Кот из "Грешников"

Сегодня. Сегодня. Сегодня. Сегодня. Сегодня. Сегодня. Сегодня. Сегодня. Сегодня. Сегодня. Сегодня. Сегодня. Сегодня. Сегодня. Сегодня. Сегодня. Сегодня. Сегодня. Сегодня. Сегодня. Сегодня. Сегодня. Сегодня. Сегодня. Сегодня. Сегодня. Сегодня. Сегодня. Сегодня. Сегодня. Сегодня. Сегодня. Сегодня. Сегодня. Сегодня. Сегодня. Сегоднясегоднясегоднясегоднясегодня       Шань облегченно выдохнул. Наконец-то. Что он там собирался? Начистить ему лицо? Сегодня. Сможет. Он почувствовал, как зачесались костяшки, желая скорее вмазаться — коснуться — его лица. Бить, пока оно не покроется бензиновыми подтеками, а потом обработать их же, но сначала бить. Да. Со всей силы. Чтобы Хэ запомнил, вынес для себя урок. Что нельзя оставлять Рыжего одного. Нельзя исчезать из его жизни спонтанно. Черт побери. Ублюдок-Тянь появится уже сегодня.       Кажется, даже его натертым запястьям стало блядски хорошо, ведь черт-его-побери Тянь возвращается. Рыжий поджал губы и кивнул. Ая щебетала своим лицемерным голоском, что Мо обязан поесть: «Зачем же я это готовлю?» Шань посмотрел на тарелку с консервированными бобами, которые терпеть не мог, и фыркнул: — Ешь сама.       Рыжий приложился затылком о бетонную стену и нервно усмехнулся. В грудине копошилось, чуть покалывая, ожидание. Как никогда хотелось курить, достать из кармана джинсовки самокрутку и затянуться, встретив никотин как давнего друга. — Что, бродяга, соскучился по хозяину?       Пф-ф.       Лучше заткнись.       Да, блять, соскучился. — Завались, Ая, — сказал Мо в потолок. Он вытянул свободную ногу вперёд, рассматривая грязный носок кроссовка. Позади маячило размазанное пятно девушки, которая, Шань был уверен, дерзко ухмылялась.       Господи, исчезни уже.       Девушка, будто услышала мысли Рыжего, размяла шею, развернулась и оказалась на противоположной стороне, за ветхой дверью. Эхо от ее шагов отскакивало от стен и прилетал ровно парню в затылок. Мо выдохнул и содрогнулся. Да ну, нахуй. Это «сегодня» ничего не облегчило. Ему нужно было точное время, ебаный таймер, который бы отсчитывал миллисекунды до его появления.       Как он? Что он? Где он? Жив ли? Вдруг двуличная Ая соврала, чтобы помучать Рыжего морально, желая, чтобы его душа вывернулась наизнанку. Скучаешь, бродяга… У неё получилось. Чертово сердце колотилось так, что будь оно не в грудине, не в защитном мешке, а в воздухе, то разорвалось бы на тысячи кусков.       Пиздец. И где он? Мо пошевелил ногой и зашипел — металл проехался по ране, только успевшей покрыться корочкой. Зато удостоверился, что не сон, а чертова реальность. Он поднял голову вверх, разглядывая лампочку и щурясь от тусклого света. А что будет, если Мо выйдет на улицу? На дневной свет? Наверное, сетчатка моментально сгорит, или лицо покроется сотней мимических морщин из-за прищура. Рано… рано об этом думать: об освобождении, о матери, по которой он безумно соскучился. Рыжий даже не представлял, какого это вернуться обратно в школу к его лавке «изгоев», к сальным волосам учителя истории, да даже к тому же Шэнли. Мо чувствовал, что за месяц, гребаный месяц, всё поменялось, особенно он сам. Казалось, что в собственном характере сбились настройки… Где угроза, сочащаяся через любую щель? Пропала. Даже не оставив на прощанье записку. А этот оставил. При воспоминании о брюнете Шань фыркнул и прикрыл глаза.       Верь мне.       Пошёл ты, Тянь.       Новый год. Гуань же пропустил Новый год. Даже не смог, не удосужился позвонить матери… И плевать, что руки связаны. Должен был. Ведь они всегда отмечали его вместе за небольшим, но наполненным вкусностями столом. Она покупала ему любимый торт с ягодной прослойкой, а он дарил ей её любимые торты с клубникой. Песочные корзинки заставляли её окунаться в свои теплые воспоминания. И Рыжий каждый год слушал одну и ту же историю, которую успел вызубрить наизусть… Однажды когда мне было пятнадцать… Да, мам, я помню: ты случайно перепутала и купила билет в другой конец города. Да, мам, ты всегда хихикаешь на этом моменте. Потому что кондуктор тогда сравнил твои округлившиеся от удивления глаза с двумя пельменями. Но несмотря на это, Шань все равно продолжает увлечённо хлопать глазами, улыбаться и подпирать подбородок рукой. Да, мам, я прекрасно помню, чем все кончилось. Расскажи снова.       Он пропустил её искрящиеся детским восторгом лицо, пропустил такие же сухие, как у него, пальцы, треплющие волосы на его затылке и счастливое, нежное: «С Новым годом, сынок». С Новым годом, мама.       Рыжий выдохнул, и, показалось, что с воздухом высосало его жизненные силы. В груди нарастала обеспокоенность, которая соскальзывала по животу в самый низ, к паху, впиваясь острыми иглами. Как он устал сохранять фальшивое спокойствие. Как устал игнорировать сырость подвала и запах бензина.       Не надо думать. Просто жди.       Он считал секунды, отвлекая своё внимание, но сбился на пятнадцатой из-за всплывшего образа Хлои. И по кругу. Воспоминание зацепилось за воспоминанием, и вереница мыслей понеслась прямо к обрыву: в старенькую квартирку в двух часах езды от Тайбэя, к пёстрым наволочкам.       Перестань. Думать. Блять… Не получается.       Мысли снова играли против Рыжего, хотя они никогда и не были в его «команде». Проворные, ищущие везде подвох, едкие. Они забирались под кожу, змеей извивались в мозгах так, что парень слышал их шипение. От этого Мо периодически потряхивало       Самокопание не лучшее занятие сейчас, знаешь ли, Шань.       Ая, как обычно, смылась куда-то на добрые несколько часов и возвратилась, только чтобы спросить Рыжего, не хочет ли он в туалет. Пошла к черту, лицемерка. Мо уже один раз дал утвердительный ответ, и, сука, она тогда отцепила от стены блядскую цепь и повела его, как собаку, на «прогулку». Шань стиснул зубы, вспоминая её довольную улыбку. Ебаная сука.       Рыжий ощущал затылком холод бетона, который стал уже таким нормальным, как и заведённые за спину руки. Мышцы не ныли от боли, потому что окаменели и утратили, казалось, все нервные окончания. Мо больше не чувствовал дискомфорт, не ёжился при каждом движении.       Ко всему можно привыкнуть. Пиздец.       Наравне с этими мыслями, как всегда кстати, вылез образ брюнета. Слишком чёткий, слишком реалистичный. Подушечки пальцев защипало от желания зарыться в его волосы; Мо моргнул, и Тянь развеялся. Шань неосознанно дернулся, получив импульс боли, и закрыл глаза, медленно выдыхая сырой воздух. Успокойся. Успокойся. Блять, Мо, успокойся. Он поднял голову, сдерживая ебанно-непрошеные капли отчаяния. Блондинистые ресницы потяжелели от накатившей влаги; нижнее веко защипало, обожженное первой слезой.       Нет, блять, успокойся-успокойся, я прошу тебя.       Кристаллы обрушились градом на его белесые веснушки, врезаясь в острые скулы, словно в высоченные скалы, и срываясь с них. Мо прикусил внутреннюю часть щеки.       Хватит ныть! Хватит, сука, жалеть себя.       В образовавшейся выемке слезы задерживались чуть дольше, словно желая изрезать каждый миллиметр лица, испытать его, Шаня, выдержку.       Смотри, мы скользнули в яму твоих впалых щёк.       Смотри, твоя закусанная плоть не помогает. Ты без остановки ревешь, слабак.       Слабак.       Шань дёрнул со всей силы руки, заставляя металл врезаться в израненные запястья, а боль отрезвить рассудок. Шипение слетело с его губ, и Мо сильнее впился зубами в щеку. По спине побежали мурашки, потому что, кажется, ебнуло в финиш болевого порога, выскочив куда-то за грань возможного — дальше только белый шум и прямая линия на кардиомониторе.       Соберись. Плевать как, хоть через агонию, блять, хоть по крупинкам.       И он действительно собирался — по растертым в пыль песчинкам. Тяжело дышал, успокаивался, позволяя дорожкам высохнуть и оставить лишь соленое воспоминание, чувствовал, как сердце бьется размеренно и ровно, точно заведённая игрушка. А затем на секунду замирал, прислушивался и разжимал челюсти, когда понимал, что двигатель внутри рокочет и не останавливается.       Дверь скрипнула. И Мо по инерции выплюнул: — Катись к чёрту со своей едой, Ая, — но тут же замер, врезавшись в хмурые тёмные брови. Рыжий забегал по лицу брюнета, пожирая глазами сжатые бледные губы, острый подбородок, шею, скрытую под горловиной чёрной водолазки, и едва слышно, одними губами прошептал: — Блять…       Да, Рыжий, именно, блять.       Недавно спокойное сердце зашлось с неимоверной скоростью, что Мо услышал ритм, пульсирующий в висках. Рыжий повёл плечом и облизнул губы, протяжно выдыхая воздух с запахом бензина и древесины. Чертовой — наконец-то — древесины. И сделал ещё один более глубокий вдох, затягиваясь и ощущая, как язык касается нёба и проводит по нему.       Мо не мог поверить своим глазам: он сканировал его снизу вверх, разрывая нижнюю губу в кровь, словно убеждаясь, что всё, блять, наконец-то по-настоящему. Что даже залом на его штанине, сука, настоящий. На тонкой розовой полоске появилась крупная винная бусина прямо по середине, и ледяные пальцы еле заметно пошевелились. А Шань, конечно же, увидел, он, казалось, даже следил за тем, с какой частотой взлетали его длинные ресницы. Рыжий стрельнул желтизной глаз на его, Хэ, руку, и пальцы под взглядом сжались в кулак.       Мо прикрыл глаза, ощущая, как по позвоночнику скользит холод. Такой нужный, необходимый и обжигающий… Словно от его пальцев, которые когда-то вырисовывали узоры на его, Рыжего, спине. Шань чуть не задохнулся от невидимых объятий, которые сдавливали тело до хруста в рёбрах.       Хэ не двигался с места; брюнет поправил прядь, упавшую на лицо, и хмыкнул.       Не ври.       Сука, не ври мне.       Глотку Мо разорвало немым криком, почти гребаной мольбой, потому что, когда глаза Рыжего устремились выше, по острым чертам лица, к радужке цвета звёздного неба, что-то с треском разлетелось. Это было сердце Рыжего. Шань сжался пополам, желая исчезнуть вовсе, стереть себе память, лишь бы не осознавать, что, видимо, Ая не врала…       В ушах стоял грохот булыжников, которыми была выстроена стена уверенности: Тянь не мог так поступить.       Она беспощадно рушилась, руинами рассыпаясь к ногам Гуань.       Мог. Мог. Мог.       Мучительно. Больно. Душу словно медленно прокручивали через мясорубку, а Мо не отпускал губы, вонзаясь в истерзанную плоть зубами, пока пелена не появилась перед глазами.       Тянь заполнил собой всё пространство, точно густой туман. Он стоял, держась в своей привычной — когда-то — манере: сочащейся из всех щелей высокомерности, от которой у Шаня шевелились волосы на затылке и судорожно сжимались лёгкие. Потому что Рыжий отвык от хищного оскала, бесцветного взгляда, от маски чертового аристократа.       Какого черта?       Мо сидел на пятках, на коленях перед ним, и ощущал, как земля уходит из-под ног.       Какого, сука, хуя? Что с твоим лицом?       Вот такое «верь мне», уебок?       Рыжий закрыл глаза и стал разводить руки в стороны; плечи задрожали и напряглись. А чего ты, собственно, ожидал? Блять, точно не взгляда, наполненного отвращением.       Нет, он не готов. Сука, не готов. Опять все по новой? Его личные девять кругов ада?       Спасибо большое, судьба, но, будь добра, запихни их себе в задницу.       Собраться. Нужно собраться.       Шань, медленно выдыхая, максимально раздвинул руки. Теплота коснулась сначала синего древа, а затем распласталась на ладони. Так хорошо. Мо провел большим пальцем по подушечками, растерев бурлящую злостью кровь. Горячую. Дыши, черт побери. Вдох-выдох. Металл наручников кромсал кожу и высвобождал текучие ручьи из запястья. — Давай, Тянь, ты же репетировал, — отчеканил мужской голос. Мо уже слышал его, когда разговаривал со своей матерью: Чэн.       Реплика рассеялась по помещению. И Мо содрогнулся, осознав сказанное «репетировал». Репети-ровал.       Цепь брякнула, задетая пальцами Шаня. Парень не поднимал глаз, терроризируя медную миску перед собой. Значит, выпущенные во сне двадцать четыре пули ровно в его живот были репетицией?.. Мозг блокировал догадки, которые с грохотом раздавались в голове.       Он собирается пристрелить его?       И тут Шань заметил дуло, направленное на него, точно такое же, как во всех предыдущих снах. Чёрный одинокий глаз смотрел ему куда-то в грудину. Это уже были не игрушки, которые держали шестёрки Ли, запугивая людей, а настоящий ствол. Настоящий. Он собирается пристрелить его.       От абсурдности, безысходности и чертового разбитого сердца Рыжий усмехнулся. Нервно и с толикой истерики, которая уже начинала царапаться под рёбрами, подступать к горлу раскалённой лавой.       Красный огонёк камеры раздражающе моргал в углу, будто вот-вот загорится зелёный и тогда… Смерть?.. Шань отшатнулся и упал на стену, кончики пальцев водили по успевшему образоваться кровавому озеру. — Тянь, давай, — цедил мужчина. Плечи Чэна были шире, чем у младшего брата, а волосы короче и лежали ровными гребнями, идеально уложенные. Взгляд ядовитый, как жало скорпиона, кусался и впрыскивал токсин в жертву ментально, но был абсолютно пресный и сырой. Чэн был смертоносным призраком.       Шань мог бы приметить различия, если бы ему правда было до чего-то дело кроме собственной жизни, которая, черт возьми, повисла на волоске. Из-за него. Снова. — Нажми на блядский курок, — Мо тихо рассмеялся и расслабил кисти, а потом, вскинув голову вверх и показав кадык, громко расхохотался.       Ну, давай, сука.       Тянь сделал крохотный шаг вперёд, но на его плечо с тяжестью грохнулась рука брата, пригвоздив к месту.       Виски Мо адски тянуло, а это означало только одно: брюнет пытался залезть в его мозги. Безумная обида выплеснулась в вены.       Ты не имеешь право, уебок, больше не имеешь. — Не смей, — сипло прохрипел Рыжий. По-чужому, не по-шаневски, вложив все ошмётки растерзанной души в слова.       Увидь, что ты наделал. Полюбуйся, что стало со мной.       Боль в висках увеличилась. Но Мо терпел, херача руки об металл, стискивая зубы до скрежета. — Не смей, — повторил он, еле слышно.       Хэ приоткрыл рот, чувствуя, как впадают щеки и как начинает пульсировать нижняя губа. Конечно, он услышал, потому что не отрывал взгляд от его искусанных губ, как только зашёл в помещение. Братская хватка сжала сильнее плечо, подталкивая, поддерживая.       Я не могу. Я не могу. Я, блять, не могу.       Тянь сжал рукоять пистолета; ладонь жгло словно огнём. Потому что, если он промажет, если заденет жизненно важные органы, если Интерпол опоздает хоть на долбаную секундочку, пуля станет для Рыжего решающей.       Убить то, что так пытался спасти?       Давление в груди росло, и пальцы на оружии белели на концах. Нельзя медлить, нельзя, мать твою, давать слабину сейчас! И Тянь почти нажал на курок. Почти. Но палец замер за секунду до нужного свиста в ушах, потому что блядские глаза мазнули по небольшой лужице крови у кроссовка Мо. Ты что, сука, творишь, Рыжий? Чэн вгрызался костлявой рукой в ключицу, надавливая и заставляя брата уже-наконец-то-спустить-ебаный-курок.       Времени нет на твои нюни, Тянь. Понимаешь.       Брюнет чувствовал, как Чэн сверлил взглядом между лопаток, от чего мышцы спины напрягались и перекатывались.       Просто нажать на пластмассу. И он будет спасён. Такая лёгкая и доступная истина, такое сложное и неподъемное решение. Выстрелить. Ранить. Причинить боль. Его малышу Мо.       Сколько ему ещё придётся терпеть? Подставляться, принимать удар и прощать. На сколько его малыша Мо хватит?.. А, может, уже не хватало. И Тянь вновь совершил попытку достучаться до него — выпрямись, Рыжий, разогнись, мать твою. Так быстрее все кончится.       Рыжий, блять, прошу тебя.       Шань с выдохом цедит резкое: «Не смей», — повторяет и повторяет, срывается на скулёж, раскачиваясь, потому что Хэ не отпускает: продолжает пробираться сквозь барьер.       Знаю, что больно. Так позволь, мать твою. Рыжик, пожалуйста. — Не смей, не смей, не смей, не смей… — Чэн грозно смотрит на брата, но брюнет игнорирует. Не может дышать, видя, как краснеет веснушчатое лицо, как ходят желваки и как кровь тонкой струйкой течёт по его подбородку.       Шань разгибается, поднимает полные стекла глаза и выплёвывает: — Я сказал: не смей, блять, — почти задыхается. Тянь тоже задыхается. Еле удерживает маску фальши и презрения на лице, с трудом — никогдасуканебылотактяжело — натягивает фирменную едкую усмешку.       И стреляет. Ровно на две ладони выше левой тазовой косточки.       Крик разносится по подвалу, и грудь брюнета сжимает в тиски. Тянь закрывает глаза, стискивает челюсть и сглатывает. На фоне брякает цепь, но звон в ушах Хэ сильнее.       Чэн ободряюще хлопает брата по плечу. Ты молодец, Тянь.       Ничего ты, Чэн, не понимаешь. Ни-че-го. Я уверен, твои глаза холодные, как прежде, а я боюсь открыть свои. Мне, блять, страшно, так страшно, столкнуться с ним взглядом. Не выдержу — маска треснет. Я чувствую на языке привкус его крови, понимаешь?.. Его крови.       Тянь готов упасть на колени, молить прощение, зализывать раны его малыша Мо. Но он бессильно стоит и выпускает пистолет, который с грохотом падает на сырой пол. Уши оглушает ещё один выстрел. Брюнет распахивает глаза, натыкается на рыжину волос, на лужу крови на полу.       Чэн одергивает: — У тебя две минуты, я жду снаружи, — и уходит.       Тянь обеспокоенно смотрит ему в спину, затем на остатки камеры в углу и догоняет. Этого Интерпол не увидит. Камеры-то нет. Логика до убожества легкая, но Хэ теряет священные секунды, оценивая ситуацию, а потом подрывается к Мо, который продолжает хрипеть что-то, дрожа всем телом.       Хэ кладёт ладонь ему на поясницу, сглатывая, подгребает колени Мо ближе к туловищу, шепчет, что так крови будет сложнее выходить, так, на всякий случай, ведь Интерпол прибудет с минуты на минуту и заберёт его. — Тебе надо говорить, что ты — жертва, — быстро говорит брюнет. — Ая тебе рассказывала про «алиби»? — Мо нехотя кивает и кряхтит, опуская взгляд на огромное пятно крови на боку. — Ты придерживаешься этой истории, понял? — Хэ хочется содрать к чертям наручники, вырвать цепь из стены и повеситься на ней же.       Тянь не знает, может ли к нему прикасаться.       Придурок, конечно, нет. Ты только что выстрелил в него, сука, из пистолета. Он весь дрожит, о чем ты, ублюдок, только думаешь.       Но прикасается. Невесомо кладёт ладонь — ту самую, которую ещё жжёт после оружия, на веснушчатое предплечье и гладит шершавую кожу, потом аккуратно прислоняется носом и трется о висок Мо. И дышит. Так глупо, правда? Улетать только от пряного запаха.       Тянь садиться рядом, вытягивает ноги и молчит. А что говорить? Мне жаль? Извини? Я не уверен, что этот план сработает? Надеюсь, рана быстро затянется?       В голове вязкая путаница, не предлагающая никаких разумных, подходящих реплик.       Потому что под такой пиздец, мало что подойдёт.       А секунды безбожно лопаются, как пузыри, одна за одной. И, кажется, этого достаточно. Тяню этого достаточно: тишины и Рыжего. Тот что-то бормочет, ругается, но не отталкивает.       И Хэ радуется, в момент, когда в печенке сидит гребанная трусость, губы брюнета изгибаются в счастливой улыбке. Чертов инь и ян эмоций.       Время поджимает, и две минуты, казавшиеся сладкой от запаха розмарина, дерьмовой от ситуации вечностью, пролетают, когда Хэ слышит звук сирены.       Приехали-таки.       Тянь помогает себе встать, не отпуская предплечье Рыжего до самого конца, пока не выпрямляется полностью. Пальцы начинают колоть сразу же, как только они отдаляются от шершавой кожи.       Хэ поджимает губы и заставляет себя сделать шаг, отвернуться, но ноги, словно налитые свинцом, не двигаются. Тянь выдыхает, украдкой бросая взгляд сначала на рану, а потом на нахмуренные медные брови.       Ему хочется узнать — пиздец, как хочется, что творится в этой рыжей черепушке, но вместо этого он прочищает горло и делает шаг, добавляя: — Помни, ты мое алиби, — внутренности ходят ходуном.       Тянь направляется к двери и оборачивается в последний раз, сглатывая всё то, что так хочется сказать, и старается запомнить его, вот такого: сидящего в крови у бетонной стенки Шаня. Его малыша Мо. Его.       Рыжий поднимает глаза, и на звёздном небе восходит солнце. — Любимое… алиби, не забывай, — усмехается Тянь и подмигивает, сдерживая возгласы демонов, которые огненными плетями хлещут сердце. Он хватает ручку, медлит секунду и открывает дверь в никуда, навстречу своему выбору,риску ради его спасения.       Сирена орёт на весь подвал, с потолка сыплется штукатурка от топота.       Перед глазами Мо плывёт, размывается пятнами помещение. Мозг сходит с ума от вида собственной крови; Шань уже не чувствует бока и половину бедра. В ушах стучит так громко, что даже вой сирены кажется шёпотом.       Но то, что говорит брюнет, Рыжий чувствует кожей. Когда Хэ почти исчезает под чернотой тяжёлых век, Мо, не обращая внимание на вялый язык, хрипит: — У меня есть ещё одно желание, ублюдок, — Шань представляет его улыбку, — так что не забудь… — голова кружится, — вернуть должок.       До Мо долетает смешок… или что-то другое, Шань не смог разобрать. Да и хер с ним. Потому что веки окончательно закрываются.       И последнее, что помнит Мо с подвала, в котором пахло бензином, как кто-то трясёт его за плечо и спрашивает: — Мо Гуань Шань, вы в порядке? Идти можете?       Без него я, черт побери, ничего не могу.