Home where it hurts

Путь в лагерь через перевал неблизкий. Снега намело по колено, где-то даже выше, и Элли, упорно шагающая впереди, то и дело чертыхается, проваливаясь то в одну яму, то в другую. И джинсы волглые, задубели от холода, ноги под ними, скорее всего, тоже. Их она почти не чувствует. Надо было выбираться раньше. Месяц тому, может, полтора, когда вместо снега везде была грязь. С грязью можно как-то совладать, взять лошадь там, к примеру. А в таком буране даже машина не поможет, застрянет где-нибудь, да и звук от мотора сильный, щелкуны тут же набегут. О том, что будет потом, Элли уже и загадывать не хочет. Вернутся, они действительно вернутся домой? Лагерь Томми давно уже стал как родной, пусть и увеличился вдвое, раздулся от живых, громких, счастливых людей, от смеха и звука телевизора по вечерам и выходным еще иногда. И их небольшой, в один этаж и пару комнат, поставленный еще прошлой осенью сруб заполнится теплом, тем самым, что так не хватало во время этой вылазки за медикаментами. И музыкой. В такие холода играть не захочется. Пальцы стынут, дубеют, еле ворочаются, да и струны — они старые, где другие возьмешь — еще лопнут. А без музыки, без музыки Джоэла ей не протянуть. Так что она наслаждается разве что его мычанием. Простые мелодии, без слов, без куплетов и припевов — это лучшее, что может предложить ей он. Откупается дурацким мычанием в обмен на молчание. — И никаких дурацких шуточек, Элли! Я серьезно! — он добавляет с таким видом, что она бесится еще больше. Нет, в такой собачий мороз языка высунуть наружу, из-под колючего шарфа жалко. Но ему-то... Ему-то чего? — Вот и не буду, — буркает она и именно поэтому тащится впереди, ноги переставляет как может, как хочет, уже и про палки забыла, а с ними-то не так в снег проваливаешься. И бредет далеко впереди, то и дело оглядываясь на Джоэла. Он силы бережет, да и нести ему вдвое больше. Ружья, арбалет одни чего стоят, рюкзак и старая палатка, доставшаяся от Томми. Вот вышли на прямую, и нет больше домов, где можно затаиться на пару дней, стряхнуть с себя оцепенение, вгрызшийся под кожу мороз, хоть снега растопить и горячего напиться. Есть лес по правую сторону, есть остатки от шоссе, те самые, куда ноги проваливаются то и дело — как бы сапоги не потерять в какой расщелине — и есть палатка, в которой места на двоих уже не хватает. Ноги у Элли длинные, сам Джоэл тоже здоровяк, а если уж во сне развернется, то обязательно ее бедром придавит. Или рукой заденет. Вот поэтому она чаще караулит снаружи, по ночам. Оправдываясь, что он храпит, что сон в руку не идет, что не устала она. Скоро в глаза можно будет щепки вставлять, но ему не понять, насколько же внутри тесно с ним. Тесно дышать, тесно смотреть или отводить глаза в сторону, на аккуратно пришитые Марией заплатки. Тесно сидеть, касаясь пальцами его руки, потому что места мало. Места ровно столько, чтобы согреться, чтобы спать, согнувшись, прижавшись друг к другу. А вот снаружи куда спокойнее. Сердце не стучит, краска не лезет на щеки, щеки, наверное, просто уже отмерзли напрочь, отвалились вместе с челюстью, которая тоже не нужна, ведь... «Эй, Элли, давай без своих шуточек, окей?» — Окей! — соглашается с этим Элли и отпинывает снег. Снега много, ему не больно. Больно почему-то только ей.

***

А наутро они двигаются в сцепке, веревки натянулись, хлопают по заднице каждый раз, когда она валится в снег. Теперь уже Джоэл впереди, поднимается все выше и выше с усилием. Лицо покраснело от холода, борода вся белая от снега, в сосульках. И весь он такой... неказистый, уставший, король бродяг, что Элли только и хочется, что распотрошить свой сборник шуточек за триста и бросить их ему в лицо, все до последней, пусть смешно и не будет. «А больно, как насчет этого, Джоэл? Тебе когда-нибудь станет больно?» Но нет. С ее места ей видно разве что спину, несгибаемую спину, которая вытащит на себе все — оружие, еду, припасы, целый ворох драгоценных бутылёчков с лекарствами, палатку и даже Элли. Не спас одного, так спасай теперь? Держи до победного, пока не свалишься, Джоэл, пока кто-нибудь из нас двоих не сдохнет в какой канаве, от голода, холода или укуса. Может, от старости? Нет, эта сука никогда не возьмет его. Джоэл уже почти седой, перец с солью, как он это в шутку называет, но крепкий, и если спросить Элли, нихрена он не отличается от себя лет двадцать тому, с уцелевших фотографий. Морщины? Они ему идут, решает она для себя. Ему пойдет все. Но только не старость, о нет. Этой сучке его не сломать. А веревка все натягивается, тащит ее сквозь сугробы, прорезая широкие полосы, да так, что и объяснений больше не надо. Можно постоять снаружи, можно больше не спать вообще, из принципа, ни в этой палатке, ни под одной крышей дома, но никуда ты уже не денешься, Элли. От себя самой не сбежать. Больно всегда почему-то ей. Только ей.