Писарь, роза и безногий черт

Ощущение еще не проснувшегося тела — пожалуй, самое гадкое, что может быть на свете. Кто-то называет его сонным параличом, кто-то — связью с потусторонним миром… Николаю, признаться, было все равно. Да и в самом деле, какая разница? Как ни называй — страдать-то все равно ему. Сначала сквозь закрытые веки проступили нечеткие очертания комнаты. Потом — появился в дверном проеме чей-то силуэт. Хотя он и был слабо различим, присутствие его ощущалось с такой силою, что даже сердце начинало болеть. Ничего в этот момент Николаю не хотелось так, как проснуться. А проснуться не удавалось. Не было возможности даже рукой или ногой пошевелить. На все тело навалилась свинцовая тяжесть, веки судорожно дрожали, пытаясь раскрыться; дыхание сбивалось, в ушах — шум. Но самое мерзкое было — страх, дикий страх поддаться слабости, заснуть и провалиться в темноту. А силуэт все приближался. И, кажется, начал даже приобретать какие-то очертания. Но какие именно, было не разобрать. Николай с неимоверным усилием дернулся, перекатился и, путаясь в разметавшейся простыне, упал с кровати. Ударившись о деревянный пол, он резко вдохнул и распахнул глаза. Оказалось, что он до сих пор в своей постели. Шум в ушах стих. Из открытого окна тянуло ночной прохладой и слышался треск сверчков. На стене в мягком сиянии свечей плясали размытые тени. Где-то в уголке мирно храпел Яким. Тоже еще, рыцарь неусыпный. Словом, все было ровно так же, как и когда Гоголь заснул. За одним только исключением: силуэт, что виделся Николаю в бреду, никуда не исчез. Юноша уловил боковым зрением колыхание какого-то воздушного тюля, осторожно повернул голову и вздрогнул. Девушка — а вернее, даже девочка — стояла так близко, что ей довольно было наклониться, и распущенные волосы ее опустились бы Гоголю на лицо. Лицо ее было совсем детское, с мягкими еще чертами и пухлыми губами. Руки — худые и тонкие, точно у какого-нибудь болезненного мальчика. Глаза — большие и удивительно печальные. Опустив взгляд чуть ниже, Николай увидел, правда, что она не стоит — парит над полом, не касаясь его ступнями. Очертания тонкого и высокого силуэта были призрачны и серы, как отражение в беспокойной воде, — но Николай все равно узнал ее. Узнал — и от удивления даже на локтях приподнялся. — Александра Осиповна! Вы? — выдохнул он, не веря своим глазам. — Вы — здесь? — Я здесь, — отвечала девочка, грустно улыбаясь. — И не здесь. Я могу быть где угодно. Куда позовут, туда и лечу. — Разве… разве я звал вас? — проговорил Гоголь, едва находя в себе силы управлять языком. — Это я звала тебя, — сказала девочка, — и ты меня услышал. Знаешь ли ты, как я теперь счастлива? Нет, ты не можешь этого знать. Этого никто не знает. Даже Александра Осиповна. Здесь Николай непонимающе нахмурился. — Но разве вы не… — Ты знаешь, кто я, — перебила его девочка. — Ты уже видел меня раньше. Помнишь, по дороге в Диканьку? Ты видел, как я от поганого черта бежала. Мне тогда только пятнадцать лет минуло. Я была никакая не Александра Осиповна, только chère Sachinka, Россети урожденная. И, уж конечно, я и думать не могла, что мне суждено остаться с нею навсегда. С этой бедной, бедной Александрой Осиповной… Она говорила, а Николай начал понимать. Только никак поверить своим мыслям не мог. Да разве может быть, чтобы эта девочка, худенькая и бледная, как свечка — была… душа Александры Осиповны? — Да ты, кажется, не веришь мне? — спросила девочка, пытаясь заглянуть Гоголю в глаза. Но тот отводил взгляд; все ему было как-то неуютно, как-то дико в пустые зрачки призрака смотреть. — И глаза отводишь… боишься ты меня, Николай. Зачем? Не бойся. Я ведь не мертвая, как Оксана твоя. Я — только прошлое, без плоти и желаний. Разве может прошлое больно сделать? «Еще как может», — хотел было ответить Николай, да вдруг насторожился. — Оксана? Откуда ты про нее знаешь? — спросил он. — Вижу душу твою, — отвечала девочка. — Потому я тебя, Николай, и выбрала. Душа твоя давно уж ко мне тянется, а ты об этом и не ведаешь… Девочка двинулась к нему, Гоголь — от нее. Фигура, назвавшаяся душой Александры Осиповны, казалась ему до крайности подозрительной. Определенно, общение с Яковом Петровичем начало оказывать на него сильное воздействие. — Много лет прошло, — продолжала девочка, — размякла Александра Осиповна. Приласкалась к свету, сомлела от похвал и всеобщего восхищения. Она теперь Дева-роза, Донна Соль, Небесный Дьяволенок… Почти невесомый вздох осел на лице Николая легкой туманной дымкой. — Многое она позабыла. Но я-то, я-то все помню. Я хочу освободиться, хочу в вечность уйти — пора уж мне… а он все держит меня здесь. Держит и не отпускает. — Кто — он? — спросил Николай, поморщился и сготнул: в горле почему-то запершило. — Черт безногий, — выдохнула девочка. — Я знаю, тут он. Бродит где-то рядом, Александру Осиповну хочет забрать… и меня с нею заодно. На прозрачных глазах девочки выступили слезы. Выглядело это более жутко, чем жалобно, и потому Гоголь только передернулся. — Страшно мне, Николай. Боюсь, что Александра Осиповна на погибель идет и не знает об этом. А сделать ничего не могу. Пытаюсь докричаться, да куда там. Разве остались на свете люди, которые душу свою могут услышать… Она вдруг схватила Николая за руку. Тот вздрогнул, готовясь к самому худшему, но прикосновения так толком и не почувствовал. Только неприятная дрожь пробежала от локтя до самого плеча, как от неосторожного удара об стол или подлокотник кресла. — Не могу я помочь, а вот ты… ты можешь, — зашептала она так тихо, что Гоголю казалось, будто он слышит ее голос у себя в голове. — Ты один во всем свете и можешь. Душа твоя со мною на одном языке говорит. Не дичись, Николай. Послушай ты бедную Сашеньку. Не хочу я тебе зла. Только сделку предлагаю: ты поможешь мне, а я помогу тебе Лизу твою ненаглядную заполучить. Хочешь? При звуке имени графини Данишевской сердце у Николая дрогнуло. Но желания доверять призрачной Сашеньке от этого ни на каплю не прибавилось. — Откуда тебе знать, чего я хочу? — спросил он с вызовом. До сих пор он старался говорить шепотом, чтобы не разбудить Якима — но теперь, позабыв обо всем, повысил голос. — Говорю тебе, — девочка чуть не изнывала от отчания, — я знаю душу твою. Более, чем ты можешь себе представить. И про возлюбленную твою знаю, и про «Ганца Кюхельгартена». И про кошку, которую ты в детстве утопил, знаю. И про брата твоего меньшего, который от чахотки умер. А ты под дверью его сидел — боялся, что он без тебя уйдет. Так и заснул. Тебе под утро только все и сказали… — Хватит! — воскликнул Николай. Лицо его исказилось, будто от сильной боли. Сашенька смотрела на него с сожалением. — Не обижайся ты так. Мне ведь это душа твоя рассказала. Души, знаешь ли, живые. Им тоже говорить хочется. И часто они делают это без ведома хозяев. — Чего тебе нужно? — не выдержал Гоголь. — Убьешь черта, — сказала Сашенька, — и освободишь меня — тогда приведу я тебе Лизу. Будет она твоя — и ни пан ее, тиран мерзкий, ни Оксана слова поперек не посмеют сказать… С этими словами она вдруг ринулась на Гоголя быстрее пули. Прежде чем юноша успел сделать хоть что-нибудь — хотя бы руками закрыться — душа Девы-розы пролетела прямо сквозь него и скрылась в стене. *** Яким проснулся от странных звуков. Поднял голову — хозяин, извернувшись на постели не хуже ящера, корчился в страшных судорогах. Дурман от местной горилки как рукой сняло. — Барин! — крикнул слуга. Вскочил на ноги, кинулся к постели. Схватил Николая за плечи, как куклу, и принялся его трясти и усердно хлестать по щекам. Гоголь сжимал челюсти от боли, вены ходили на его висках и шее ходуном, по лбу скатилась струйка холодного пота; но он не просыпался. — Барин! Да барин же! Да что ж за проклятье-то такое! — едва не завыл Яким и принялся бить юношу по лицу с удвоенной силой. *** …а Николай летел через все село, цепляясь за призрачную руку Сашеньки. Избы с вечерними огнями, смеющиеся крестьяне, стройные ряды сосен — все проносилось мимо Гоголя, точно падающие звезды. А, может, и еще быстрее. Но скоро в глазах защипало от сильного ветра, и Николай зажмурился. В ушах и щеках свистело так, что, казалось, умереть можно было… К счастью, закончилось это довольно быстро. Сашенька с поистине ведьминским свистом залетела в какую-то избу и отпустила руку Николая. Тот с грохотом повалился на пол — уже в который раз за ночь — а душа как в воду канула. Пошатываясь и держась за ушибленную голову, Николай поднялся. Теперь он имел возможность как следует оглядеться. Прошло всего несколько мгновений, прежде чем он с удивлением узнал ту избу, в которой утром Яков Петрович проводил допрос жертвы. Сама жертва, собственно, тоже была здесь. Правда, ситцевая занавеска, что прежде укрывала ее от посторонних глаз, теперь была за ненадобностью скомкана и брошена в угол. Александра Осиповна спала на постели, наскоро сооруженной около печи. Черные волосы ее разметались по подушке, грудь вздымалась часто, лицо выражало тревогу. Но — что главное — она была в красном платье. Том самом проклятом платье, в котором Гоголь увидал ее в первый раз. Впрочем, теперь он уже не мог с полной уверенностью сказать, что видел он тогда именно ее. Вдруг снаружи послышались тяжеленные шаги. Будто к избе медведь какой приближался. Кому понадобилось бы тревожить спящую больную? Разве только доктору Бомгарту — но это были уж точно не его шаги. Гоголь едва успел отползти, прежде чем дверь, выбитая чьей-то громадной ногой, отлетела к стене и разломалась в щепки. В избу ввалился громадный увалень, чья фигура, топор и — в особенности — лицо показались Николаю знакомыми. Александра Осиповна быстро открыла глаза и села на кровати. Бледная от ужаса, она не смела пошевелиться и только смотрела на гиганта блестящими черными глазами. — Ну здравствуй, фрейлинка, — пробасил тот. И только тогда Гоголь узнал его. Да ведь это тот самый разбойник, размалеванный под черта, которому он тогда на дороге нос разбил! Черт нагнулся над Александрой Осиповной, совершенно заслонив ее от Николая своей могучей спиной. Он только и услышал, как отчаянно закричала девушка, пока бандит затыкал ей рот и брал ее в охапку. — Александра Осиповна! — крикнул Гоголь. Не помня себя, он бросился на подмогу — и проснулся. *** — Ну слава Богу, — облегченно выдохнул Яким, когда Гоголь с сипением втянул воздух. Пока юноша кашлял и приходил в себя, слуга победно потряс бутылью с водкой, опустошенной больше чем наполовину. — Говорил мне Вакула, горилка творит чудеса. А я, дурак, не верил. Теперь, как все закончится, три ящика в Петербург увезу! Яким хлебнул прямо из горла, прополоснул рот и смачно плюнул в лицо Николаю. От этой махинации юноша совершенно проснулся и подскочил, будто ошпаренный. — Совсем, что ли, озверел? — закричал он, но Яким только рассмеялся. — Да будет вам, барин. Высохнете. Зато живы. Я уж думал, до приезда Якова Петровича не дотянете. Голова у Николая раскалывалась, но валяться и дальше он был совершенно не намерен. Сейчас в мыслях его была одна Александра Осиповна. Вернее — ее ночной похититель. — Пусти, — он отпихнул Якима, спустил с постели босые ноги и, как был, в ночной рубашке, пошлепал к двери. — Мне дело надо сделать. Очень важное. — Барин, да куда это вы на ночь глядя-то? — слуга пустился было за Николаем, но по дороге выронил бутыль с горилкой. Чертыхаясь, нагнулся и начал подбирать осколки. Как только он выпрямился, Гоголя уж не было видно. Только из распахнутой двери раздалось вначале ржание, а потом — стук копыт. — Барин! Да куда же это! — закричал Яким и сломя голову кинулся во двор. Ночь была звездная, потому он отлично разглядел удаляющегося коня, а на нем — ездока в белой рубашке, которая плескалась на ветру и опасно продувала спину. Яким схватился за голову и выронил осколки во второй раз. Перекрестился и пустился вдогонку, крича: — Барин! Да куда же вы? Остановитесь! Простудитесь ведь! С чахоткой сляжете! На кого вы меня тут бросаете? Что я вашему Якову Петровичу скажу? Барин! Да барин же! Но барин, разумеется, не слышал, и слуга постепенно начал оставать. Шагов через двести он остановился совершенно, согнулся в три погибели и уперся ладонями в колена, переводя дух. — Спасу нет с ними… с дворянами… энтими… — пропыхтел он себе под нос и с досадой махнул рукой.