Дорога-мандала

В какой-то момент Бьякуе стало казаться, что использовать словосочетание «тьма Мукена» неправильно, потому что Мукен сам по себе тёмный. Оказавшись здесь в первый раз, Кучики сравнил подземную тюрьму с морской глубиной — холодной и бездонной. Над Мукеном был целый мир, там светило солнце, переговаривались друг с другом шинигами, небо исчерчивали птицы и адские бабочки, всходили и заходили светила, а подо всем этим плескалась тьма… и в этой тьме кто-то кого-то ест. Бьякуя не боялся темноты даже в детстве, а за эти три месяца, что ему приходилось ежедневно спускаться в Мукен, он понял её, принял и сделал своей частью. Иногда молодой аристократ даже думал о том, что в чём-то похож на утопленника, который впускает в своё тело, в свои лёгкие холодную массу воды — только с тем лишь различием, что у него всегда получалось вынырнуть, отплеваться и вдохнуть полной грудью. Когда из распределительной урны выпал шарик с вырезанным на нём цветком камелии, обозначавшим шестой отряд, Кучики не проявил ни единой эмоции. На самом деле, он так долго учился держать себя в руках, что теперь делал машинально. Принуждать себя приходилось, чтобы улыбаться на людях. В этом ничего сверхъестественного не было — те же гейши учатся спать с улыбкой на устах и преуспевают, так что ставшие притчей во языцех его «холодность» и «невозмутимость» были ничем иным, как выработавшейся привычкой. Упорными тренировками можно добиться практически всего, что угодно — так говорил юному и вспыльчивому подростку приглашённый дедом учитель каллиграфии, капитан пятого отряда, к которому теперь Бьякуя спускался в холодную тьму Мукена, пожиравшую не только звуки шагов, но и дыхание. Конечно же, Кучики не афишировал тот факт, что ему Айзен всегда появляется — но и не скрывал его. Памятуя уроки своего учителя, он строго придерживался правила, что лучше умолчать, чем солгать, и не потому, что лгать — предосудительно, а потому, что на лжи можно поймать. Впрочем, о походах в Мукен говорить было как-то непринято. Конечно, капитаны отчитывались перед остальными капитанами, но без фанатизма — это пресёк Кёраку-сотайчо сразу же, указав на то, что нет ничего благородного в том, чтобы перемывать кости поверженному противнику, попросив сдавать отчёты коротко и по существу, чем немало порадовал большинство. К этому большинству относился и Бьякуя, сейчас ступавший по-кошачьи мягко, будто в храме. Вскоре, привыкшее к тишине ухо чутко различило гудение силового барьера, ограждавшего заключённого номер один, и перед ним из темноты выплыл гротескно-жёсткий трон, на котором восседал Айзен. Каждый раз приходя сюда, Кучики впивался жадным взглядом в его лицо, пытаясь понять — есть ли отличия, появились ли или это уже игра воображения. Но этих тяжёлых теней под глазами прежде не было. И разве кожа учителя была такой снежно-белой раньше? — Здравствуй, Бьякуя. — Здравствуйте, сэнсэй, — произнёс Кучики и легко преодолел барьер, отделявший его от Айзена. Кожу привычно полоснуло холодом, потом жаром, а потом обдало сухим воздухом — и он оказался в царстве того, кого называли Ками. Здесь было трудно дышать, хотя Айзен старался сдерживать реяцу ради Бьякуи. Заключённая в небольшой круг, она искала себе выхода и, разумеется, внутри это было ощутимо. — Какие новости ты мне принёс? — по губам Айзена скользнула лёгкая, но совершенно мёртвая улыбка. Так навеки застывает нарисованный оскал на фарфоровых губах куклы. Это была их маленькая шутка, которую Бьякуя, к слову, забавной не находил. Он рассказывал Айзену о том, что происходит на поверхности, каждый раз сомневаясь в правильности этого решения. Нет, он не опасался навредить Готею — единственное, чего он опасался, так это навредить рассудку учителя, вынужденного сидеть в полной темноте и тишине без возможности даже отсчитывать время. — Следующим на дежурство заступает капитан третьего отряда. — А, Кира-кун… — Айзен прикрыл глаза, словно пытаясь вызвать в памяти образ бывшего лейтенанта Гина, и Бьякуя едва заметно поджал губы. — Что же, он прежде здесь не бывал. Мне интересно будет встретиться с ним. — Надеюсь, это скрасит Вашу скуку, — суховато ответил Кучики и, помедлив, опустился прямо на пол, у ног Айзена, положив ладони на его левое колено. — С твоими визитами, конечно, это будет несравнимо, — раскрыв глаза, Айзен мягко обласкал взглядом точёные черты лица аристократа. Бьякуя склонил голову на свои скрещенные руки, отчего на кэйсэйкане отразились огоньки защитных заклинаний. — Он ненавидит Вас, сэнсэй. — Это ожидаемо. Он не смог простить меня за смерть Ичимару. Этой темы они не касались после того, как Айзен дал понять Бьякуе, что беседовать на неё у него нет никакого желания. И Кучики подчинился, скорей потому, что и сам не хотел знать о том, что же сподвигло Гина, такого преданного и верного, Гина, до конца следовавшего за Айзеном, наброситься на него в бессмысленной и самоубийственной попытке покончить с Ками. Бьякуя не хотел признавать, что смерть Гина стала страшным ударом и для самого аристократа. Сложно было поверить, что эти складывающиеся в ехидной улыбке губы больше никогда не припадут к его губам, а слуха не коснётся язвительное «Бьякуя-бо». Но ещё страшней было думать о том, каким спокойным было лицо учителя, когда он нанёс смертельный удар своему воспитаннику, ученику и любовнику. В глазах Бьякуи эти двое всегда были недопустимо близки. Недопустимо — потому что Кучики сам отчаянно желал подобной близости с учителем, не только и не столько физической, сколько духовной. И то, что совершил Айзен… Бьякуя не признавал до сих пор, что любил Гина. Его гордость позволила аристократу использовать лишь определение «привязан», однако… однако… — Я не думаю, что он имеет на это право, — холодно заметил Кучики. — В конце концов, для Гина Кира никогда не был чем-то большим, чем игрушка. — Кто знает… я хотел бы, чтобы мои руки были свободны. Тогда я мог бы погладить тебя по волосам, мой мальчик, — Айзен не переводил тему. Он в последнее время вообще не утруждал себя беседами и разговорами, так что просто сделал то замечание, которое пришло ему в голову. Бьякуя поднялся с пола и пересел на колени к Айзену, жадно прижимаясь к нему, обвивая его шею холёными руками. Мягкие чёрные волосы мазнули по щеке мужчины и тот, не смущаясь, глубоко вдохнул их аромат. — Я так надеюсь, что мой черёд вернуться сюда выпадет как можно скорей, — шепнул на ухо Айзену Бьякуя. — Я тоже на это надеюсь, — пленник сделал единственное, что мог — едва подался навстречу к Бьякуе, касаясь губами его волос и аккуратного ушка. — Ты моё утешение, Бьякуя, в этом ужасном месте… — Если бы я мог сделать больше… — Но ты не можешь, — Айзен не позволил капитану закончить это предложение. — Я не ожидаю от тебя большего, мне достаточно твоих визитов. Побереги себя, я не хочу, чтобы ты пострадал. — Я на хорошем счету, сэнсэй. — Я не позволяю тебе рисковать, мой мальчик. Бьякуя тяжело вздохнул, чувствуя, как предательски сжалось горло и воздух теперь поступает очень тонкой струйкой в лёгкие. «Мои мальчики» — так называл их с Гином Айзен, когда после долгих занятий любовью измотанные юноши дремали на нём, каждый оккупировал по плечу, и Бьякуя в такие моменты чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. А потом его ладонь, скользнув по груди учителя на живот, находила ладонь Гина и они переплетали пальцы, чтобы, помедлив пару мгновений, вновь скользнуть ниже, заставляя лёгкую улыбку играть на губах Айзена. Слишком поспешным, нетерпеливым жестом Бьякуя потянулся за поцелуем — и зажмурился, словно ребёнок, когда Айзен впился жаждущими губами в его рот, безжалостно ломая его изгиб, терзая мякоть и врываясь внутрь языком настойчиво и грубо. Учитель умел целоваться так, что захватывало дух — в буквальном смысле. Казалось, будто он выпивает любовника до капли, как огонь пожирает кислород. Ловкие руки Бьякуи скользнули по груди Айзена, очертили перетянувшие того ленты секи-секи и опустились к поясу. По счастью, ленты сковывают не везде — да и кто бы мог подумать, что в Мукене у бывшего капитана пятого отряда будет любовник? Поцеловав Айзена в последний раз, Кучики соскользнул на пол, нетерпеливо шурша одеждой и почти хищно склоняясь над пахом учителя. Вокруг них водоворотами вихрилась реяцу Айзена, давление которой возрастало с каждым мгновением — нетерпение её хозяина, его возбуждение пропитывало воздух. Бьякуя не стал мучать любовника ожиданием, это было бы совсем уж бессердечно — по отношению к ним обоим — и впился губами в головку члена, сразу забирая в рот до самой глотки, чтобы в награду услышать тихий, сдавленный вздох Айзена. Этот вздох уже сам по себе являлся достойной похвалой. Голова Бьякуи ритмично двигалась между ног Айзена, и мало-помалу тот начинал терять контроль над собой. Только очень хорошо знающий бывшего Ками человек мог бы это заметить — то, как на бледной коже проступает румянец, как едва заметно сбивается его дыхание… как из горла вырывается низкий, вибрирующий стон, от которого Кучики вздрагивает всем телом… — Бьякуя… — позвал Айзен и его голосу невозможно было противиться. Поднявшись на ноги, он не утёр губы — медленно облизал, с жадностью кошки, собирающей капельки молока. Распустив пояс, Бьякуя просто переступил через хакама, стянул ленту фундоси и едва ли не запрыгнул на колени к Айзену, разделяя его нетерпение. Развёл пальцами свои ягодицы, медленно насадился на влажный от слюны член и опустился сразу же, до конца, кусая губы — размеры впечатляли, но и капитан шестого отряда давно уже не краснеющий девственник. Кучики двигался быстро и жёстко, буквально вбивая Айзена в себя — и награда не заставила себя долго ждать. Вместе с тяжёлым дыханием из горла мужчины начали вырываться хриплые стоны, срывающиеся на рычание. Если бы только не проклятые ленты! Айзен притянул бы любовника к себе, сжимая стальные объятия и сминая к чертям капитанское хаори, которое Бьякуя так и не сбросил. Или поставил бы его на колени, заставляя уткнуться лицом в собственные хакама, тёмной кляксой лежащие у кресла, и накрыл собой, вбиваясь жёстко и властно, так волк любит свою волчицу, кусая в загривок… Бьякуя застонал в голос, заставляя тишину Мукена зазвучать, и, подмахивая бёдрами, продолжил яростную скачку верхом на Айзене. Когда они закончили, когда капитан шестого отряда привёл в порядок и заключённого, и себя, туго завязав белый пояс на хакама, Айзен кивком подозвал любовника к себе. — Ты великолепен, Бьякуя, — шепнул ему на ухо пленник, когда Кучики склонил голову ему на плечо. — Мой хороший, замечательный мальчик. — Я не хочу уходить, сэнсэй. Каждый раз уходить отсюда всё сложнее, — произнёс Бьякуя, позволяя себе слишком много эмоций. — Не хочу оставлять Вас… — Ты должен, чтобы вернуться. Бьякуя согласно склонил голову, но от осознания правоты Айзена ему не стало легче, как в детстве. Он повзрослел, а у взрослых — другие печали. Губы болели — он снова искусал их в кровь, едва ли не разрывая ровными белыми зубами до кровоточащих ошмётков. Несмотря на то, что всё пройдёт — и пройдёт довольно быстро, в трещины забивался песок, и вот это уже терпеть было гораздо сложнее. Песок этот мало общего имел с мягкими и почти нежными крупинками влажноватого золота, усеянного ракушками, которые можно найти на пляже. Другой даже по консистенции — крупнее, почти зернистый и жёсткий, как наждак. Тем не менее, пропускать его тонкой струйкой из ладони — это своеобразное удовольствие, практически медитация. Если упасть на него, он царапает щёку. Периодически здесь становилось холодно — он кое-как кутался в свою одежду, но она не спасала особо. Хотелось есть и пить. Когда вокруг щиколотки обвилось щупальце и дёрнуло, пытаясь утянуть под песок, он долго не раздумывал — меч свистнул в воздухе, обрубая отросток, и вернулся в ножны, исцарапанные и сколотые кое-где. Глубоко под песками раздался рёв, полный боли, но вскоре затих — противник поспешил ретироваться. Голод начинал сводить с ума. Мужчина опустился на колени перед ещё конвульсивно подёргивающимся щупальцем, подождал, пока оно затихнет — и впился зубами в плоть. Кружащие по Пустыне адъюкассы обходили его стороной. Кира опустился перед низким столиком и взял кисть для письма. Он ненавидел сложившуюся ситуацию и очень надеялся, что в Мукен ему спускаться не придётся. Это было детское желание — отсрочить выполнение неприятной обязанности, скидывая её на плечи остальных. Возможно, это и к лучшему. Раз уж теперь бежать некуда, то он встретится лицом к лицу со своими страхами. На удивление, Айзена среди его страхов не значилось. Кира знал, что его чувства к почившему капитану третьего отряда давно уже стали общим достоянием, знал, что и как говорили о нём прежде, знал, что теперь даже те новобранцы, что вступили в их отряд несколько месяцев назад, будут обсасывать пикантные подробности прошлого своего капитана. Знал не потому, что видел в людях дурное, а потому, что это было бы лишь естественно. Людям свойственно говорить. Любил ли он Гина? Этот вопрос в последнее время интересовал Киру всё сильней. Он сумел достичь банкая, сумел заглянуть своим страхам в лицо — и пропал в них, затерялся, слился с ними. Может быть, не он умудрился окончательно подчинить свой меч, добившись третьей ступени его высвобождения, а именно меч, Вабиске, сумел подчинить его своей воле? Бывает ли такое вообще? -«Люди желают безответности», — кисть заскользила по дорогой бумаге. Теперь он — капитан и мог себе её позволить, и, к удивлению Киры, писать на дорогой бумаге оказалось неожиданно приятно, хоть он и предрекал самому себе, что разницы особой не будет. — «Конечно, они никогда в этом не признаются, но человеческая природа такова, что желаемое всегда прекрасней, пока не становится действительным. Вот птица в клетке — она хочет свободы. Но если раскрыть перед ней дверцу… разве не промедлит она с пару мгновений? Разве не вернётся обратно, размяв, как следует, крылышки? Спелый плод всегда кажется сочней, когда мы не можем до него дотянуться, чужая женщина — прекрасней, именно потому что она чужая. Если бы наши мечты сбывались и мы получали бы то, чего желаем — это был бы самый ужасный из всех миров» Он поставил точку и отложил кисть, задумчиво оглядывая написанное. Прежде Кира не позволил бы себе начинать новую главу романа с подобной философии, которая лично ему казалась банальной, избитой и заезженной, но, как выяснилось, прежде он ставил себе слишком высокие стандарты. Он охладел к творчеству и продолжал писать только по той причине, что поклонники его творчества настойчиво намекали, что хотят узнать, что же произошло дальше. Хисаги говорил, что он никогда прежде не получал в редакцию столько восторженных отзывов. Правда, взгляд сэмпая стал пристальней, когда он об этом сообщал, но Кира только усмехнулся. Хисаги, кажется, понял, что произошло, но критиковать его не собирался. Ненавидел ли он Айзена? Кира задумчиво глянул в окно, за которым медленно всходил серп полумесяца, и коснулся рукояти меча ласкающим жестом. -«Ненависть — слишком сильное слово», — написал он на обрывке бумаги, чтобы не вставлять эту мысль в роман. — «Не стоит им бросаться. Если Вы лишь желаете кому-то страданий — это не значит, что Вы ненавидите его» Вопросы любви, ненависти и всего подобного больше подходили для юношей. Кира перестал быть юношей, человеком, шинигами, возлюбленным… что остаётся? — Лишь пепел да камни, — нараспев произнёс женский голос позади. Бледные руки обвили его плечи, Кира устало опустил голову. — Вы снова голодны? — Всегда.