Нет воспоминаний без тебя

      Триста девяносто четвертое утро начинается, равно как и почти все предыдущие — страхом. Осязаемым, пугающим своей беспомощностью и отчаянием, которое ничем невозможно успокоить. Разве что только правдой, которую измученный мозг Лестрейда не в состоянии вспомнить, а Майкрофта — забыть. Кажется, что их счастье было где-то в прошлой жизни и там и осталось, и надгробием ему служит память Майкрофта.       Легче было бы не надеяться. Проще. Не приходилось бы скулить, подобно избитому животному, когда недоверие и страх в родных глазах режут по живому.       Зубы Грегори с глухим стуком касаются стакана. Мужчина судорожно глотает таблетки, и Майкрофт осторожно уводит стекло из его ладони, от греха подальше — мало ли что. Мужчина дрожит, и Холмсу так хочется обнять его и успокоить, что желание перевешивает здравый смысл. Сгребая мужа в охапку, он не думает — только чувствует, притягивая его голову к себе на плечо и успокаивающе поглаживая по спине.       Грегори хватает сорока трех долгих секунд, чтобы отдышаться, осознать и отшатнуться, пребольно ударив Холмса в грудь кулаками. Майкрофт едва не заваливается на пол, но с трудом удерживает равновесие, сидя на коленях возле мужа. О чем тут же жалеет — в горло впивается сильная ладонь и сжимает так, что мир мгновенно расплывается перед глазами. Майкрофт цепляется непослушными пальцами за запястье Лестрейда и пытается сделать вдох, но воздуха не хватает. Глаза начинает печь от подступающих слез, и удар наотмашь по лицу как облегчение — Грег, наконец, его отпускает. Он судорожно глотает кислород, упираясь ладонями в пол и пытаясь унять головокружение. Голова звенит от удара и начинает наливаться свинцом — верным вестником мигрени.       К счастью, Грег больше не делает попытки его ударить. Он привычно жмется в противоположную стену, непонимающе и яростно разглядывая свой оживший кошмар.       Какая злая насмешка судьбы — помнить мучителя, но не помнить, как тот три с лишним года пытался наладить с тобой контакт. Майкрофт не может винить мужа, но от разрывающей сердце боли начинает тошнить, и он едва слышно шепчет:       — Зеркало, Грег…       Комок в глотке и в груди ворочается раскаленным шаром, мешая дышать, а под веками лопаются цветные круги. Кажется, Уотсон прав — ему давно пора показаться врачу. Сердце сдавливает так, что кажется, будто все внутри зажали безжалостными тисками и пытаются перекрутить в мясорубку. Майкрофт изо всех сил пытается удержаться на краю сознания. Смаргивает мутную пелену перед глазами и пытается дышать глубже, не обращая внимания на мучительную боль. И поднимает голову.       Грег стоит в полуповороте к зеркалу и выглядит бесконечно несчастным. Внутренности сжимаются под давлением острых зубов отчаяния, вгрызающегося в Майкрофта новым витком страданий. Он встает с колен и сознание пошатывается под волной удушливой темноты, на несколько секунд гасящей зрение. Сердце подскакивает к глотке и падает в желудок с грохотом обрушившейся кирпичной стены, вызывая мерзостную тошноту.       — У тебя амнезия, Грегори, — отступая к двери, Майкрофт влипает лопатками в косяк и пытается перевести дух. Его муж оглушенно молчит, но широкие плечи, поникшие под упавшей на них тяжестью, говорят за него. Цепляясь ладонями за попадающиеся по пути поверхности, Майкрофт выходит из ванной и спальни и замирает перед ступенями.       Находиться в одной комнате и видеть ненависть того, кого любишь больше жизни невыносимо. Хочется броситься головой вниз, надеясь, что череп не выдержит состязания с до блеска вычищенным паркетом первого этажа.       ...— Это гребаный музей.       — А ты надеялся на что-то иное?       — На однокомнатную халупу с картонными стенами, из-за которых слышен даже шепот соседей, да.       — Сочувствую твоему разочарованию...       Воспоминание улыбающегося лица мужа исчезает с прикосновением чего-то холодного к лицу. Майкрофт возвращается в реальность и шипит от боли в губе, которая саднит от салфетки, пропитанной антисептиком. Ему кажется, что глаза вот-вот выпадут из орбит от удивления, когда видит напряженное лицо Лестрейда и его закушенную губу. Грег хмурится — морщинка, которую хочется разгладить пальцами, слишком часто появляется на его лбу, — кусает нижнюю губу и осторожно прижимает прохладную влагу к кровоточащей ранке.       Язык вмерзает в небо. Едет крыша на нервной почве?       Но Грегори стирает кровь, не допуская касания кожа к коже, словно боится обжечься. И, кажется, корит самого себя за проявленное участие. Но добрый нрав и впитанное с молоком матери участие никогда не позволяли ему не принимать близко к сердцу страдания людей. Майкрофт согласен даже на "Стокгольмский синдром", лишь бы в темных глазах мужа появилась капелька тепла, а из плеч ушло напряжение.       Слава Богу, Грег молчит, хотя Холмс понимает, что с его языка вот-вот готовы сорваться слова извинений. Мужчина внезапно встречается с ним взглядом — темно-карий и небесно-выцветший, как низкий полог дождливых осенних туч, — сглатывает желание сказать что-либо и отводит глаза. Майкрофт чувствует это. Вкус все еще неосознанного, горького изумления.       Грег отводит руку и вздрагивает, когда запястья касаются прохладные пальцы. Сирена в голове воет предупреждением об опасности, но, то ли вид Холмса не способствует вниманию интуиции, то ли действительно чувство вины имеет место быть (разумеется, имеет, насмешливо крякает голос дедукции в голове) — мужчина не вырывается. Майкрофт уводит пропитанную антисептиком ткань из стискивающих её пальцев и коротко прижимается губами к раскрытой ладони. Теплая кожа согревает узкие холодные губы, Майкрофт слегка трется щекой о дрожащие пальцы и ничего не может с собой поделать.       На этой самой щеке уже наливается цветом синяк.       Он чувствует себя провинившимся бездомным котом — облезлым, старым и бесконечно нелюбимым. Который выпрашивает ласку у руки, которая вроде бы и бьет его, но податься этому коту больше некуда. И незачем. Предать Лестрейда он все равно не сможет.       Проходит, наверное, вечность (двадцать одна секунда), пока Грег приходит в себя, а Майкрофт набирается сил и отпускает его руку.       — Кофе? — безлико и чуть слышно шепчет Холмс, глядя в растерянное, бледное лицо мужчины снизу вверх. Шоколадные глаза удивленно распахиваются, Грег давится воздухом и чем-то вроде "Сделаю сам". Но только кивает, в последнюю секунду оценив масштаб бедствия — он ведь не помнит, какой кофе пьет Холмс. А чувство вины подпитывает страх не угодить мучителю и этим вызвать новую волну боли.       Майкрофт опускает глаза и тоскливо усмехается про себя. После чего встает, стараясь не смотреть на мужа, отходит, освобождая чужое личное пространство и оставляя Грегу возможность начать спокойно дышать.       Глаза печет, словно они вот-вот осыпятся трухой прямо на столешницу. Он плохо спит — сон просто отказывался приходить, оставляя ему лишь прилипчивые размышления и возможность часами рассматривать тени на потолке, прислушиваясь к размеренному дыханию на соседней подушке. Майкрофт упирается в столешницу ладонями и прикидывает, за сколько синяк сойдет под действием специальных средств — собрание Кабинета Министров он не может вести по телефону.       Тишина давит напоминанием о том, насколько сильно он теперь чужой для Грега. Воспоминание о боли живет в его памяти, а все, что было после — смыто из нее подчистую злой шуткой великой насмешницы.       — Черт! — вырывается сквозь зубы, когда вскипевший кофе едва-едва не выплескивается на плиту. Глотку раздирает обжигающая горечь.       Сколько раз еще он будет умирать внутри от тоскливо-избитого взгляда раненого животного, исходящего кровью перед своим мучителем?       *       Март 2006 года, Лондон, Великобритания.       Папка мягко легла на колени, шурша звуками коснувшихся друг друга листов. Буквы и цифры на них сливались в скучный калейдоскоп, но Майкрофт силой заставлял себя сосредоточиться на своей работе, хотя не вполне понимал, почему делает это именно в этой проклятой палате, а не в своем привычном и почти родном кабинете.       Закрытое медучреждение, стены которого хранили количество тайн, превосходившие по числу все мыслимые допустимые, едва ли не оглушало понимающей, знающей, страшной тишиной. Сколько секретов, сколько боли, сколько уговоров и угроз видело и еще увидит это место? Майкрофт даже не пытался размышлять на эту тему там, где само понятие гуманности было и оставалось карикатурно смехотворным.       Долг превыше всего. Но какую цену платит каждый его верноподданный?       У Грегори Лестрейда лицо выцветало сходящими на нет синяками — единственными красками на бледной, как простыня, коже. Длинные темные ресницы трепетали в искусственном сне, обеспечиваемом бегущим по венам морфием. Точнее, его остатками. Со слов врачей Холмс в курсе, что мужчина засыпал с огромным трудом, а лекарство еще и обеспечивало длительность сна. Трудно проснуться от кошмара, если у тебя по венам струится жидкий Морфей.       Дозировку уменьшали. Восстанавливающийся организм постепенно научится существовать без лекарств, а пока, на первое время (Холмс старательно обходил мысль о том, сколько это "первое время" продлится, ибо психотерапевты и химики, разрабатывавшие секретные препараты, используемые спецслужбами, не называли конкретных сроков) ему будут выписаны антидепрессанты и успокоительное. А в придачу к ним отпуск и внушительная денежная компенсация морального и физического ущерба.       Морщинка прорезала лоб Грегори, слегка натянув наклеенный на разбитую бровь пластырь. Майкрофт убрал документы в портфель и сцепил ладони в замок на коленях. Он обреченно ждал неизбежного — пробуждения, которое впервые с момента, когда начался весь этот кошмар, столкнет его с этим мужчиной лицом к лицу.       Природное ослиное упрямство и горячность помноженные на гордость и внутреннюю силу.       Страх заставлял Холмса дрожать изнутри. Страх за то, что пытки могли надломить полицейского, а вылечить психику куда сложнее, нежели избитое тело. А порой и вовсе невозможно.       Майкрофт навещал всех допрошенных по очереди. Дожидался, пока они придут в относительно стабильное и уравновешенное состояние, чтобы поговорить с ними. Но те трое сломались значительно раньше, отбросив и упрямство, и гордость, внемля здравому смыслу. Двое из них отправятся в места не столь отдаленные — преследуя одну серьезную цель, Майкрофт разрешил допросами этих достаточно влиятельных людей сразу несколько крупных проблем, уличив их в преступлениях против короны и лично его, мистера Британское правительство, как любил называть его младший брат. Третий, точнее, третья, останется по гроб жизни обязанной за прощение и снятие нескольких обвинений, и Майкрофт не стал лишать себя возможной выгоды в будущем. Филигранность и успех шахматных партий, разыгрываемых на мировой арене людьми его уровня, целиком и полностью зависели от толщины папок с компроматом на крупные фигуры на доске этих сражений.       Пятый человек — виновник случившегося, — уже страдал в секретной тюрьме. Приближенный сотрудник тайного офиса Майкрофта спекся на первых же стадиях допросов, признавшись в обмане, краже дела и взломе сейфа вместе с камерами видеонаблюдения. Парень оказался ушлым и весьма, весьма перспективным вруном. Расколоть предателя в своем окружении Майкрофту оказалось очень непросто. Бывший кабинет сотрудника нынче обживал, точнее, обживала новая секретарь-референт, а сам Холмс, отложив на время решение важных задач, сидел в палате совершенно случайно попавшего в жернова системы детектива-инспектора Лестрейда и напряженно ждал. Сам не зная чего — казни либо же помилования.       Предугадать поведение инспектора он не решался. Лестрейда отличал крайне взрывной нрав вкупе с импульсивностью. Несмотря на доброту, по скромному мнению Майкрофта — самую главную черту детектива, тяжелый характер и вспыльчивость не раз доставляли Лестрейду проблемы, однако, в работе тот умел сдерживать себя. Умел контактировать и с убитыми горем людьми, и с его братцем, который регулярно сводил с ума набегами на места преступлений всю команду Лестрейда; умел сглаживать острые углы при общении как с начальством, так и с подчиненными, мог оставаться другом своих сотрудников, удерживая при этом необходимую для руководителя отдела дистанцию... Читая досье мужчины еще в те дни, когда Шерлок только свел с ним знакомство, оказавшись на месте преступления, которое, по счастливой случайности, расследовал Грегори, Майкрофт поймал себя на странном чувстве, рожденном в груди довольно противоречивой, но достоверной характеристикой. Лестрейд не являл собой ангела с нимбом над головой, хотя, вытолкнув того на встречи с прессой, его начальство сделало правильный выбор — довольно спокойный, брутальный и потрепанный жизнью, но уверенный в себе мужчина внушал гражданам и борзописцам необходимое доверие. Главным удивлением для старшего Холмса стала именно способность Грегори, которого изначально он сам охарактеризовал, как патологически честного человека, идти на компромиссы с самим собой и с законом. Или порой переступать его. Как в случае с Шерлоком. Допуск гражданского лица к расследованию мог не просто стоить Лестрейду карьеры, но и свободы, однако, инспектор нисколько не колебался, когда Шерлок предложил ему свою помощь. Из чего Майкрофт сделал вывод, что если Лестрейд и готов перешагнуть закон, то отнюдь не ради собственной выгоды. Инспектор не шел по головам — он просто упорно работал и заслужил этим свою репутацию одного из лучших работников, а также любовь и уважение подчиненных и начальства. Довольно редкий экземпляр, а с такими людьми контактировать лично Майкрофту доводилось крайне редко.       Лестрейд при личной встрече произвел на него достаточно двоякое впечатление. Спокойный и собранный, мужчина сразу догадался о возможностях и примерном месте работы Майкрофта, но, тем не менее, тактики общения не изменил — уважительная отстраненность и вежливость без тени пресмыкания или заискиваний. За большим стажем в полиции у Лестрейда скрывался еще и огромный опыт в общении с представителями самых разных социальных слоев и профессий, и если Майкрофт и читал об этом в досье детектива, то в тот раз ему удалось вживую восхититься (про себя, разумеется) уровнем подкованности Грегори. Ловко лавируя между попытками Майкрофта проверить его выдержку и, одновременно, не выдать что-то, что могло бы скомпрометировать его репутацию, Лестрейд с грацией кошки обошел все выставленные в разговоре ловушки, оставаясь совершенно невозмутимым. В памяти Майкрофта тот день ознаменовался едва ли не самыми сложными переговорами, которые ему доводилось вести за всю свою карьеру. В итоге Холмс практически сдался, придя к выводу, довольно неожиданному для самого себя, что давить на Лестрейда ему вовсе не хочется. Грегори поблагодарил его за подстрекательство к сотрудничеству с Шерлоком — необходимое давление на суперинтенданта и некоторых других сотрудников Ярда помогли бы ему избавиться от ненужного интереса к личности новоиспеченного консультанта. Майкрофт пообещал тогда прикрыть ему спину. И обещание свое выполнил.       На определенные уступки вроде помощи с пропуском для Шерлока в Бартс, допуском на места преступлений, которые не входили в компетенцию Лестрейда или велись другими сотрудниками, наблюдением за состоянием Шерлока и его склонностью к наркотикам, хоть и не без сомнений, Грегори пошел значительно позже. Майкрофт смог-таки подступиться к осторожному инспектору, вызвав к себе определенное доверие. Хотя забота о ближнем у Лестрейда давно вошла в привычку, и уговаривать его присматривать за Шерлоком не пришлось — инспектор и так уже это делал, в чем, разумеется, не признался Холмсу-старшему. Не принял во внимание или попросту проигнорировал тихое "Я буду у вас в долгу", и никогда не обращался за помощью — лишь изредка кратко информировал Майкрофта о делах и состоянии брата. Никакой благодарности Лестрейд не принимал — от словесной отмахивался, мол, это моя работа (хотя Майкрофт видел, что дело просто в личной симпатии и практически отцовском желании опекать его идиота-брата), а предлагать материальную... Однажды Майкрофт рискнул и более потом, памятуя о тяжелом взгляде, которым его наградил Лестрейд, даже не заикался о подобном варианте выражения признательности. Грег Лестрейд был из тех людей, которые довольствовались простым "Спасибо". Это была еще одна его черта, которая заставляла Майкрофта внутренне восхищаться этим человеком.       Когда случилась история с украденными документами, Майкрофт без сомнений отдал три приказа и споткнулся лишь на четвертом, ощущая, как в душе что-то трещит по швам, а язык словно немеет, не в силах выговорить необходимые слова. Интуиция подсказывала ему, что Лестрейд тот самый человек, которому в любых обстоятельствах можно спокойно повернуться спиной, но опыт... Именно он дал Холмсу сил отдать приказ. Ему доводилось встречать весьма талантливых и многогранных личностей, истинную натуру которых было непросто рассмотреть. Но те неизменно отлично делали одно — лгали. Даже думать о том, что Лестрейд окажется подобным человеком, не хотелось, но неопровержимые факты делали из него основного подозреваемого. И Майкрофт послушал здравый смысл, а не интуицию.       И поплатился за это.       Холмс поднял глаза и вздрогнул, сталкиваясь с темным взглядом человека на больничной кровати. Темным настолько, что Майкрофт не мог рассмотреть никаких эмоций ни в глазах, ни в бледном, практически сером лице.       Грег уже несколько раз приходил в себя, но сам Майкрофт впервые набрался смелости переступить порог его палаты и завести разговор. Оттягивать его уже попросту не было возможности, но смотреть в глаза измученному по его приказу мужчине оказалось... больно.       Слова, заготовленные заранее, застряли в глотке. Именно тогда в Майкрофте в первый раз шевельнулось странное, но проигнорированное в тот момент чувство, мысли о котором он просто отогнал тогда подальше. И только выдохнул:       — Как вы?       Наитупейший вопрос, который можно было задать мужчине, мучительные крики которого все еще звенели у Майкрофта в голове. И едва ли он когда-нибудь их отформатирует. Как напоминание для себя, насколько страшными могут быть последствия его ошибок.       Лестрейд молчал, сухо сглатывая, и осмотрел просторную палату. Взгляд шоколадных глаз остановился на минералке, стоявшей на столике, и Майкрофт отвесил себе мысленный подзатыльник, встав с места. Но стоило ему сделать шаг в направлении постели больного, как мужчина на ней инстинктивно шарахнулся на край койки, сжимаясь и морщась от боли в сломанных ребрах. И только тогда Холмс осознал, каких трудов Грегори стоило держать себя в руках в обществе того, кто едва не отправил его на тот свет. В испуганных, до смерти испуганных глазах огромными буквами было написано желание оказаться как можно дальше от мучителя, а паника и отчаяние заставили Майкрофта подавиться воздухом и замереть на месте. Лестрейд побледнел еще сильнее, что казалось практически невозможным, и отвел взгляд, сцепляя зубы. Но Майкрофт знал, что тот будет следить за каждым его движением, воспринимая как непосредственную угрозу для жизни и источник страшной боли. Несмотря на то, что Холмс лично не присутствовал при допросах, Грегу хватило знания того, кто отдал приказ о них.       В комнате повисло звенящее напряжение и гнетущая, душная тишина.       Покорившись интуиции в этот раз, снедаемый неподъемным чувством вины за причиненную Лестрейду незаслуженную боль и более того за то, что предал его и без того шаткое доверие, Майкрофт отступил, ощущая, как обреченно поникли собственные плечи. Он вызвал медсестру и вышел в больничный коридор, ожидая, пока медики осмотрят Лестрейда и проведут все необходимые тому процедуры.       Вернувшись в палату, Майкрофт заметил, что его отсутствие вовсе не помогло мужчине расслабиться. Скорее наоборот. Лестрейд находился в состоянии, близком к панической атаке, хотя всеми оставшимися силами пытался не проиграть своему страху. Осторожно, медленно и борясь с желанием выставить перед собой открытые ладони, чтобы показать, что у него нет плохих намерений, Майкрофт добрел до стула, который, он не мог не заметить, кто-то отодвинул чуть ли не в угол палаты, и присел. Он уже успел забыть ощущение, когда перед разговором с другим человеком душа уходит в пятки, и постарался совладать с зашедшимся в неистовом ритме сердце, когда ощупывал внимательным взглядом напряженное лицо Грегори. Отмечая неимоверную усталость и что-то, схожее со смирением. Господи, только не это. Мысли сковал ужас, и Холмс практически почувствовал, как изнутри, сквозь переломанные сожалением и чувством вины кости, продирается радостно скалящееся отчаяние. Подзабыл меня, мол? Ну так вспоминай.       Пожалуй, так больно и страшно не было с той поры, когда он сидел возле кровати Шерлока. Майкрофту казалось, что это было вечность назад. И у Шерлока в глазах после того, как его откачали, не было ни ужаса, ни безысходности, ни боли, лишь презрение — любуйся, братец, насколько мне чихать на твои переживания. Зная, что все речи будут бессмысленными, Майкрофт все равно отчитывал младшего и уходил, дабы не разочароваться в себе еще сильней. Наркотики в битве с ним за жизнь Шерлока всегда вели в счете.       До того момента, как напичканный ими Шерлок не встретил детектива-инспектора Лестрейда. И это событие перевернуло жизнь практически полудохлого торчка. А вместе с тем — жизнь его старшего брата. Лестрейд, в конечном итоге, сделал для Шерлока куда больше, чем сам Майкрофт, пусть и с трудом, но найдя подход к обидчивой и капризной натуре брата.       Что ему говорить инспектору? Майкрофт искал ответа, но пульсирующий мозг не выдавал ничего отдаленно похожего и полезного. Поменяйся они с Грегори местами, тот, несомненно, нашел бы нужные слова. Но породу Холмсов всегда отличала неспособность к человеческим эмоциям и налаживанию контакта с людьми.       Кажется, внутренние терзания Майкрофта вот-вот стали бы осязаемыми, и мужчина напротив смог бы увидеть, насколько беспомощным себя перед ним ощущал самый могущественный человек Великобритании.       Холмс вздрогнул, когда тишину в палате прервал тихий хриплый голос:       — Надеюсь, произошедшее не затронуло мою семью?       Майкрофт изумленно хлопнул глазами, сглатывая бьющееся на кончике языка сердце.       — Вашей семье ничего не угрожало и никогда не будет угрожать, — с превеликим трудом выдавил Холмс. Поразительно... Хотя нет, признал он про себя. Лестрейд никогда не был эгоистом, так что скорее — ожидаемо.       Грегори едва заметно расслабился, продолжая смотреть все с тем же страхом и неприязнью.       — Глупо спрашивать, зачем вы здесь торчите. Я не стану трепаться, наверное, подобное стало бы для меня самоубийством, не так ли? Так что можете не тратить свое драгоценное время. Я не настолько выжил из ума, чтобы тягаться с вами или ставить условия.       Майкрофт практически задохнулся в тот миг. Между висков разлилась тупая ноющая боль, словно процарапав себе дорогу откуда-то из области груди. Горло ощущалось сухим и разодранным горечью и сожалением.       — Я пришел вовсе не угрожать, Грегори.       Раньше, чем звук осел в немом удивлении, повисшем в палате, Майкрофт признался самому себе в том, что случилось. Язык шевельнулся во рту, перекатывая раскатистые звуки чужого, впервые произнесенного вслух имени.       — Я пришел попросить прощения.       Лестрейд пристально всматривался в его лицо, сжав растрескавшиеся губы с запекшей корочкой в тонкую линию.       — Надо же, — тихо прошептал он после неимоверно долгих минут молчания. — Я не думаю, что вы считаете себя виноватым.       — Считаете меня настолько равнодушным?       — Нет. Просто это же ваша работа. Слышать извинения за нее очень странно.       — Это моя ошибка. Мой прокол, но обстоятельства этого дела на момент начала расследования хуже всего складывались именно для вас. Вы были один в кабинете, когда отключились камеры.       — Надо же. В нужное время, в нужном месте... — злой сарказм, пропитавший тихий шепот, ударил больней кулака.       — Простите. Важность моей работы не допускает личных симпатий, и потому я доверился протоколу, а не интуиции. Мне очень жаль.       — Вы нашли вора? — с прохладной отчужденностью поинтересовался инспектор.       — Нашел. Смею вас заверить, этот талантливый актер и лжец сильно пожалеет о своем предательстве.       — Не сомневаюсь.       Губы Лестрейда исказила горькая усмешка. Мужчина тоскливо смотрел на зафиксированные гипсом переломанные пальцы рук, и Майкрофт читал все его мысли на усталом лице, как открытую книгу. Грегори, вопреки здравому смыслу, кажется, даже пожалел провинившегося бедолагу.       — Убирайтесь, — прошелестел надломленный голос. Так тихо, что Майкрофту показалось, будто он ослышался. Сердце пропустило удар, но не сказать, что он был удивлен.       — Грегори... Я уйду, но прежде вы должны знать, что на работе вам обеспечена необходимая легенда. Вы сможете выйти на службу как только поправитесь и почувствуете себя готовым к ней. Причиненные вам... неудобства будут компенсированы увеличенным отпуском, когда вы его пожелаете, а также материально. Сумма весьма внушительна и уже переведена на ваш банковский счет. Насчет налоговых выплат и конфиденциальности можете не волноваться. Любое лечение — текущее или если таковое потребуется в будущем — вам будет оплачено целиком и полностью.       Безразличие. Сухое, отстраненно-вежливое с имитацией внимания к говорящему. Майкрофт прикрыл глаза, борясь с подступавшей тошнотой.       Тошнило его от самого себя.       — Щедро, — тускло прокомментировал инспектор.       — Если вам понадобится что-то еще, то у вас есть и мой личный номер и номер моего ассистента. Я знаю, что больше никак и ничем не смогу искупить свою вину перед вами, поэтому...       — У меня есть просьба, на самом деле, — глухо пробормотал Грег, глядя прямо на него. Майкрофт уже знал по его лицу, что именно он ему скажет, но все же кивнул:       — Я слушаю.       — Оставьте меня в покое. Хотелось бы, чтоб навсегда, но едва ли вы позволите мне такую роскошь — быть избавленным от "удовольствия" видеть вас или сотрудничать с вами.       Взгляд Майкрофта соскользнул с взволнованного лица, добрался до края покрывала и наткнулся на стягивающие грудь детектива бинты. Лестрейд глубоко дышал, сдерживая, скорее всего, желание проораться. И страх. Несмотря на внешний контроль над собой, он смолой в котле, подогреваемом ненавистью, кипел у мужчины внутри.       — Как пожелаете, Грегори.       Отчего-то, выдавить из себя официозное "мистер Лестрейд" не повернулся язык. Майкрофт не стал обещать, потому что в глубине души уже тогда, выходя за дверь палаты, знал, что это только начало пути.       Мужчина, не делая ровным счетом ничего для этого, заинтересовал Холмса. Как человек, как личность, как...       Майкрофт покачал головой, заставляя мысли сменить направление. Но он уже чувствовал, как интерес внутри рождает идею, а идея — план. И от этого становилось страшно.       Он закурил, стоя на ступенях медицинского центра и ожидая машину, и поднял глаза к низкому зимнему небу. Погода была...       *       ...серой.       Серое небо, серые тучи, серый воздух вокруг, серый асфальт под ногами, влажный после недавней измороси, серый туман — такой типичный символ Туманного Альбиона. Зима уже дышит в спину, и по утрам на ветвях деревьев и пожухлой траве заметен легкий иней.       Майкрофт опускает глаза и рассматривает носы идеально начищенных туфель.       Когда он разучился видеть краски?       Осторожное прикосновение к предплечью и тихий голос Антеи выдергивают его из раздумий.       — Заседание начнется через несколько минут, сэр. Мне нужно немного поправить ваш грим.       Майкрофт невозмутимо кивает и принимает папку с планом заседания и нужными ему документами из рук женщины. Которая, кажется, даже не удивляется, когда видит утром приличный синяк на его щеке. Только прячет сочувствие под густыми черными ресницами.       — Что с наблюдением?       Вопрос против воли срывается с языка. Он знает, что если произойдет что-то экстраординарное, Антея проинформирует его. Но въевшаяся в кровь привычка действует раньше, чем он успевает обдумать вопрос.       — Ваш супруг двадцать минут назад покинул 221В вместе с доктором Уотсоном.       — Он едет домой?       — Нет, они сидят в пабе, в пяти минутах ходьбы от дома миссис Хадсон. Наши люди наблюдают за ними, не волнуйтесь, сэр.       Горло сдавливает удушьем, пока он вытаскивает телефон и, стараясь подавить все сильнее расширяющуюся в груди воронку раздражения, набирает друга младшего брата. Уотсон отвечает, когда отсчитывающий гудки Холмс практически доведен до края кипящим в груди бешенством.       — Майкрофт?       — Позвольте поинтересоваться, что вы делаете, доктор Уотсон? — он практически шипит в трубку. Едва слышно, грозясь вот-вот сорваться в рев.       — В его жизни было достаточно мозгоправов, Майкрофт.       — Потому вы думаете, что ему помогут посиделки в пабе на пару с вами?       — Ну, я и не психотерапевт.       — Тогда...       — Можете просто довериться мне?       — Если это закончится вашим очередным провалом, богом клянусь...       — Складывается впечатление, что вы только моего провала и ждете, — жестко цедит Джон. У Майкрофта холодеют пальцы, которыми он стискивает телефон.       — Джон...       — Я знаю. Доверься мне, ладно?       От сжимающего сердце страха Майкрофт даже не обращает внимания, что Уотсон впервые позволяет их общению перейти на "ты". Холмс обрывает звонок и жмурится, глубоко вдыхая и пытаясь успокоиться. Может, Шерлок прав, жалуясь мирозданию на его манию тотального контроля?       Майкрофт и впрямь ненавидел, когда что-то шло не по плану. В его работе импровизация в подобном случае редко спасала дело.       Антея сочувствующе сжимает его руку, и Майкрофт позволяет ей это сочувствие. Позволяет самому себе знать, что есть те, кого волнует его жизнь.       *       — Почему пиво?       — Легенда гласит, что лучше повышать градус, чем понижать.       Перед носом Грега возникает пинта с пенным напитком, а Джон садится напротив. Для беседы они выбрали самый тихий уголок малолюдного паба — помимо них в теплом помещении пивной коротают время лишь три человека. Грег мельком оглядывает уютную обстановку и сосредотачивает внимание на столешнице перед собой.       — У тебя на лбу написано, что тебе нужно выговорится, Грег. Что тебя останавливает?       Стыд? Боль? Невыносимо давящее чувство вины? Грег молчит, пытаясь осознать, но в итоге называет все. Брови Уотсона ползут вверх.       — Я ударил его утром, Джон, — едва слышно шепчет Грег и ставит едва взятый со стола стакан обратно. Руки предательски дрожат, а в голове всплывает лишь одно — надломленный умоляющий шепот. Показывать свою слабость не хочется, но сил бороться с собой ко времени встречи с доктором у Лестрейда практически не остается. Джон молчит, и ему приходится продолжить: — Он даже не успел ничего сказать. Напоил меня лекарством, обнял, а я... Оттолкнул и врезал ему, едва осознав, что больше не сплю и Майкрофт — реален, а не персонаж моего кошмара.       Джон внимательно следит за тем, как белеют костяшки стискиваемых на стекле пальцев. Смотрит и пытается вычислить предел прочности выдержки — и Лестрейда, и несчастного стакана, прежде чем тот раскрошится от сжатия и поранит ладонь мужчины.       — Он смотрел так... Так... — глаза начинает печь. — Затравлено, — наконец, он подбирает определение тому выражению глаз Холмса, который преследовал его весь день. С того самого момента, как за тем захлопнулась входная дверь их дома.       — А я только потом увидел надписи и фото на зеркале. Не мог поверить, долго не мог, а его уже не было. Я его внизу нашел. Сидел в кухне, смотрел перед собой и был таким... Господи...       Беззащитным.       Это первое, что пришло в голову, когда Грег увидел опущенные плечи, поникшую голову и прикрытые глаза, безжизненно-пусто уставившиеся в пространство перед собой.       — Зачем он это делает, Джон? — в отчаянии спрашивает Грег, наталкиваясь на удивленные светлые глаза Уотсона. — Зачем, ему ведь больно, он на себя не похож, он несчастен и закрывается с каждым днем все больше, он страдает, но продолжает меня терпеть? Мои выходки едва ли всегда безобидны, наверное, ему и крепче доставалось, но...       Вопросы продолжают сыпаться в потрясенно распахнутые глаза. Но дальше Джон практически не слышит, выпав в прострацию и осмысливая кусок услышанного. Пропитанного насквозь горечью и разочарованием в самом себе. В себе.       — Знаешь как Майкрофт обычно поступал раньше, когда Шерлок оказывался в больнице из-за передоза?       — Сидел с ним, — на автопилоте отвечает и продолжает говорить дальше свою тираду Лестрейд, — но я не долбаный инвалид и не наркоман, и я просто не представляю, как можно так любить того, кто причиняет тебе боль ежедневно, ежечасно одним своим присутствием. Я не понимаю, почему он столько времени... Какого лешего ты скалишься?! — Грегу хочется расплющить о стол улыбающуюся физиономию Уотсона, но он лишь захлебывается возмущением и, требовательно уставившись в посветлевшие глаза, ждет ответа.       В ответ Джон достает крошечный диктофон из кармана и нажимает кнопку, прокручивая запись. "...ему ведь больно, он на себя не похож, он несчастен и закрывается с каждым днем все больше, он страдает...". Грег слушает свой голос — полный сожаления, горечи и чего-то еще, чему он сам не может подобрать нужного определения — слушает и непонимающе смотрит на мужчину напротив.       — Ты еще не понял, да? — мягко улыбаясь, спрашивает Джон.       "И кого только набирают в полицейские..."       "Сочувствую вашим мозгам, инспектор".       "Не думайте так громко, отвлекает!"       "Идиотизм во всей красе!"       "Хватит тупить, Лестрейд, бога ради!"       "Да как можно так тормозить по жизни?"       Он остро чувствует себя клиентом психушки и мысленно признает правоту Шерлока, потому что всю жизнь только тем и занимался. Занимается. Грег растерянно хмурится и смотрит на кусок пластика в руке доктора, который продолжает прокручивать его слова.       "... как можно так любить того, кто причиняет тебе боль..."       Грег захлебывается вдохом, таращась на Уотсона так ошалело, что в лице того начинает проступать напряжение.       — Осознал? — осторожно спрашивает Джон, выключая диктофон.       — Нет, — сдавленно бормочет он, даже мысленно отказываясь понимать то, что наболтал в горячечном порыве праведного недоумения пополам с гневом на самого себя. На Холмса. На весь мир и судьбу за то, что по его гребаной вине проживает мужчина, который пытается помочь ему вернуть самого себя.       — Тебя не смогли вернуть месяцы терапии, встречи с родственниками, воспоминания о дочери и скандалы с женой. Не смогли вернуть родители, которые плакали у тебя на плече, зная, что на следующее утро ты даже не вспомнишь о визите к ним. Не смогли вернуть друзья, значимые места, оскорбления Шерлока, пирожки миссис Хадсон и мои потуги стать для тебя тем самым психотерапевтом, который пытается изо дня в день поставить твои мозги на место. Но сейчас, в гневе и отчаянии, ты не жалеешь себя, не думаешь о себе, не пытаешься вспомнить прошлое, ты вспоминаешь то, каким был Майкрофт. Бессознательно. В глубине души ты знаешь, что значишь для него, знаешь, какой он и как сильно любит тебя, и потому ты сам отвечаешь на собственный вопрос и умудряешься удивляться своему же собственному знанию. Если что-то и вернет тебя, то только любовь, Грег. Любовь, которую ты испытывал и продолжаешь испытывать, забывая об этом из-за причуд памяти.       Грег ошарашено молчит, недоверчиво поглядывая на Уотсона. Протягивает руку, хватает стакан и практически залпом выпивает всю пинту, пытаясь обрести снова дар речи.       Он... Он помнит Майкрофта? Подсознательно?       — Он вернет тебя, потому что ты любишь его. Ты просто забыл об этом.       Грег глубоко вдыхает и пытается вернуть себе долю контроля над расползающимися мыслями. Судорожно сглатывает вкус пива и горечи, и он вязко стекает по горлу.       Это больно. Это чертовски больно — знать и забывать. Причинять боль собственной жизнью.       — Лучше бы я сдох тогда.       Он поднимает ладони и зарывается в них лицом. А внутри пустота. Джон практически отшатывается, глядя с такой жалостью, что хочется взять свои слова назад, даже несмотря на то, что они правдивы. Внутри только разочарование — мутная черная бездна, такая глубокая и огромная, что хочется удивиться, как она может в нем помещаться? Хочется. Но сил нет. Словно его безжалостно выжали, как губку.       Он выдыхает и устало поднимает глаза на доктора.       А Джон смотрит. И в светлых глазах — понимание. Чувств, ситуации, эмоционального раздрая, сотрясавшего тело судорожным ознобом. Уотсон протягивает руку и осторожно вкладывает диктофон с записью в его ладонь.       — Зачем?       — Чтобы помнил, — улыбается Уотсон и качает головой.       — Что?       — Ничего. Ты почти... — Джон опускает глаза и словно корит себя за то, что позволил проявиться эмоциям.       — Почти?..       — Потому лечение должен проводить квалифицированный специалист, — печально улыбается Джон. — Не зря вам не дают расследовать дела, в которых коп имеет личный интерес.       И как-то после теплых слов становится легче дышать. Он не сказал вслух, но Грегу и так все понятно. И теперь он знает, что есть не только дочь и муж, есть другие — те, ради кого он должен бороться сам с собой за возможность вспомнить собственную жизнь.