Home where it hurts

Как он это называл? Панические атаки, кажется. Вроде так. Что-то тяжелое, удушливое, оно наваливается на Элли и не дает дышать. Мешает думать, и ей приходится остановиться, чтобы не упасть. Как-то незаметно сжать кулаки, пока ногти не вопьются в нежную кожу ладони, пока не покраснеют лунки-следы, пока не перестанут кружиться алые мошки перед глазами. — Элли? Элли?! — пробивается сквозь пелену монотонного гула его голос. Весь такой встревоженный, такой испуганный, что она вздрагивает, и ее тут же выбрасывает обратно, в настоящий мир, с его шумом и многоголосьем, с тряской. Джоэл встряхивает ее так, что зубы клацают, а в голове проясняется. — Что с тобой, детка? Что такое? Господи, он весь побледнел и выглядит так, словно она решила умереть на его руках. — Прости, просто я... — она отводит глаза, а перед ними все еще плывет образ, залитый красным, изломанный и искрошенный — его тело с дырой в голове и белые-белые глаза, уставившиеся в небо. У Джоэла глаза другие, карие, почти черные, когда он злится или наоборот, ему хорошо, оттого еще страшнее. — Я задумалась. Вот и все. Не все, конечно. Глупое сердце стихает, но Элли так и стоит, боясь поднять глаза. Если он увидит ее, серьезно, если он посмотрит в них и все поймет, ей уже не отвертеться. И правду же не расскажешь. — Ох, Элли, и почему мне кажется... — Потому что ты старый и глупый, вот и все. Тебе постоянно что-то кажется, но мы — ты и я — все еще живы. Здесь и сейчас. Это злые слова, она знает, что они заденут его, достанут до кости, ее бы они разорвали, но он ведь сильный. Джоэл как скала, которую не разрушить одной только фразой. И он поймет. Потом, однажды он все поймет. — Ну ладно, — таки ранила, и он уходит, махнув рукой. Так быстро, что ей за ним, наверное, и не угнаться, да Элли бы и не стала. Зато, когда она решается посмотреть на его спину, на затылок, припорошенный сединой, она вздыхает от облегчения, и внутри все дрожит натянутой струной — никакой крови там нет, это просто почудилось. Паническая атака, кажется так. Хотя Элли прекрасно знает, что у этого есть другое название. Не самое лучшее, зато честное. Она до смерти боится потерять его, потому что никого другого у нее нет. Вот и все. И жаль, что из-за этого так много боли.

***

Она напивается самогона. Серьезно, это первый самогон в ее жизни — после апокалипсиса гонят только такую дрянь, что в рот не взять, а тут что-то в принципе даже вкусное. Первые пять секунд. Пахнет еловыми иголками и пшеницей, а потом в желудке словно разрывается огненный снаряд, и все оттенки вкуса пропадают. Остается только сладость, горькая сладость, что вяжет язык, заплетает ноги, да и вообще превращает ее в идиотку. Хотя кто в пятнадцать не идиот? Ну серьезно, кто?! Она теряется в городе, хотя это и городом назвать нельзя — две улицы и три десятка домов за высоченными заборами, кажется, идет не туда, хотя ей надо на дежурство, на самую верхотуру, отстреливать зомбоголовых. Но ноги еле идут и в голове пустота такая, какой не было сотни лет. И вот она, пьяная идиотка пятнадцати лет, набравшаяся самогона Томми, сидит на детской площадке, оставшейся еще со старых времен, до конца света, когда качели были пластиковыми, покрашенными яркой краской, и смотрит в никуда. Ждет, сама не знает чего. Может, когда оно снова накроет, потому что это случится снова, это происходит раз за разом, и уже не заткнуть внутренний голос, который знает, что произойдет. Однажды она увидит его мертвого по-настоящему, с дырой в голове или в груди, потому что Джоэл такой, он скала, а еще он идиот и ради Элли он пойдет на край света. Словит эти пули с благодарностью в глазах и еще прощения попросит, что пришел поздно. А что останется ей? Чужие шаги — уже поздно, дети давно спят в постелях, да и погода не та, чтобы засиживаться допоздна — застают ее врасплох, и Элли вздрагивает. Морщится и — уже привычно — отводит глаза. Какое счастье, что темно. Джоэл садится рядом, на соседние качели, и удивительно, как они выдерживают его вес. Да, скрипят жалобно, но держат. Хотя, может, — она хмыкает смешливо-пьяно — это он их держит. Чертов Джоэл. — Знаешь, Элли... — начинает он, и ей тут же хочется его заткнуть. Как угодно, но заставить замолчать, потому что с нее хватит наставлений или того хуже, встревоженных взглядов. — Когда-то давно я не знал, зачем мне все это, — Джоэл обводит рукой площадку — пластик никуда не денется и через сотню лет, все такой же красивый, как новенький, но мир на его фоне заметно подурнел, стал изношенным и... безразличным, что ли. Ко всему, что случится еще, как будто одного апокалипсиса не хватило. — И? — пусть темно, и только свет дальнего фонаря заливает его фигуру, Элли все равно по привычке смотрит куда угодно, только не в глаза. На рот, горькую морщинку в уголке его, на темные пятна пуговиц на рубашке. Спиртное никуда не выветрилось, веселье ушло, блаженная пустота исчезла, оставив только сокрушенность, и Элли знает, скоро она увидит первое кровавое пятно на его груди. — Я думал, что засунуть пистолет в рот и выстрелить будет просто. Оказалось, нет. Знаешь, почему? — Мгм, — хмыкает она и пожимает плечами, да или нет, она и сама не знает, что это означает. — Это слишком просто. Остаться тут ради чего-то, ради кого-то, — его голос дрожит, или ей уже кажется, — вот это намного сложнее. И иногда это невыносимо. — Но ты продолжаешь сражаться, так. Каждый день, потому что по-другому не умеешь, — она наизусть знает эти слова, наслушалась за время возвращения в город. — Нет. То есть иногда да, но нет, — Джоэл трет глаза, горбится, и его силуэт на фоне подсвеченных фонарями домов кажется точно придавленным невидимой глыбой, такой тяжелой, что ему и вздохнуть тяжко. — Это все ради тебя. Потому что ты, черт подери, единственное, что у меня осталось. И вот теперь мне почему-то кажется, что ты скоро тоже исчезнешь. Уйдешь. К Цикадам или еще бог знает куда, а я даже не узнаю. — Н..нет, черт бы тебя побрал, Джоэл, нет! — и все же она порядком набралась. Может, поэтому смелая куда больше, чем обычно. Может, поэтому кричит, хотя обещала себе молчать. Подрывается с этих чертовых качелей, тянется к нему, чтобы обнять. От соли и горечи щиплет язык, но это всего лишь ее слезы, и Элли стирает их. Шмыгает носом, а они никак не заканчиваются, сыплются градом по щекам. — Эй, тише, детка, ш-ш-ш, я тут, тут... — он один знает, как ее утешить. Как унять горестный вой, что идет откуда-то изнутри, но никак не выберется наружу. Как обнять ее, чтобы ощущение одиночества — неизбежности — прошло. Когда она открывает глаза, его рубашка на груди вся в темных пятнах. Но это не кровь, только ее слезы, глупые пьяные слезы. Хотя кто в пятнадцать не был идиотом? И кто не боялся потерять свою первую любовь?