Максимианна

      Макс спал, а я, душой и сердцем почуяв прелесть августовского утра, выбралась из постели, поправила на себе его белую рубашку и подошла к распахнутому окну. Гроза своим ливнем, своими холодными слезами, смыла с Андо маску моих кошмарных снов, и городок снова стал похож на любое типичное утопическое место.       И прежде чем сесть на подоконник, я заметила на нём пёстрый конверт, заляпанный яркими, почти кислотного цвета брызгами. Так ярко, что думаешь про наигранную радость. На конверте ничего не было написано, поэтому я открыла его без зазрений совести: раз он не Максу, значит, его могу открыть и я.       Внутри уже на белой бумаге была написана фраза длинной в строчку. Время и место. Местом был участок Андо за жёлтым мостом, там, где всегда что-то разное, и там, где в последний раз было бескрайнее ромашковое поле. А вот время…       — Чёрт! — прошептала я и ринулась искать свои карманные часы, потому что они были единственными часами в этой квартире.       Они лежали на ящике из-под апельсинов, играющем роль прикроватного столика Максима. И стрелка продолжала дёргаться на том же месте, где была всегда. Глупо, конечно, ориентироваться по таким часам, но других ведь нет.       И из-за того, что до заданного времени оставалась минута, я засуетилась, думая, что делать. Макса будить точно не надо, для него сон точно такой же акт побега, как для меня Андо. А если я уйду без него, то получится, что я сбежала после прекрасного вечера и поступила грубо. Ну что же. Он создан для страданий. Я не могу дать ему другого.       Я тихо-тихо вышла из квартиры, босиком, чтобы не тратить время на завязывание шнурков. В подъезде стоял красный велосипед Макса, поэтому, одолжив его на время, я помчалась по дороге, проезжая ровно по рёбрам центральной белой полосы. Как всегда, мост в несколько километров на самом деле оказался короче, и я бросила велосипед у обратной стороны моста. Под ногами был пепел.       Ромашковое поле исчезло, теперь передо мной было зеркальное отражение Андо. Сгоревшего дотла города. И пепел был не чёрным, не серым, нет, пепел был пёстрым, как конверт с приглашением.       И если до этого моменты мою душу переполняла радость, неотступная радость грядущего сюрприза, то сейчас меня парализовала растерянность. А я ведь думала, что радость останется со мной надолго. Как после поездок в реальной жизни, когда с лучшим другом едешь в аквапарк, смеёшься целый день, а запах хлорки остаётся с тобой даже во время поездки домой. Но радость не запах хлорки. Радость может исчезнуть в один момент.       Я всё ещё не задавалась вопросом: кто оставил конверт? Я всё ещё не чувствовала, что грядёт нечто страшное. И конечно же, я, не задумывалась о том, что ужасы вчерашней ночи не могли исчезнуть навсегда вот так просто. Я как птенец, вырвавшийся из скорлупы оберегающего его яйца, всё ещё наивна и хрупка. Я даже не осознаю, как опасен мир. Даже тот, что создаём для себя мы сами.       Я шагала босиком по пёстрому пеплу, и мои пятки окрашивались в оранжевый, зелёный, красный, синий и другие цвета, едва ли не светящиеся неоном. И пугающе было видеть здания, мимо которых я недавно проезжала на велосипеде, разрушенными и навсегда исчезнувшими. Ещё один мой страх. Страх, что Андо никогда не было и никогда не будет.       Я шла, не выбирая пути. И проходила сквозь чужой и незнакомый город. Как собака, которая выглядит, как твоя, но скалит зубы. Кроме руин, исписанных цветными граффити, и яркого пепла, на глаза попадались странные вещи, которые я старалась игнорировать и проходила мимо. Это были вещи, историю которых хотелось узнать. Пианола, стоящая там, где когда-то был сад и клумбы с лавандой. Статуя обнажённого Апалона в центре дороги, кровать на крыше не развалившейся до конца Академии Необузданных и Изумлённых. И потом я увидела это.       Там, где всё и началось, на набережной. Обтянутый золотой кожей трон на возвышении, повёрнутый в сторону набережной. Но вид на набережную закрывало высокое и широкое зеркало. «Это место для меня», — пронеслось в голове, и я зашагала к трону так же медленно, как уходила из квартиры Макса.       Макс. Я сбежала от него, как подростки сбегают от своих родителей на вечеринки. Но как же я сейчас жалею. Он ведь всегда всё знает, всегда всё чувствует и понимает. Он так нужен мне здесь. Потому что одна я тут скоро свихнусь.       Я села на трон. И тут же почувствовала запах гнили, тут же услышала стук Гниющего Сердца. Я смотрела в отражение зеркала, а в отражении на спинке трона, за моим левым плечом, сидел пёстрый ворон. Его матовые, чёрные глаза-бусинки смотрели мне в глаза, которые из-за светящего в них солнца сияли изнутри золотом. Я кивнула ворону, как будто он поймёт и кивнёт в ответ. Что он и сделал.       Мы смотрели друг другу в глаза, а потом солнце скрылось за тучами. Мои глаза вмиг потемнели, золотой свет исчез, а я ошарашенно заморгала, осознав, наконец, то, чего так долго не могла понять. Я бежала от этой правды, я не позволяла себе в неё поверить. И теперь…       Ведь ни Гнилого Сердца, ни Максима не существует. Любовь всей моей жизни и мой главный злодей — это все один и тот же человек. И этот человек — я. И я лгунья. Ведь любить или ненавидеть самого себя — это низость, и поэтому я придумала Макса и Сердце. Лгунья. Я лгунья.       — Да, Андо называется так неспроста, — сказал пёстрый ворон моим голосом.       — Почему? — и я снова задаю вопрос, который всегда заставлял страдать меня, мою любовь и моего врага.       — Потому что ты одна. Ты была раньше в Андо, но теперь ты одна.       Андо. Одна. И я почувствовала это. О, нет, я же хотела забыть. Я же придумала себе лучшего в мире друга, друга, у которого всегда есть для меня свободное время, друга, который всегда будет рядом и никогда не скажет того, чего я не хочу услышать. И я придумала себе врага, чтобы бороться с ним, а не с самой собой. Я чувствую, я чувствую одиночество.       И одиночество стало окрашивать чёрным пеплом, мои глаза и душу. Я со страхом, граничащем с отвращением, смотрела в зеркало на своё отражение, на то, как глаза из благородного золота превращаются в чёрный пепел. И я чувствовала, что становлюсь такой же чёрный, как всё вокруг. И пёстрый, как попугай, ворон, тоже стал чёрным, как ему и положено быть.       Осознание того, что Максим — это всего лишь я, как и Гниющее Сердце, заставляло слёзы накатываться на почерневшие глаза. И вот я превращаюсь в чёрный. В цвет, который моё сознание выбрало много лет назад для описания пустоты. Я — заботливый и внимательный Максим. Я — уродливое Гниющее Сердце. Я — ничто. И я больше всего на свете боюсь стать ничем, быть пустым местом. И становлюсь им прямо сейчас.       Мне страшно. И я одна. Так было всегда. Я сбегала в Андо, но по-прежнему оставалась одна. И если человеку так нужно внимание, то для чего он появляется на свет, когда всё, что он получит, — это одиночество? И я хочу отказаться от жизни и сдать её назад, если ни Макса, ни Сердца всё это время не было. Если самые близкие были пустотой, то…       — Ты навеки одна, и даже после смерти… — сказал ворон, не выражая ни радости, ни грусти.       — Печаль будет следовать по моим следам, даже если я их не оставлю, — прошептала я про себя.       «Я хочу умереть. Я одна», — думаю я. И тогда карты снова меняются, и в моих руках оказывается козырь.       Я всё ещё смотрю в зеркало и там, за моей спиной, мчится пиковый король. Когда он совсем рядом, зеркало трещит, и я вижу Макса, стоящего на фоне бурлящей и волнующейся чёрной реки. Чёрная прядь на белом лбу, изумрудные глаза со стоящими в них слезами, которые ни разу не были пролиты, и запёкшиеся раны после вчерашнего вечера.       — Ты не одна, — его слова подобны грому.       — Тебя не существует.       — Меня не существует.       О да, он никогда мне не врал. И я сжала кулаки. Но ненадолго, потому что он снова заговорил, и тогда мои руки ослабли.       — Меня не существует, но мои страдания реальны, иначе ты бы их не чувствовала так остро. И если мои страдания реальны, то моя любовь тоже.       И всё вокруг потонуло в молчании. Я осмысливала его слова. Его любовь? Реальна? Разве мне хочется большего? О, чтобы жить, мне должно хватить одной этой мысли. Он меня любит, пускай его и не существует.       И я поняла. В этот момент мои глаза снова стали жёлтым золотом, а ворон за спиной безмятежной и вольной чайкой вспорхнул в небо. Птицы, таившиеся всё это время на противоположном берегу реки, синхронно взлетели в небо. Чёрный пепел, окружающий нас, превратился в разноцветный огонь. И всё вокруг погрузилось в жар, жар, исходящий не от огня, а от меня. Жар этот осушил слёзы, символы боли, на моих щеках, и я вспомнила, я, наконец, вспомнила своё имя.       Не просто Анна, нет. Анна Фаер. И это не про тот огонь, который уничтожает целые города и забирает жизни. Нет, это огонь моей души, иногда тлеющие угли, а иногда неконтролируемый лесной пожар. Это то, что поддерживает во мне жизнь. Это то, что осушает мои слёзы.       И я, Анна Фаер, спустилась с золотого трона по ступенькам пьедестала, и оказалась нос к носу с Максом. И теперь я смотрела на него с самоуверенной ухмылкой и блеском в глазах. Всё изменилось, но сейчас я та, которую он полюбил. Полюбил ещё до наших страданий и нашей боли, одной на двоих.       И вот мои руки в его руках, моя голова приподнята, чтобы лучше видеть зелёный свет его глаз.       — Ты не демоны твоей души. Ты — это всё лучшее, доброе и прекрасное, что ты когда-либо придумывала. И я появился на свет, чтобы однажды сгореть в твоём огне. И это были именно те слова, которые я мечтала услышать. И, не теряя ни секунды, не задавая лишних вопросов, я искренне улыбнулась, впервые утонув в этом счастливом чувстве, когда радость не наигранная. И, чтобы разделить сладость этой улыбки с Максом, я его поцеловала. Уста к устам, улыбка к улыбке.       Когда я отпрянула от тёплых губ, когда мы оба нарушили правило детства и с головой провалились в юность, я увидела его слёзы. И мы оба стояли, не веря в то, что происходит. Чёрные, сконцентрированные за годы мучений, слёзы стекали по его лицу.       — О нет, — вырвалось у меня, и я судорожно стала доставать из нагрудного кармана рубашки часы.       Стрелка бежала в обратном направлении. Он ведь предупреждал! Предупреждал, что его слёзы и моя искренняя радость могут придумать его назад. Говорил, что так я буду только счастливее. Дурак! Ненавижу! Кретин! Как же я без тебя!       А он тем временем заливался слезами, потом закричал, упал на колени, обнял себя и плакал, плакал, всё плакал взахлёб. И моей улыбки, как ни бывало, но стрелка часов продолжала бежать в обратном направлении.       И ничто не могло задержать стрелку минуты, и я сквозь слёзы смотрела, как она отсчитывает моё горе от момента моей искренней радости.