Шрамы на твоих запястьях

Следуя желанию Эдварда, Зависть больше не появлялся в его палате. Вместо этого он отрешенно бродил по длинным больничным коридорам, только под утро задержавшись в парке, на отдаленной скамье. Сейчас, даже спустя ночь, он ни на шаг не приблизился к разгадке. Эдвард оказался на больничной койке из-за того, что влюбился? Это оставило на его теле столько ран? Гм, само собой, не все так просто: наверняка этот тип, кем бы он ни оказался, мерзок и невыносим настолько, что одно только осознание чувств к нему способно довести до срыва. Причем, как выяснилось, даже не на окружении — на себе. Извращение какое-то. От мысли, всего лишь мысли об этом в висках начал сильнее отдаваться пульс. Даже думать о том, что сильнейшего человека из всех, кого ему доводилось встретить, сейчас буквально убивала любовь… было безумием. Да еще и сам он, Энви, ха, молодец какой, внес свою лепту, да еще какую, — и закончилось это в замызганном чужой кровью темном углу. Тем, что от отчаяния и боли Стальной не нашел другого выхода, кроме как выломать кусок железа и выдрать из себя побольше мяса. Гомункул не был готов к тому, что осознание может бить так сильно. Никогда прежде ему не было дела до сожалений, никогда прежде не хотелось повернуть время вспять и забрать свои слова назад… Никогда не хотелось, чтобы Эдвард, как и прежде, пожелал видеть его подле себя — только бы воспользоваться возможностью и снова обхватить его за плечи, и еще раз извиниться. Энви замотал головой, быстро, очень быстро — она аж закружилась. Содеянного не исправишь, тем более сейчас. Но стоило хотя бы разузнать, что подразумевал Эд, с таким трудом говоря о своей любви. Хотя бы понять. Тем более, что такая возможность у гомункула имелась. Кому как не Альфонсу знать обо всем? Сейчас Зависть, высматривая, старался держаться неподалеку от палаты, путь к которой был уж выучен наизусть: здесь выловить младшего вероятнее всего, так же? Так. Не ошибся. Когда он уже третий раз прошмыгнул мимо комнаты, ход в которую ему отныне был закрыт, на ее пороге показался Альфонс. — …Только принесу перекусить чего-нибудь, и тогда обсудим, хорошо? — и мальчик, затворив дверь, сразу же наткнулся на гомункула. Сердце которого отчего-то потяжелело… Это что еще за чертовщина? С каких это пор ему есть хоть какое-то дело до того, что Эд делится своими переживаниями с кем-то, помимо него? — Оу, Энви, — Ал придерживался прохладно-нейтрального тона, но в светло-карих глазах так и мелькали убийственные искры. Что ж. Было бы чему удивляться. — Хочу кое-что у тебя спросить. — Не против поговорить на ходу? Было бы неплохо добраться до кафетерия до обеда, пока толкотня не началась, — не дожидаясь ответа, он направился на нижний этаж. …Еще бы Зависть, теперь вынужденный следить за языком в непосредственной близости от старшего Элрика, начал возражать. Еще бы он покорно не двинулся следом. — Вчера… когда с Эдом… — Когда сначала ты голосил о том, что он для тебя пустое место, а потом обнаружил его истекающим кровью? — с едким спокойствием уточнил младший, даже не взглянув на него. — Именно, — вполголоса скрипнули в ответ. — Т-ты же понимаешь, это случайность, я просто не так выразился, и я не знал, что он слышит нас, просто Мустанг со своими… — Довольно. Энви глубоко вздохнул. Одна его половина твердила не дергаться лишний раз и настойчиво напоминала, как сильно он накосячил, другая же норовила стукнуть Альфонса за наглость так прерывать сожалеющего, и не кого-то там, а гомункула. — В любом случае… Я попросил прощения и объяснил, что мне знакомы его боль и ненависть, — ох, как же паршиво было признаваться в этом кому-то еще, но иначе не вышло бы подвести к сути: — …И после этого Эд упомянул кое-что… странное. — В каком плане — странное? — Альфонс хоть и пытался сохранять дистанцию, но все же казался заинтригованным. — В плане меня, не знающего, каково желать любви от другого человека и в то же время отрекаться от себя за это желание, потому что… потому что этот человек тебе ненавистен. Я… не понимаю. Ал наконец обернулся, резко и грозно, и незамедлительно зарядил Зависти по затылку. — Как ты можешь быть так слеп? — почти с угрозой. Мрачнея на глазах, гомункул прижался ладонью к голове и въелся в него похолодевшим взглядом. — Это же… Так очевидно! Зачем еще брату понадобилось бы посылать за тобой? Зачем еще ему добиваться твоей компании? Что тут понимать? Он имел в виду ровно то, о чем и говорил. Он любит, но ненавидит себя за то, кого любит. Он любит тебя, Энви. Ал с твердостью зашагал дальше, а Энви так и застыл в полушаге, растерянно отмаргиваясь. Что? Эдвард влюбился в… него? Все мгновенно встало на свои места. Прояснилось. И то, к чему бы Эду было задавать ему такие вопросы, и то, почему у того нашлось столько приятных для Зависти слов во время их игры, и то, зачем Мустанг пытался выведать хоть что-то о его чувствах. Проклятье. И ведь понятно было — сейчас уже никуда не сбежишь и ничем не отмахнешься. Спина приникла к холодной стене, и он медленно сполз на пол, словно от этого легче было отыскать ответ: а ведь вправду, кем был Эдвард Элрик для него? Гомункул не ненавидел его — точно нет. И не лгал, когда, увлекшись, перебирал его достоинства. И искренне считал его достойным человеком с непробиваемой волей. В былые времена он бы так и продолжал перебивать уважение к нему ядом своей завистливой сущности, но сейчас… Энви попросту устал от этой показухи. Ему больше некому было что-то доказывать, кроме как самому себе. Все они — его прошлая жизнь — сгинули, не осталось и Отца, что мог бы снова скрыть его своей тенью и наказать за излишнюю… человечность. Но если не прежняя вражда — то что? Любовь? Да ведь он даже представить себе не мог, что она такое. Но вот беспокойство было уже знакомо. Энви ведь волновался о нем? — Да, — подтвердил он про себя. Конечно. И подтверждение этому сквозило в каждом его поступке, как бы ни тяжело было признаваться себе в подобном. Смотреть на то, как Эд истязает себя, было нестерпимо, и с момента прибытия сюда Зависти не было ни разу, когда ему не хотелось бы положить этому конец, когда порывало бы бросить попытки подбадривать бывшего алхимика. И сейчас — по-прежнему тянуло опять ухватиться за него, накрыть собой, как тогда, в кровавой ночи. Энви определенно было не все равно. Эд был значим для него. Больше, чем любой из гомункулов мог бы себе представить. Было ли это тем, что люди зовут любовью? Той самой, настоящей? Зависть нервно притормозил поток мыслей, сглотнув. Все это было каким-то совсем уж далеким, чужим… пугающим. Но… боялся бы он, если б где-то в глубине души уже не уверился, что все это правда, что так оно и есть? Энви резво поднялся на ноги. Ему надо было увидеться с Эдвардом. Срочно. Сейчас же.

***

Эдвард даже подпрыгнул от неожиданности, когда он ворвался в палату, и хаотичный, хлынувший разом рой чувств затопил мысли. Всего лишь ночь без ощутимого присутствия гомункула рядом оказалась отдельным испытанием, оставившим на нем след нервозности. — Эд! — тяжело выдохнул Зависть, в пару шагов подобравшись к постели. И все былое хладнокровие, норовившее перерасти в разочарование, тут же как рукой сняло: смятение сковало юношу. — Прости. Мне не стоило пороть всю ту… все, что выдал Мустангу. Знаю, я уже говорил тебе, но… — Все в порядке, — тихо. К Эду чуть склонились и как можно осторожнее обхватили пальцами его израненные руки. — Чего ты хочешь? — спросил он наконец. Титанических усилий стоило сдерживать дрожь, которая теплой волной расходилась от кончиков тонких бледных пальцев, почти невесомо щекочущих скрытую под повязками кожу. Не ожидал он… когда-нибудь увидеть Зависть таким нерешительным. — Я переговорил с Альфонсом о том, на что ты намекал прошлой ночью. О твоей ненависти из-за любви. И… из-за любви ко мне. На лице бывшего алхимика теперь не было ни кровинки. И глаза — вспыхнувшие, во всю раскрывшиеся… Ну все. Это конец. Теперь уже точно. Зависть не примет этого. Обсмеет. Обольет грязью. И — уйдет. Эд снова останется один. Не того, совсем не того ему хотелось, тем более сейчас, при слабом свете надежды, которую вдохнул в него доктор Бондо. — Альфонс, — прошипел Эдвард, позволяя страху и унижению слиться в единую, красную линию полыхнувшего в груди гнева. Он одернул руку, вскочил и прямо так, босиком, кинулся к выходу — но чужая ладонь снова осторожно, но крепко уцепилась за запястье. — Куда это ты намылился? — Преподать братцу урок! — с готовностью пропечатали в ответ в попытке вырваться. — На кой черт он это сделал? Как он мог — тебе? Эт… Это не то, чего я… — из последних сил стараясь не даваться в зубы паники, Эд неотвратимо чувствовал, как раздражение перетекает в отчаяние, безвыходное и глухое. Он не мог вот так просто отпустить Энви, не мог видеть, как тот навсегда покидает его, нет, нет, только не теперь… Но голос позади был мягок. И неожиданно близок. Юноша вздрогнул. — Так это правда? — простой вопрос, простое касание, легкий оборот — лицом к лицу. — Ты любишь меня? Эдвард не мог солгать. Не этим сумрачно-пурпурным глазам, с цепким вниманием провожающим каждое движение. — Я люблю тебя, — подумать страшно, чего ему стоило произнести это. — И вскрытые вены — от того же? Все это время я был тому виной? — Нет, — немедленно возразил Эд. — Нет, я просто… Зависть снова заглянул в глаза, пристально, прямо. — Мне очень жаль, Эдвард. Ты даже не представляешь, насколько. Мне… да чтобы из-за меня это все, это же… Черт, это же просто ни в какие ворота. Прости. И когда крепкие руки гомункула обвились вокруг груди и плеч, Эд был уже не готов сдерживать слезы. Да и ни к чему это было. Ведь уже поздно. — Эд, я понятия не имею, как вы распознаете это в себе. Не знаю, каково это — быть уверенным, что любишь кого-то, понимаешь? — шепотом в макушку. Дрожащими пальцами Эдвард вцепился в его лопатки в попытке отхватит себе как можно больше тепла, прежде чем гомункул навсегда исчезнет из его жизни. — ...Но как-то уж до подозрительного много места ты занимаешь в моей голове — явно больше, чем положено гомункулу думать о человеке. Я больше не намерен наблюдать за тем, как ты над собой издеваешься, и потому мне придется остаться здесь, с тобой, конечно, если ты еще хоть чуточку меня выносишь. А еще… я, наверное, даже люблю тебя. Эдвард медленно, нерешительно отстранился, чтобы словить его взгляд. — Н… Наверное любишь? — На большее я вряд ли способен, — скованно кивнул гомункул. — Не знаю. Уверен только, что смываться куда-то совершенно не тянет. И я совершенно точно хочу видеть, как ты идешь на поправку. Если по-вашему это и есть «любовь», то… стало быть, да, я могу сказать, что люблю тебя. Эд сипло рассмеялся и крепче обнял его. Раз уж Зависть осилил такое признание, возможно, он и правду изменился. Возможно, бывший алхимик и правда приложил к этому руку. И, более чем возможно, ему будет под силам избавить Энви от этого сомнительного «наверное». Быть может, вместе они справятся. И — все будет хорошо. — Энви. Мне большего и не нужно.