Лёд

5.       Юра обнял подушку, примял ее, прохладную и мягкую, другой щекой. Вздохнул, соскальзывая глубже в сон, — и рывком вынырнул обратно.       Лей пялился на него во все глаза, привстав на локте. Юра волком смотрел в ответ и нащупывал под подушкой лезвие.       — Ты, — начал Лей, нахмурился за перекошенными очками. Качнул головой, шумно выдохнул. Дышал он так, будто пробежал стометровку. — Ты… Как ты это сделал?       Юра как раз обхватил ботинок половчее и притормозил, собираясь с силами.       — Чего сделал?       Лей поправил очки, взъерошил свою пижонскую укладку.       Пригнувшись к самому лицу, тронул пальцами его висок.       Юра отмахнулся свободной ладонью.       — Ты забрался в мою голову, приятель, — поведал Лей задушевным голосом. Белозубо ухмыльнулся. — Гарри Поттера смотрел?       — Читал, — машинально ответил Юра. — Кино — фуфло.       — Да? А мне нравилось… Ладно, не суть. Легилименция. Помнишь, что это?       — Ну.       — Вот, — обрадовался Лей, наставил палец: — Ты — как легилимент. Невероятной, невообразимой силы. В смысле, я хочу сказать…       — Что ты хреновый окклюмент.       Лей смотрел озадаченно, потом рассмеялся — и осекся с лезвием у горла, напряженно откинув голову. Юра подхватил ботинок второй рукой.       — Зови эту… Хар, — приказал он. — Пусть приведет собаку.       Кадык под лезвием дрогнул. Не шевелясь, Лей сощурился, быстро облизал губы.       Через миг ботинок врезался зубцом в изголовье. С глухим стуком свалился с кровати.       — Да блядь, — выругался Юра беспомощно.       Ебаный окклюмент наваливался на него всей тушей, пригвоздив к постели. Резко выдыхая в лицо, вжимая перебинтованные запястья в изголовье одной рукой, другой потащил вверх подол свитера.       Юра бестолку упирался и пыхтел, кроссовками выдирая из-под себя одеяло. Боль сковала грудь, не пропускала воздух в легкие, мысли колотились по кругу: отзынь, сдохни, мразь. Удерживая запястья то одной рукой, то другой, Лей сорвал свитер вместе с футболкой, привстал и стащил футболку с себя, стряхнул на постель. Спустил с него штаны и вклинился между голых бедер коленом.       Все это время Юра бился как припадочный, но добился только собственной позорной слабости. От животного страха взмокли ладони, тошнота скользко колыхалась у горла, сдавленного паникой. В конце концов он захрипел, задыхаясь по-настоящему.       — Ну всё, всё, перестань… — Лей привстал, одной рукой расстегивая на себе ремень. — Так надо. Быть ближе… Кожей к коже, понимаешь? Так будет совсем хорошо…       Переминаясь коленями, стащил с себя джинсы и трусы, упал с облегченным выдохом. Юра забился с новой силой.       — В первый раз всегда страшно, я понимаю… — заверил Лей обрывисто, возясь между его брыкающихся ног. — Не волнуйся, нам никто не помешает… Расслабься. Ты получишь все, что я могу дать, обещаю… Ты ведь сам это понял, да? Выбрал меня… Умница…       — Нахуй иди, педрила, — провыл Юра, заливаясь слезами.       Лей уставился на него, округлив глаза, и вдруг упал лбом в подушку. Содрогнулся раз, другой, и Юра с трудом понял, что тот ржет. Задранные к изголовью руки ломило в плечах, грудь пекло под жесткой стяжкой, между ног кололись чужие волоски и жарко, противно вминался чужой хуй, а этот урод ржал.       Он поднял раскрасневшееся от смеха лицо. Снял очки и сложил одной рукой, не глядя отбросил к своему шмотью.       Слезы текли не переставая, но Юра видел его отчетливо и запоминал, содрогаясь от ненависти, — каждую родинку, каждую черточку до распоследней поганой веснушки, чтобы после опознать его и засадить на три пожизненных. Если дед раньше не прикончит гниду из двустволки.       — Педрила, значит, — вздохнул Лей, отсмеявшись. — Ладно. Смотри.       Отжался на локте, расправил плечи; перед глазами мотнулся серебряный крестик на черном шнурке, и Юра увидел загорелую грудь, изрытую бледно-розовыми шрамами. Торопливо задышал носом, пораженный донельзя, сбитый с толку.       Их было слишком много, этих шрамов — корявых, страшных рубцов, словно порванную кожу заштопали когда-то вкривь и вкось то ли от неумения, то ли из равнодушной жалости, не парясь о чужом уродстве.       — Шестнадцать раз.       Юра вскинул глаза к его глазам.       — Не могли достучаться. Зато потом… — Лей улыбнулся мечтательно. — Я узнал свои первые три слова.       — Что за три слова, — спросил Юра, с усилием ворочая языком, разбухшим и кислым, как шерстяная варежка.       — Сердечные, — удивился Лей. — Забыл? Ты же всю инфу из меня вытащил.       Юра мрачно, упрямо хмурился.       Что-то вспоминалось — обрывки чьих-то фраз, смутно тревожащие образы. Как из тех детских снов, что никому не рассказать — только маяться потом весь день дурным настроением и тяжелой тоской неизвестно о чем.       — Но хоть что-нибудь ты запомнил?       — Тунгусский метеорит. И… меня вырубило.       — И меня, — расплылся Лей в своей дебильной лыбе. Точь-в-точь Никифоров, вечно довольный всем на свете. — Не догадываешься почему?       Юра сделал вид, что задумался. Рванулся изо всех сил; не тут-то было: Лей вмиг посерьезнел, сжал запястья жестче. Смотрел с цепким интересом, как будто в медкомиссии заседал, а не лежал на нем голом в чем мать родила.       — Ты отвлекаешься. Сосредоточься. Чего тебе сейчас хочется больше всего? Только честно.       — Уебать тебе чтоб ты сдох, — с чистым сердцем ответил Юра.       — Допустим. Еще?       — Забрать собаку и валить отсюда.       — Ты уйдешь, когда будешь готов. Собаку ты совсем скоро получишь обратно, не сомневайся. Чертовски жаль, что ты ничего не помнишь… Впрочем, так даже интереснее… — Он заговорщицки подмигнул. — Тебе понравится.       — Слезь с меня! — психанул Юра и задергался, выкрикивая ругательства и брызгаясь слюной.       Лей удерживал его молча, с потяжелевшим взглядом. Юра затих, глотая слезы и чувствуя, как бесконтрольно трясутся разведенные в стороны коленки. Вот сейчас… сейчас его выебут, а он…       — Не надо, — выдавил он.       — Я не собираюсь тебя… гм, трахать, — глумливым тоном известил Лей. — Ни сейчас, ни потом. Если ты прекратишь истерику, поймешь это сам.       Улыбнувшись по-доброму, мягко сдунул челку с его глаз. Юра вжал затылок в подушку.       — Чо — импотент? — выплюнул он, весь красный от унижения. Щеки так и горели.       — Я не насильник, — веско заметил Лей. — Не педрила, как ты изволил выразиться. И не педофил, — все-таки осклабился он.       — Сука, — взвился Юра. Лей живо поймал башку за волосы, не дав разбить лбом его ухмылявшийся рот.       — Мы не причиняем друг другу вреда, братец мой. Не стремимся к соитию любой ценой, как тупое мясо, — шептал он, с силой приглаживая волосы к макушке, обдавая распухшие губы мятным теплом. — Не употребляем в пищу ничего животного, не нарушаем космическую целостность растительных организмов неестественным образом…       — Уроды сраные, — засипел Юра, — живьем друг друга жрете?       — Мы питаемся фруктами. Овощами, — продолжал Лей, с легкостью удерживая его вырывающиеся руки. — Пользуемся столовыми приборами из натурального камня… Пьем чистую воду, отвары из трав…       Юра вспомнил, что сегодня начался Великий пост, то есть уже вчера, и поклялся себе поститься до конца своих дней, если выберется отсюда живым.       Лей оставил его волосы в покое, но запястья держал как в капкане.       — Чистый аквамарин, — пробормотал он, глядя прямо в глаза. Костяшками пальцев провел вверх-вниз по щеке. — Мне казалось, я видел все. От цвета неба в воде до норвежского голубого. Ан нет.       Кулаки так и чесались дать ему в морду, хотя бы влепить плевок, но Юра постарался не дергаться. Не отвлекаясь от его лица, Лей дотянулся до своей подушки, аккуратно подложил ему под голову.       — Слушай… — Юра гулко откашлялся в сторонку. — Лей. Можешь сперва объяснить мне… кое-что?       — Весь к твоим услугам.       Юра облизал губы, лихорадочно придумывая, что говорить. Лей терпеливо ждал, а потом молча улыбался, пока Юра засыпал его вопросами: а как ему удалось выжить, если били шестнадцать раз, и был ли это тот рыжий мужик, и чего он тогда такой накачанный, если жрет одну траву. И потом, когда Юра выдохся, отвечал ему c тем же терпеливым снисхождением, как старший брат младшему. Строил из себя бывалого и умудренного, да что бы он знал о настоящей взрослой жизни, ретро-хипстер недоделанный, сраный мажор.       — Самое тяжелое — не телесные раны, а сердечные, — излагал он доверительно как заправский псих, и Юра внимал с круглыми глазами, как умел это делать, когда спал на скучных уроках. — Нет ничего страшнее, когда твое сердце плачет от стыда за прошлую мертвую жизнь. Плач скорби мучителен и может длиться неделю, может оставить от тебя тень, но иначе нельзя. Только чистое сердце способно вернуть тебя к настоящей жизни, обновленного, готового любить и говорить…       Неделю. Юра запоздало вздрогнул и распахнул глаза шире, поймав не дававшую покоя мысль.       — Ты справишься, — утешил Лей. — Всему свое время. Сначала — первые слова. Все двадцать три я не обещаю, вот так сразу не получится даже у тебя, чудо-ребенок… Я и сам пока не знаю всех. Но ты ответишь мне, я это чувствую. Мужественно перенесешь плач скорби. У тебя сильное сердце. Жадное… — Он задышал тяжелее. — Я слышу его даже сейчас. Знал бы ты, как трудно сдерживаться, когда перед тобой только что проснувшийся… Веришь, я еще… никогда…       Дослушивать Юра не стал: вскинулся, ударил грудью что есть силы в изуродованную грудь, и Лей вдруг всхрапнул, закатил свои яркие зенки и обмяк.       Юра заворочался в попытке его спихнуть. Отвалил на спину, плюхнулся сверху.       Лей безвольно мотнул головой, съехавшей с подушек. Казалось он потерял сознание, но железная хватка на израненных руках не слабела. Юра дрожал, распластанный на нем без сил, дышал сухим ртом и обреченно прислушивался к шевелению под стяжкой.       Что-то живое, чужеродное: оно ширилось, росло само по себе, выталкивало из груди боль, пока не остался слабый звук, похожий на вздох.       Юра сжался от предчувствия чего-то по-настоящему жуткого. Охнул в голос, когда его прострелило от груди до пяток, как разрядом дефибриллятора. Сердце откликнулось: встрепенулось, застыло — и ожило, когда его словно погладили теплой рукой.       Не рукой, осознал он, замер в изумленном, счастливом ошеломлении. Сердцем.       Это было ни на что не похоже. Чужое сердце трепыхалось и трогало его — сперва невесомо, затем уверенней: еще приятнее, еще нежней. Теребило, гладило — и отпускало. Он тихо подвывал от нетерпения — и вскрикивал, ерзал всем телом, притирался грудью к груди теснее, когда его сердце снова сжимали и ласкали, мягко и тепло, ритмично и медленно, выворачивая его от удовольствия наизнанку.       Лей не двигался и будто не дышал вовсе. Повязка разделяла их тела в самом необходимом сейчас месте, зато Юра мог чувствовать ток его крови голыми руками и ногами, горячим пахом, мокрой щекой, прижатой к его щеке. Все равно было мало; он словно умирал с каждым угасавшим касанием — и оживал, когда оно возвращалось, самое желанное, такое чудесное и родное. Лей нежил его своим щедрым сердцем, изводил тягучей лаской — приятно медленно, плавно, с каждым разом все медлительнее и дольше, словно все понимал сам и тоже хотел, чтобы это длилось и длилось без остановки и без конца.       В один прекрасный, самый пронзительный миг, когда Юра уже не мог двигаться и только хрипло стонал от наслаждения и неутоленного желания, у него получилось — дотянуться, с жадностью толкнуть собственным сердцем в ответ.       Все оборвалось: и ласки, и нестерпимое удовольствие; не успел он толком испугаться, что все испортил, как все опять вернулось и продолжилось — еще круче прежнего.       Теперь его сердце будто взволакивали по ступеням, и сам он взбирался все выше и выше, обмирая от ужаса и восторга. Каждая ступень, по которой его разнеженное сердце протаскивали с бережностью, обласкивала его по-своему, одаряла еще одним неизведанным чувством, наделяла неведомой прежде силой, и с каждым шагом восхождение становилось все мучительнее и прекрасней. Истомленный, вымотанный, он едва дышал, но устремлялся вверх, пока не поднялся на такую запредельную высоту, что не осталось ни воздуха в легких, ни физических сил, ни ступеней, которые он непонятным образом успел сосчитать.       Когда он открыл глаза и вдохнул — словно вынырнул, это число звучало в нем само по себе, эхом металось в груди, а потом все стихло и прекратилось совсем.       С минуту, не меньше, Юра боялся шелохнуться и слушал свои короткие судорожные вдохи, похожие на икоту.       С трудом привстал, уперся ладонью. Кое-как подтянул спущенные к щиколоткам штаны. Волосы липли к мокрому от пота лицу, он сунул прядь за ухо и зарылся по локоть в развороченные подушки. Нащупал второй конек.       Занес его, держа в обеих трясущихся руках, над головой.       На мгновение почудилось, что Лей открыл глаза, но тот валялся как полумертвый. Его ресницы слиплись в мокрые стрелки, прическа превратилась в соломенное гнездо, наволочка возле приоткрытого рта потемнела от слюны. Расслабленные мышцы на узком животе двигались размеренно, сонно. Курчавая поросль золотилась на раскинутых руках и ногах, темнела в паху.       То и дело кривясь от нервной икоты, Юра тупо пялился на его мягкий розоватый член. Моргнув, перевел взгляд на уродливые шрамы. Посмотрел в красивое безмятежное лицо.       Выпрямился на коленях, завел руки выше.       Зажмурился, качнулся. Бессильно зарычав сквозь зубы, с размаху опустил ботинок на смятое одеяло.       Надел свою футболку и свитер, подтянул рукава. Поднял упавший конек, нацепил на лезвие чехол, убрал в сумку. Расчехленный решил держать наизготове для устрашения. Смахнул в сумку и «визу», и справку с рецептами — наверняка липовые, они пригодятся как вещдоки. Подарочную коробку оставил на полу, вовремя вспомнил про открытку — засунул ее поглубже в боковой карман.       Обогнул кровать, направляясь к двери, едва не запнулся о черную косуху.       На автомате наклонился ее подобрать. Разогнулся, морщась от застучавшей боли в затылке. Наверное, куртка свалилась с кровати, когда они… разговаривали.       Юра подавил тошнотворный спазм, на секунду прикрыл глаза.       Тряхнув головой, сообразил обыскать чужие карманы: ключи — от тачки и обычные, запароленный седьмой айфон без чехла, кредитки в держателе, свернутые как попало купюры, горсть мелочи, потертая зажигалка «Зиппо». Расстегнул косую молнию нагрудного кармана, вытянул красные корочки с золотыми буквами и гербом.       Юра разглядывал их, заторможенно смаргивая.       Уронил куртку на постель, раскрыл удостоверение ватными пальцами.       В глаза бросились буквы под радужной ламинирующей пленкой: СЛЕДСТВЕННЫЙ КОМИТЕТ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ.       Под цветной фотографией был отпечатан личный номер. Лей был в синей форме с желтыми погонами. Лейтенант юстиции… Юра вытер глаза рукавом. Вчитался, шевеля губами: Пономарченко Андрей Петрович. Состоит в должности помощника следователя-криминалиста… Имеет право на ношение и хранение…       Он опустил раскрытое удостоверение на постель, достал телефон, сделал серию снимков.       Напялил косуху на себя поверх свитера — скрипучую, с тяжелыми рукавами не по росту. У Отабека есть такая, только мягче и без погон. С погонами тоже есть, и на рукавах — молнии. И без рукавов тоже, с нашивками из «Сынов анархии».       Он отвернул твердые манжеты.       Подумав, сунул пятитысячную бумажку в карман. Сумку надел наискосок через плечо, протолкнул за спину.       Оглянулся напоследок.       Взялся удобнее за ботинок и с недрогнувшим сердцем шагнул к двери. 6.       Тихий светлый коридор уходил далеко в обе стороны, слева обрывался темным лестничным провалом. Сжав ботинок холодеющими пальцами, Юра двинул вправо, стараясь ступать бесшумно.       Удобно высокие, толстые подошвы кроссовок оказались мягкими, как лапы. Он успел сделать три крадущихся шага, когда его догнала слабость, навалилась на плечи, ударила под колени, как топором.       Оседая, он облокотился на стену, чуть не выронил свое оружие, успел прижать к груди. В носу щипало, от ботинка несло родным кислым запахом; Юра втягивал этот запах с закрытыми глазами и давил подкатывающий всхлип.       — Маккачин, — позвал он без особой надежды — и вдруг услышал знакомый скулящий вздох.       Он едва не запутался в ногах, рванувшись вперед. Кое-как выпрямился, помогая себе рукой, нечаянно вспарывая лезвием обои.       Навстречу из коридорного тупика, до которого оставалось несколько шагов, отворилась дверь.       — Сюда нельзя, — отрезала Хар. Дверь закрылась за ее спиной — слишком быстро, так что ничего нельзя было увидать.       — Он там? — Юра хрипло прокашлялся, заговорил громче: — Виктор Никифоров. Вы там его держите?       — Мы никого здесь не держим, — сказала Хар. Прислонилась к дверному косяку, вынула из нагрудного кармана пачку, выбила сигарету.       Юра набрал воздуха и завопил во все горло: «Виктор!»       Хар щелкнула зажигалкой, резко выпустила дым в потолок.       Вместе с последним отзвуком его хриплого вопля в мертвой тишине повис звон — будто заклинило сигнализацию. Юра вслушивался с распахнутыми глазами, напряженно вытянув шею, пока не понял, что звенит у него в ушах.       — Сколько слов ты узнал?       Ботинок выскользнул из пальцев, Юра придержал его второй рукой.       — Двадцать, — сказал он, задышав быстрее. Слезы душили в прямом смысле. Он всхлипнул. — Что это за… Что теперь… Со мной…       — Останься. Легче не будет, но… Как знать. Возвращайся в комнату. Судя по всему, Лей никуда тебя сегодня не повезет.       Хар опустила глаза, зашелестела оберткой от пачки. Стряхнула туда пепел.       — Двадцать, — повторила она с усмешкой. — Потрясающе.       Юра молча содрогался от беззвучных рыданий.       — Еще три слова, и ты станешь лучшим из нас. Воистину дар.       Хар быстро на него взглянула. Юра понял невесть как, что ее мучает бессонница и что перед снегопадом у нее болит сломанное в детстве запястье. И что раньше ее звали Ириной.       — Дар, — повторила она и улыбнулась. — Привыкай, Юрио. Налить тебе сока?       Юра попятился.       Хар смотрела на него, вкручивая докуренную сигарету в обертку.       — До скорой встречи, мальчик.       Он шарахнулся назад.       Ударился в стену плечом, поймал выроненный ботинок и бросился к лестнице, не чуя под собой ног, как в страшном сне.       Прогрохотал в темноте по ступеням, перехватывая поручень, вылетел в пустой холл. Толкнулся в одну дверь, распахнул вторую. Лицо ошпарил морозный воздух, Юра зашелся кашлем, крутанулся на месте, едва не шлепнувшись на скользком крыльце, вскинул ботинок перед собой.       Дверь медленно закрылась, притянутая сквозняком. Вокруг было совсем тихо, по-зимнему светло.       Никто за ним не гнался.       Он съехал подошвами по ступеням, таращась в закрытую дверь.       Развернулся, заталкивая ботинок в сумку, пошел к раскрытым настежь воротам.       Услышал вой электрички и припустил к ним со всех ног.