! Смотреть будешь, как я её трахаю?       Подается вперёд, видя замешательство Егора. Когда Егор исчезает, снова смотрит на меня.       — Ну? Чё сидишь, барышня на выданье? Сто раз вам всем объяснять надо!       Понимаю, чего хочет Елизаров. Встаю и начинаю раздеваться.       — О! Стоило один раз поучить! — хвалит мою сообразительность. Раздеваюсь до нижнего белья. Смотрю холодным безразличным взглядом. Что сегодня мне приготовил Александр Васильевич?       Встаёт, подходит. Гладит рукой по груди, вынимает изо рта сигару и прижигает её об меня. Зажмуриваюсь и шиплю на выдохе. Внимательно наблюдает за моей реакцией, по лицу расплывается самодовольная ухмылка.       — Ну? Взбодрилась? А-то сегодня, как вобла, неживая.       — Взбодрилась, --киваю. Сжимаю челюсти, пытаясь совладать с болью. Ожог саднит.       — Ты смотри, какая умная стала! На пользу, значит, порка пошла. Снимай трусы и ложись животом на стол, — деловито расстёгивает брюки, вынимая ремень. — Ну? Долго ждать?       Делаю всё, как он говорит. Ложусь на стол, упираясь взглядом в картину, висящую на стене. В ожидании боли каждая мышца тела напрягается, будто вибрируя. Елизаров не заставляет себя долго ждать. Кожаный ремень хлёстким ударом обжигает ягодицы. Вздрагиваю, до скрежета сомкнув зубы. Надрывно мычу. Из глаз сочатся слёзы. Тут же прилетает ещё несколько ударов. До побелевших костяшек вцепляюсь пальцами в крышку стола. Тело точно деревенеет от звенящей, натягивающей мышцы боли. Подходит ближе и гладит по вспухшим свежим рубцам. Проводит ладонью по спине, там, где растеклись светлой зеленью следы предыдущей экзекуции.       — Смотрю, на тебе как на кошке заживает, — приставляет член ко входу и вталкивается в меня. Зажмуриваюсь, стараясь отвлечься от происходящего. Жёстко вбивается, ухватив меня за волосы. Минут через десять отваливается, жадно хватая ртом воздух. Блаженно выдыхает. Тяжело дышит.       — Чего-то ты… — сглатывает, — как муха сонная. Случилось что?       Не уверена, что рассказывать Елизарову о своих проблемах — хорошая идея.       — Ну? Скажешь или мне вышибить из тебя дурь? — хмурится.       Подтягиваю трусы. Сегодня Александр Васильевич — сама любезность. Не довёл меня до полуобморочного состояния. Садится на край стола, громко шмыгает и достает из коробки еще одну сигару.       — Семейные проблемы.       Обрезает сигару гильотинкой и прикуривает. По комнате плывет сладковатый, тошнотворный аромат, обволакивая облаками сизого дыма.       — У-у-у, — тянет Елизаров, не выпуская источник неприятного запаха изо рта. Я переминаюсь с ноги на ногу в неуверенности. Наверное, сейчас самый подходящий момент, чтобы заговорить о деньгах.       В этот раз он не спешит разбрасываться ими. Виновато опускаю глаза в пол. Откашливаюсь.       — Мне нужны деньги, — голос хрипит, словно я только что проснулась.       — Деньги всем нужны! — поднимает голову и выдыхает колечко дыма. — Сегодня ты, можно сказать, тоже удовольствие получила, так что… В прошлый раз тебя надо было поучить вежливости, но и на лекарства, согласись, я тебе оставил. А сегодня нет. Сегодня не тот случай.       Затягивается и смотрит на меня с прищуром. Закрываю глаза и набираю побольше воздуха в легкие. Мне сложно произнести то, что вертится на языке.       — Я согласна на всё.       — Хм! И что ты можешь такого мне предложить?       — Себя, — сердце ухает в утробу.       Встает и обходит меня, внимательно разглядывая.       — Думаешь, что такая ценность?       — Думаю, что Вас это предложение может заинтересовать.       Встаёт передо мной и поднимает мое лицо за подбородок. Пристально смотрит в глаза. Растекается в неприятной ухмылке.       — Я и так тебя имею, когда захочу.       — Мне показалось, Вы хотите большего. Если нет, то-о-о…       — А ты не совсем дура, — хмыкает. — Быстро просекла, что мне нужно. Почему решила, что у меня нет женщины?       — Мало кто надолго согласится… — нервно сглатываю, боясь получить затрещину за свою дерзость, — даже за больше деньги…       — Считаешь меня чокнутым садистом? — выдыхает дымом в лицо.       Молчу, опуская веки. Зачем лишний раз озвучивать то, что Александр Васильевич и так про себя знает?       — Молчишь? — ухмыляется и одобрительно кивает. — Правильно понимаешь, что тебе лучше молчать.       В глазах сверкают молнии. Губы вытягиваются в струну. Он готов сожрать меня с потрохами только за одни мои мысли. Ни капли не сомневаюсь, где Елизаров раскрыл свой творческий потенциал садиста. Всё слишком очевидно. Мне страшно представить, какие за ним числятся грехи. Возможно, на его руках кровь не одного человека.       — Сколько ты хочешь? — отходит от меня и встает у стола, перелистывая деловой журнал.       Я называю сумму, озвученную врачом. Его глаза распахиваются, одна бровь удивленно ползёт вверх. Кривит рот, покачивая головой.       — Сильно, мать! Впечатлила. И зачем тебе столько бабла? — щурится. Чутье Елизарова не подводит. Он понимает, что я не просто так решилась продаться ему в рабство. И деньги для меня не цель, а средство. Я молчу — объяснения здесь лишние. Он либо принимает условия сделки, либо нет.       — Всё молчишь? — щерится. — Ну молчи, молчи. Так даже лучше. А то надоели эти истеричные лярвы с непомерными запросами. Ждёшь, значит, что скажу.       Стою перед ним как на экзамене. Тянет время, пытаясь понять мои мотивы.       — Сын, да? — сверлит едким взглядом. Звериное чутьё. Ещё бы! Мои челюсти инстинктивно сжимаются. В ушах звенит от напряжения. Оставшись удовлетворенным моей реакцией продолжает: — В сущности, какое мне дело? Учти, если я соглашусь, то будешь делать только то, что скажу. Поняла?       — Да, — тотальный контроль мне обеспечен.       — Молодец, — кривится в ухмылке. — Для верности, чтобы ты не вздумала сбежать или брыкаться, буду платить частями. Если мне что-то не понравится — штраф. Сечёшь?       — Секу.       — Эк тебя поприжало. Я на такую удачу даже и не рассчитывал. И ещё… Никаких специальных словечек и всей этой тематической херни. Тут я — царь и бог, а ты — ничтожная вошь. Хочу — милую, хочу — караю.       Елизаров — жёсткий, властный, больной на всю голову ублюдок. Всем, кто работает у него, приходится несладко. Поражает одно: неужели ради денег, пусть и очень хороших, люди готовы ползать в ногах у садиста, страдать и принимать унижения?       — Жить будешь здесь. Всё. Иди. Скажи Егору, чтобы вещи помог перевезти.