Писарь, роза и безногий черт

Яков Петрович не спал всю ночь. Исчезновение Гоголя, а вместе с ним и фрейлины Россет всполошило если не всю Диканьку, то, по меньшей мере, некоторых ее обитателей. В частности, приставленных следить за пропавшими Бомгарта и Якима — ибо убивались они так, что их страданий, взятых вместе, хватило бы на добрый десяток крестьян. Оба были с опухшими лицами и красными глазами; не надо было даже гадать, что они делали ночью. Яков Петрович терпеливо выслушал сначала сбивчивый рассказ одного, потом — второго. От Бомгарта узнал, что он «оставил фрейлинку на одну только секунду, за лекарством к себе ушел, а тут — тюк сзади по голове»; от Якима — что «барин заснул, в припадке забился, потом как вскочит — и на коня, только его и видели». — Понятного мало, — сказал Бинх, который внимательно слушал, стоя, как конвоир, за спиною у следователя, — но за показания спасибо. — А по-моему, — отозвался Гуро, — все вполне прозрачно. Он изо всех сил старался сохранять самообладание, но тревога за Гоголя брала свое: слушая, Яков Петрович так сильно сжимал набалдашник своей трости, что после четверть часа пальцев не чувствовал. Надо полагать, передавил капилляры. Едва вытерпев, пока Бомгарта и Якима отпустят, он запрыгнул на коня. При этом, разумеется, не избежал краткой перепалки с Александром Христофоровичем, — тот считал, что сейчас лучше ничего не предпринимать, — но не послушал никого и повернул скакуна по направлению к стене леса. Ехал он сам, без подкрепления. Жандармы Бинха остались стеречь троих задержанных чертей, а Гуро намеревался поймать четвертого — того, которого вместе с остальными взять не удалось. У Якова Петровича не было сомнений, что именно этот, самый крупный и опасный разбойник повинен в исчезновении Гоголя и Россет. Наверняка, ускользнув от облавы, он направился в Диканьку. Обнаружил Александру Осиповну, огрел по затылку Бомгарта, лишив его чувств, похитил девушку и скрылся. Решил, так сказать, завершить начатое на дороге. А Гоголь… откуда узнал об этом Гоголь, Яков Петрович представлял слабо. Знал он только одно: когда-нибудь этого пылкого молодого человека, который и защищаться-то толком не умеет, сведет в могилу это его неоправданное геройство. Если, конечно, уже не свело. Нужно сознаться, в груди у Якова Петровича неприятно затрепетало, когда он подъезжал к лесу. Обыкновенно он не испытывал страха при выполнении служебных обязанностей, — но сердце, проклятое сердце имело досадное свойство стареть и пошаливать, и следователь ничего с этим поделать не мог. Правда, в лес ему въезжать так и не пришлось. На границе, где просторы сменяют стройные ряды деревьев, произошла неожиданная встреча. Из сосен, треща ветками и тяжело ступая копытами по земле, показался громадный черный конь. А на нем — господин Всадник собственной персоной. Неказистая лошаденка Якова Петровича — уж не обессудьте, какая первая под руку попалась, — испуганно заржала, встала на дыбы и попыталась сбросить седока. Яков Петрович едва сумел ее усмирить. Сам же не отводил от Всадника пристального взгляда. Впервые за все свое прибывание в Диканьке следователь так близко видел монстра, за которым охотился. Он вглядывался в его лицо со всей силою своих аналитических способностей, пытаясь понять, какой же негодяй скрывается под личиной зловещего Всадника, — но лица не было видно. На месте его зияла черная дыра, да и только. Надо отдать ему должное, прекрасная маскировка. Отвлекшись на Всадника, Яков Петрович не сразу заметил, что через крепкий круп его лошади были перекинуты два тела. Одно — в белом, другое — в красном. Приглядевшись, следователь побледнел. Это были Гоголь и Россет! Они оба были без чувств и с крупа коня свисали беспомощно, как тряпки — но, кажется, еще дышали. Всадник тоже будто бы изучал Якова Петровича некоторое время. Конь его всхрапывал, тряс головой и бил копытом, словно тотчас же хотел пуститься в бой. Яков Петрович, не опуская глаз, потянулся к револьверу, заткнутому за пояс. Как только Всадник взмахнул рукой — быстрым отточенным движением вскинул оружие и взял врага под прицел. Но Всадник только сбросил с коня два тела. Бесчувственные Николай и Александра Осиповна упали на траву рядом друг с другом. А Всадник дернул узду и отъехал чуть в сторону, открыв поле зрения Якову Петровичу: смотри, мол, кого я тебе привез. Забирай и проваливай. После того он развернулся и скрылся в деревьях. Некоторое время Гуро еще смотрел ему вслед, сощурившись и плотно сомкнув губы, точно обдумывал что-то. А потом спешился вниз, взвалил на свою кобылку два тела — откуда у него взялось столько сил, можно было лишь гадать — сам впрыгнул в седло и не спеша поехал обратно в Диканьку. *** Наутро, пока бедолаг приводили в чувство, Яков Петрович не без удовольствия приступил к допросу. — Ну-с, — улыбнулся он, — как, милейший, ваше имя? Калека, сидевший напротив него, угрюмо зыркнул из-под кустистых бровей. На лице его оставались еще следы красной и белой краски. — Нету в святцах такого имени, — буркнул он. — Нездешний я. Из троих пойманных бандитов — за четвертым жандармы Бинха отправились в лес и вскоре принесли невеселые вести — у него единственного говор был не малороссийский, а вполне обыкновенный. — Нездешний, — повторил Яков Петрович с оттенком издевки в голосе. — Что же ты, нездешний, на большой дороге-то делаешь? Да еще и с такой дубиной? — Это клюка моя! — вскинулся калека. — Старый я, больной, ноги не ходят! — Вчера, помнится мне, прекрасно тебя и твою шайку ноги к нашей телеге привели, — заметил Яков Петрович. — Не знаю ничего, — отвечал калека с вызовом. — И про шайку не знаю, и про телегу не знаю. Что вы ко мне пристали? Грешно болящего терзать! Сказал — не знаю, значит, не знаю! Следователь нагнулся и заглянул в зрачки разбойнику таким острым взглядом, что тот волей-неволей глаз не смог отвести. Со стороны это выглядело так, будто змей кролика гипнотизировал перед тем, как проглотить. — А ты присмотрись ко мне, болящий, — сказал Яков Петрович, понизив голос. — Что, не узнаешь? Калека побледнел и сглотнул. Кадык его мерзко дернулся. — Не могу знать, ваше благородие, — промямлил он. — Не видались мы с вами. Я бы вас запомнил. Вот вам крест, — он наскоро осенил себя крестным знамением. — Так я же тебе напомню, — сказал Яков Петрович, еще приблизив свое лицо, как коршун. — Вот эта рана у тебя откуда? — он кивнул на длинную царапину, пересекавшую левый висок калеки. — По грибы ходил и за сук зацепился, — пробормотал тот, опустив глаза. — Да как же ты ходил, если у тебя ноги не ходят? — С другом ходил, — нашелся калека, — он меня на руках нес. — Врешь, — сказал Яков Петрович. — Это ты в драке себе такую радость приобрел, некоторое время назад. Пытался на дороге с немолодого мужчины часы и цепочку сорвать. Милое дело: сопротивляться-то он не может, лучшие годы позади. Да только ты не ожидал, что этот мужчина тебе отпор даст. Получил тростью в висок. Неприятно, конечно. Кровь хлынула рекой. Потом ты зашивал рану, выл и рассказывал своим дружкам, какая гнида этот франтик петербургский… что, прав я, болящий ты мой? Калека поднял голову и во все свои мутно-серые глаза посмотрел на Якова Петровича. — Да это же вы! — воскликнул он. — Вы и есть тот франтик, ваше благородие! — Надо же, — ухмыльнулся Гуро, — как быстро у тебя память проснулась… может, еще что-нибудь расскажешь? Например, что повинен в ограблении императорской кареты и попытке надругательства над барышней, которая в ней ехала? Калека опустил голову. — Не молчи, — посоветовал Яков Петрович. — Скажешь чисто и прямо, тебе же будет лучше. Калека вздохнул. Поерзал на стуле. Почесал в затылке. — Ну, повинен, — хмуро сказал он. Бандит оказался, к радости Якова Петровича, совершенно откровенным. Из его рассказа следователю удалось выяснить, что шайка эта состояла из четверых уволенных в запас, промотавших деньги и решивших попытать счастья на большой дороге. Вернее сказать — на дороге, что вела мимо села Диканька, в котором не так давно начали происходить загадочные убийства невинных девушек. — Грабили мы всех подряд, — неохотно докладывал калека, — и так удобно было. В полицию-то на нас никто не жалился… — Потому что все велись на ваш маскарад и принимали вас за нечистую силу, — продолжал за него Яков Петрович. — Да, репутация у Диканьки и вправду скверная. Когда ею воспользуются размалеванные бандиты, оставалось вопросом времени… эх, вы, — вздохнул он, — черти! Доигрались вы до арестантских рот! Что, довольны теперь? Калека шмыгнул. — Кабы ты, ваше благородие, на неделю позже приехал, — проговорил он, — не поймал бы нас. Мы уже двести сорок рублей капиталу скопили. Со дня на день уезжать отсюда собирались. Страшно нам стало близ Диканьки. Все боялись мы: а ну как настоящий черт заявится… — И ведь заявился, — сказал Яков Петрович. — Дружка-то твоего, детину здоровенного, сегодня утром нашли истерзанным в клочья. Бандит дико посмотрел на следователя. Издал звук, подобный стону раненого зверя. — Тарасыч! — завыл он и схватился за голову. — Да как же так-то… — По всей видимости, на него набрел дикий зверь, — добавил Яков Петрович. — Правда, когда это произошло, он был уже мертв. Кто-то убил его ударом острого предмета в сердце. Не та ли девушка, которую вы, черти недоделаные, ограбили и жестоко избили? Калека размазывал кулаками слезы и хлюпал носом. Зрелище было довольно отвратное, потому Гуро только брезгливо сморщил нос. — Полюбилась она Тарасычу, фрейлинка эта, — прохныкал бандит. — Ночи напролет о ней грезил. Только о ней и говорил. «Был бы я демоном, — говорил, — утащил бы ее в ад, эту розу благоуханную…» Яков Петрович только вздохнул. Под рыдания бандита прошелся по комнате взад-вперед, задумчиво пожевал губами и подытожил: — Что ж… какие черти, такой и ад. *** Николай открыл глаза в своей постели. И тут же закряхтел, схватившись за висок. Голова раскалывалась нещадно. Будто это не Яким вчера три бутыли водки в себя запрокинул, а он сам. Даже в ту ночь, когда он сжег «Ганца Кюхельгартена», ему было не так погано, как теперь. Воспоминания ушедшей ночи врезались в мысли, как бритва. Даже головная боль на несколько мгновений ослабела. Николай подскочил в кровати, сдернул с ног простынь — и только тут заметил, что у окна, скрестив руки на груди, стоит Яков Петрович. — Лежите, лежите, Николай Васильевич, — сказал следователь. — Ну и напугали же вы нас минувшей ночью… много я писарей сменил за службу, но, право, еще ни один не доставлял мне столько хлопот. Гоголь непонимающе моргал. Ему хотелось многое сказать, но произнести он сумел только хриплое: — Что произошло? Яков Петрович вздохнул. Засунув руки в карманы плаща, подошел к юноше и осторожно присел на край его постели. — До последнего я надеялся услышать это от вас, — сказал он. — Или от Александры Осиповны. Но, видно, не судьба. — Александра Осиповна! — воскликнул Николай и подался вперед. — Она ранена! Скорее, ее надо… Гуро коротко надавил на грудь юноши ладонью, затянутой в черную перчатку. Этого было довольно, чтобы тот откинулся обратно на подушки, да еще и больно ударился затылком о деревянную стену. — Успокойтесь, Гоголь. С мадмуазель Россет все хорошо. Она давно пришла в себя и даже позавтракала. Бомгарт хоть и пропойца, но лечить умеет. Помолчав, он спросил: — Гоголь, вы крещеный? — Это вам еще зачем? — ответил Николай, морщась и потирая ушибленную голову. Яков Петрович бросил на него быстрый раздраженный взгляд. — Вы, кажется, не жид, чтобы отвечать мне вопросом на вопрос. — Ну, крещеный. — Тогда я не понимаю, — пробормотал Гуро и резко поднялся с постели. Прошелся по комнате, заложив руки за спину. Гоголь наблюдал за ним с минуту, затем рискнул спросить: — Что не понимаете? Яков Петрович молчал. Он был погружен в свои мысли и словно не слышал вопроса Гоголя. Когда Николай уже решил, что ответа ему не дождаться, следователь все-таки ответил: — Вы знаете, я человек не религиозный. Даже в мистику верю только поневоле. Отчасти поэтому мне и нужны были вы. Мои познания в области сверхъестественного столь ничтожны, что без человека, так сказать, сведущего мне в Диканьке было не обойтись. Вот и объясните мне, Гоголь… Здесь Яков Петрович развернулся и посмотрел Николаю в глаза своим черным блестящим взглядом. — Объясните мне, — закончил он, — как может ангелом-хранителем оказаться… скажем грубо, демон? Гоголь подумал и честно сказал: — Я не понимаю, о чем вы говорите. Яков Петрович задумчиво кивнул. — С некоторых пор, — сказал он скорее самому себе, чем Николаю, — у меня создается впечатление, будто нечистая сила вас… хранит, что ли. Как пресловутые ангелы, которых, может, и не существует вовсе. А если и не хранит, то, во всяком случае, проявляет к вам самый живой интерес. Яков Петрович устало потер глаза и даже хохотнул. Казалось, ему самому не верилось, что он это произносит. — Вам, случаем, еще никакие мертвые души сделок не предлагали? — спросил он, будто бы в шутку. Но Николай вспомнил призрачную Сашеньку и только передернулся. — Впрочем, — махнул рукой Яков Петрович, — не берите в голову. Я рад, что вы целы — на том и закончим. Черти наши пойманы и обезврежены. Бинх сейчас устанавливает их личности. Полагаю, весьма успешно. Не дав Гоголю сказать и слова, Гуро направился к выходу из избы. Уже в дверях обернулся: — Кстати, Александра Осиповна покидает Диканьку через десять минут. Если вы хотите с нею попрощаться — а вы, я вижу, хотите — советую вам одеться и скорее идти к воротам. Мне надо освежить в памяти дела мертвых девушек, так что вы мне понадобитесь не раньше девяти вечера. Яков Петрович кивнул на прощание и скрылся в дверном проеме. А Гоголь натянул на ноги простынь и еще некоторое время обдумывал странные рассуждения следователя.