Лёд

7.       И снова ему открыли без звонка.       На этот раз потребовалось немалое усилие воли, чтобы остаться перед дверью — на черном коврике-карте с красным значком геолокации и надписью ВЫ НАХОДИТЕСЬ ЗДЕСЬ (И СЕЙЧАС).       Складная байка, сочиненная в дороге, здесь и сейчас казалась полнейшей лажей.       Кацуки стоял на пороге босиком, в спортивных штанах и с полотенцем на голом плече, и смотрел так, словно увидел привидение.       Его взгляд обежал лицо, горевшее после мороза. Съехал к застегнутой под горло косухе и дальше, к растянутой резинке свитера. Уткнулся в кроссовки.       Занервничав, Юра слегка пнул коврик шипованным носком.       Кацуки поднял голову, таращась сквозь забрызганные очки. С его мокрых волос капало.       — Что случилось?       — Ничего, — подобрался Юра.       — С тобой?       — Ничего со мной не случилось. Я… гулял.       — Гулял, — повторил Кацуки и вдруг изменился в лице. — Маккачин? С ним что-то случилось?       — Да что ты заладил! — психанул Юра. — Он в порядке, ясно? Никто его не обидит. Пусть только попробуют!       — Ясно, — последовал кроткий ответ.       Юра приготовился отвечать на вопросы про собачий свитер и цель повторного визита, но Кацуки глазел молча. Бледный как смерть, но такой простодушный и как всегда никого ни в чем дурном не подозревающий, что тоска брала.       Юра подумал хладнокровно: сказать бы тебе сейчас, что случилось с твоим Виктором, наивная ты свинина, и поглядеть, как тебя скрутит.       — Так и будешь с мокрой башкой стоять?       — Извини, — спохватился Кацуки, раскрыл дверь шире, — проходи, пожалуйста.       Юра шагнул с одного коврика на другой, запер дверь, снял с плеча сумку.       Кацуки босой ногой пододвинул ему тапки.       — А твоя тренировка?       — В жопу ее, — искренне ответил Юра, с ожесточением распутывая мерзлые шнурки.       Кацуки стоял над душой и протирал очки концом полотенца.       — Ты голодный? — включил он гостеприимного хозяина, на что у Юры, если честно, и был нехитрый расчет. — Если ты не против, мы будем завтракать вместе?       — Не голодный я.       В животе громко забурчало.       Последний раз Юра ел, когда угощался здесь бубликами. Травиться в привокзальной тошниловке не стал, купил себе минералки без газа. Завтрак балерины, Барановская-сан бы одобрила.       Кацуки все тер свои стекляшки и про свитер спрашивать не спешил.       Юра переобулся, одолел проклепанный ремень и стал сражаться с молнией, угрюмо разглядывая вешалку в виде стула. Или стул в виде вешалки, на удивление уродливый. Дизайнер натыкал эти стулья и кривоногие напольные лампы по всей квартире в самых неожиданных местах. А может, Виктор сам покупал в Икее, известный любитель всякого говна. Да к тому же слепой — хуже напольных монстров были только лампочки под высокими потолками, нависавшие целыми гроздьями там и тут над самой макушкой. Виктор скорее переквалифицируется в ухо-горло-носа ради зеркала на лбу, чем признает свою старперскую дальнозоркость и купит себе очки.       Юра сбросил побежденную куртку на вешалку-стул, сунул руки, задрав подол свитера, в карманы штанов.       Пальцы наткнулись на побитый телефон. Надо было звонить Якову. Тот еще предстоит разговорчик. Это тебе не хрюшку разводить, лоха косоглазого.       — Скажи «оториноларинголог», — потребовал он мрачно.       — Лор. — Кацуки надел очки, глянул победно сквозь чистые стеклышки. — Я утром бегаю немного как обычно и теперь страшно голодный. Поэтому я иду делать горячий завтрак. Ты — принимать ванну.       Настала очередь Юры таращить глаза.       Кацуки растер свои костлявые плечи:       — Греться.       Собственные плечи мгновенно передернуло ознобом. Юра сжал в карманах задеревенелые пальцы. Он успел забыть, как долго и сильно мерз по дороге сюда. Ногам было тепло, косуха на морозе задубела и защищала от ветра как броня, но изнутри расползался леденящий холод. Этот нутряной холод мучал его всю дорогу. Юра бежал, потом брел, задыхаясь, к станции, клевал носом в электричке, уткнувшись в телефон, и не переставал клацать зубами и трястись, как нарколыга. А в такси поплыл от тепла жарившей печки и едва не удрал спросонья не расплатившись.       — Потом мы завтракаем вместе, — продолжал разливаться Кацуки. — Омлет или оладушки?       — Похуй, — проглотив слюну, кивнул Юра, оттеснил его с дороги.       В ванной комнате было влажно от душистого пара. Голова в тепле сразу закружилась. Кацуки ополоснул и заткнул ванну, пустил воду на полную мощность. Оставил его одного.       Купаться Юра в любом случае не собирался, хотя колотило его здорово. Он едва не промахнулся, пока отливал. Как сомнамбула отправился мыть руки.       Зеркало над умывальником отражало небо за окном с белоснежными фальшивыми ставнями, раскрытыми настежь. Под окном наполнялась с ровным шумом ванна, и решетчатое стекло запотевало на глазах. Даже смотреть туда было холодно. Юра жмурил глаза, возясь в горячей воде и вздрагивая от приятных мурашек.       Вскинулся, когда стукнули в дверь.       — Извини…       Кацуки успел надеть водолазку и зачесал свои лохмы, как перед выступлением. Положил на стул-вешалку стопку одежды, повесил белый махровый халат. Юра косился в зеркало, отвинчивая крышку с зубной пасты. Выдавил немного на палец, сунул в рот.       — Я даю тебе чистые вещи и нижнее белье, — сообщил Кацуки, засучивая рукав. Присел на бортик, попробовал воду локтем. — Белье новое, — добавил он.       Юродивый ты наш, подумал Юра, с отвращением болтая во рту мятную жижу. Сплюнул в раковину. Исусик недоделанный. Трусами жертвует. Всему пиздец, а он — на пробежку. У него самолет, а он вместо сборов устраивает благотворительную купальню на дому.       По правде говоря, сейчас горячая ванна представлялась не такой уж бредовой затеей. Не бредовее постижения дзена под ледяным водопадом.       Юра стащил с себя холодный, как лягушачья кожа, свитер вместе с футболкой. Сбрасывая тапки, трясущимися от нетерпения пальцами взялся за пояс штанов.       Кацуки обернулся и едва не свалился в ванну. Брови поползли вверх, челюсть — вниз.       Юра заторможенно проследил за его взглядом.       Вода падала с веселым плеском, из-за неплотно прикрытой двери несло сквозняком. Черные и белые плитки под ногами то и дело теряли контур, норовя уплыть куда-то вбок. Гексагональные, сосчитал Юра дрожащие грани.       Поднял голову.       Вцепившись в бортик обеими руками, Кацуки перебегал взглядом от стяжки на груди к перебинтованным запястьям.       Впился в глаза. Сейчас задаст вопрос, на который у Юры заготовлен лажовый ответ.       В кармане штанов загудел гитарный рифф «Севен нейшн арми». Юра выудил телефон, прошептал «вовремя, блядь». Семь бед — один ответ, как сказал бы деда.       — У аппарата, — ответил Юра и отвел аппарат от уха подальше. За прогулы без уважительной причины Яков карал с особой жестокостью, не щадил ни малолеток, ни девчонок, и престарелых Виктора с Гошаном отчитывал всем на радость, как нашкодивших пиздюков.       — Имею право! — вклинился Юра, так и не дождавшись паузы. — Законный выходной! У меня справка есть! Освобождение, бля!       Не сводя с него круглых глаз, Кацуки ощупью закрыл кран.       — Вот вы у меня где!.. — по инерции надрывался Яков. — Что с голосом?.. Застудился? Допрыгался? Сколько раз говорить — одевайся нормально, носишься как подстреленный!       — Я упал, — брякнул Юра, как в яму ухнул.       Стало очень тихо. Из крана еле слышно капнуло.       — Поломался? — глухо спросил Яков.       Юра ссутулился, зачесал сырые волосы к макушке. Пальцы так и плясали.       — Грудь зашиб. Там… сосулек насыпало с крыши, я пиздану… поскользнулся — и об лед. Хорошо не башкой.       Складно звонишь, сказал деда голосом Горбатого.       — Что ты мне врешь, — рассвирепел Яков.       — Не вру я!       — Справка откуда?       — Из травмпункта.       Яков выругался. Глаза у Кацуки разве что на лоб не лезли, но сидел он как прибитый и не вмешивался.       — Я же не специально, — мирно сказал Юра. — Там… недельку в повязке походить, и все. Я же не сломал ничего. Подумаешь, кожа лопнула… Я рентген сделал и флюорографию заодно, — сочинил он вдохновенно.       — Рентген, — надтреснуто повторил Яков. Сердце дрогнуло. Юра отступил на шаг к умывальнику, оперся ослабшей рукой.       — Да нормально все, ну. Сказал же…       — Ты, Юра, отдыхай там пока, раз такое дело, — проговорил Яков стариковским голосом. — Лиля освободится через часок, сообразим, кому показать тебя. Поживешь у нас…       — Не на… Завтра, — нашелся Юра, — завтра же с утра пресска, я и так всем покажусь. Сами увидите, что нормально все…       Голос сорвался на полуслове.       Яков тянул паузу, но слышно его было хорошо — он дышал с обычным грудным присвистом, будто стоял рядом.       — Все норм, — добавил Юра со всей убежденностью, на которую был сейчас способен. — Мы тут вот… с Кацудоном. Завтракать будем сейчас.       — Ладно. Отдыхай, — тяжело повторил Яков.       Юра отнял от уха горячий телефон, занывший гудками, воткнул в карман.       Кацуки так и сидел с глазами на пол-лица. Одеваюсь и сваливаю, сказал себе Юра и не смог отцепиться от умывальника.       Кацуки встал и закрыл дверь как следует. Спустил воду из ванны, дождался, когда уйдет вся. Открыл кран и отрегулировал температуру, принялся набирать заново.       — Ты не упал, — сказал он твердо.       — На меня напали.       Кацуки круто развернулся.       Юре вдруг стало жарко, ладони взмокли, пот щекотно выступил под мышками.       — Кто? — так же твердо, тихо спросил Кацуки.       — Да никто… Гопота какая-то доебалась на ровном месте. Слово за слово, ну, сам знаешь, как это бывает, ты же в Детройте жил?..       Кацуки подумал и кивнул. Юра приободрился.       — Вот. Трое на одного… Руки заломили, я психанул. У меня с детства эта… блядь… конституциональная гибкость суставов, — понесло его. А еще переживал, что не умеет врать. — Дергался, вот и потянул немного. Ерунда.       — Тебя… Ты… э-э… — завел Кацуки свою косноязычную песню. Лицо на секунду исказила болезненная судорога. — Тебе… сделали какой-либо вред? Насильно?       Юра сдержал нервный смешок. Или всхлип.       — Нихрена они мне не сделали. Один упырь вдарил в грудь пару раз, и все.       Кацуки медленно дышал, раздувая крылья носа. Под скулами прокатились желваки.       — Это? — палец ткнул в стяжку. — Нихрена?       А кольцо-то снял, подумал Юра, наваливаясь за спиной на руку. Боится утопить. Велико стало. После душа не успел надеть обратно, кольцо лежит на подоконнике в спальне…       Он тряхнул волосами, зачесал со лба.       — Шкура тонкая. Лопнула, я даже не сразу заметил. Заштопали в два счета. Так, пара-тройка стежков. Шрамы украшают мужчин, слыхал такое? Боевые.       Кацуки молчал, но Юра чувствовал и чужую растерянность, и гнев. Удивительное дело — он даже разбирал отдельные мысли, хотя думал Кацуки на своем нихонском.       — Это как надо вдарить, — озвучил тот главную мысль, старательно выговаривая слова, — чтобы лопнула кожа?       — С размаха, блядь… — проворчал Юра. Прислонился к умывальнику, с наслаждением расчесывая влажный бинт на запястье. Ноги вроде бы держали, но голова шла кругом. Он успел пожалеть, что затеял этот тупой разговор, и уже не хотел никакой ванны. Упасть бы сейчас и уснуть…       — Чем?       Юра не удержался и зевнул.       — Что?.. А… Откуда мне знать? Свинчаткой, куском кирпича.       Кацуки пошевелил губами.       — Свинчатка?       Юра фыркнул.       Выставил кулак:       — Кастет. Холодное оружие. От слова свинец, металл такой. Плюмбум.       — Я понял. Спасибо.       — Раньше свинец заливали в бабки для игры, чтоб получался нормальный биток. Для месива — самая тема. Хотя можно и зажигалку обхватить, и ключи. Главное, чтобы кулак полностью закрывался, — он показал ладонь, сжал-разжал пальцы, — а то суставы полетят.       — В бабки?..       — Это… а, блин… Забей.       — Хорошо. Что было потом?       — Потом… Потом мои отмороженные ангелочки подоспели, навалились всей компанией. Ну, ты их знаешь.       — Знаю. А эти… упыри? — уточнил Кацуки, смешно сделав ударение на букве «ы».       — Слились. Те, кто нападают втроем на одного, сами — наипервейшее ссыкло. Дворами ушли, девчонки не догнали. Упрашивали заяву на упырей написать… Я отказался. Из-за Якова, сечешь? Никто ничего не должен узнать.       Кацуки кивнул.       — Никто не узнать.       Юра поскреб бровь. Мысли путались. Кажется, было что-то еще…       — Маккачин у них пока остался. У ангелов. Будут гулять его и кормить по часам. Я его заберу… вечером. Они мне типа день рождения устраивают в фан-клубе. До травмпункта проводили…       Он ковырнул кожу под бинтом и зашипел, сдавленно выругался. Стертые запястья больше не ныли, зато чесались невыносимо. Заживают, утешил он себя по детской привычке.       — Ты говоришь плохо, но я понимаю. И я думаю, ты врешь, — торжественно вынес Кацуки вердикт. — Ты врешь, когда звонит тренер Яков, ты врешь сейчас. Ты брехло, Юра.       Охуел, возмутился Юра сквозь долгий вкусный зевок.       — Но я понимаю, что Маккачин в порядке. Это хорошо. Нам нужна пищевая пленка, — заявил Кацуки без перехода.       Юра захлопнул рот.       Кацуки подошел, обрисовал перед грудью круг:       — Мы прячем боевые шрамы очень тщательно, и вода не попадает.       Пленку они потратили всю, что нашли. Кацуки обматывал его, как фарфоровую куклу для пересылки почтой России. Когда стоять с поднятыми руками задолбало, Юра отмахнулся и сам оборвал пленочный хвост, пришлепнул ладонью. Сбросил тапки. Воды было почти вровень, он стаскивал штаны, балансируя на нетвердых ногах и заранее ежась от предвкушения.       Кацуки без лишних слов вымелся вон. Вообще без слов, если точнее. Мог бы и остаться, Юре было плевать. Ему не терпелось поскорее залезть в ванну, что он и проделал, кряхтя от удовольствия, как старикашка в онсене. Поерзал, устраиваясь на пузырчатом резиновом коврике. Раскинул локти по изогнутым бортам.       В торце было свернуто полотенце, Юра опустил на него тяжелый затылок. От души выругался в потолок с дизайнерскими лампочками. Вода была градусов сорок пять, не меньше. И не больше, надо полагать. Кацуки знает толк. Хули, потомственный банщик.       Лежать и смотреть на лампочки быстро надоело. Юра понырял немного, потом сцапал из корзинки на подоконнике бомбу — розово-малиновую, соблазнительную, как шарик мороженого. Занес над водой.       — По немецко-фашистской сволочи… Товсь! — скомандовал он себе громким шепотом, покосился на дверь. — Огонь!       Разжал пальцы, и "снаряд" запрыгал и зашипел, вспучивая воду красными пузырями. Юра откровенно перся, пока бомба не растаяла. Довольный и взрывом, и собой, улегся поудобнее, закрыл глаза.       Тишина сомкнулась над ним, как вода.       Над водой закружили звуки сирены: тревожные, слабые, они рвались из глухой белой мглы, за которой невозможно было разобрать ни моря, ни неба. Ветер швырял эти звуки в невидимые волны, снова уносил ввысь.       Вьюга набрасывалась на смотровую площадку со всех сторон, впивалась вихрем ледяных иголок, сбивала с ног. Цепляясь за обледенелые перекладины, Юра вскарабкался по лесенке, ведущей к стеклянному колпаку — тот был темным.       Сквозь вой и свист пробился слабый зов. Призыв о помощи. Юра разобрал собственное имя — не услышал, а почувствовал сердцем. Это придало сил: он закричал от злости, вдарил по стеклу кулаком — раз, другой, и зажмурил глаза.       Свет вспыхивал с интервалами в три и шесть с половиной секунд, лучи прорубали снежный туман, плотный, как стенка айсберга, уходили в никуда. Холод отступал; Юра догадывался, что тепло обманчиво, что на самом деле он замерзает по-настоящему, но держался, потому что знал: тот, кого болтает сейчас штормом, как щепку, кто приказывает ставить парусник по направлению ветра, увидел его свет.       Тепло превращалось в жар, подступало к горлу. Юра попытался глотнуть ледяной воздух, успел заметить сквозь слезы ответные огни, и жар заткнул ему рот.       Он замычал и вдруг вдохнул полной грудью. Сел рывком, бессмысленно глядя в бледное перепуганное лицо.       Кацуки охнул и забубнил что-то на одной ноте, как полоумный буддийский монах.       Пришлось двинуть ему легонько, чтобы успокоить.       Кацуки успокоился сразу. Поправил, ошалело моргая, очки.       — Заебал, — честно объяснил Юра. Подумав, спросил сочувственно: — Ты чего?       — Прости меня, пожаруйста, — с несчастным видом вымолвил Кацуки.       Выяснилось, что потомственный банщик оставил его одного ненадолго, пока «вода не остывает». И Юра, ясное дело, умудрился вырубиться, приглючить себе обычный кошмар и перепугать Кацуки криком, не успела вода остыть хотя бы на градус.       Вдобавок ко всему чертова вода была красная.       — Ты решил, я себе нечаянно горло перерезал? — въехал Юра. — Безопасной бритвой?       В ответ Кацуки зачем-то полез обниматься.       Так они и сидели на мокром полу среди полотенец, обхватив друг друга, как две жертвы какой-нибудь одной катастрофы.       Юре надоело первому: он поднялся, хватаясь за бортик, как парализованный. Гексагональные плитки знакомо троились и уплывали. Он обернул бедра полотенцем, стал сдирать мокрые бинты. Кацуки опять полез — помогать.       Кожа на запястьях была как новенькая, только немного воспаленная, стяжка осталась сухой, и под ней совсем не болело. Кацуки ощупал его ладонями напоследок со всех сторон. Снял с вешалки халат.       Юра с усилием выпрямил спину. Полотенце упало под ноги.       Кацуки проворно всунул его руки в толстые махровые рукава, запахнул полы. Завязал пояс и накинул капюшон, заправил мокрые волосы.       А потом его ладони легли на плечи, сдвинулись к лопаткам, и Юра, сам себе не веря, шагнул навстречу, позволил ему обняться еще раз.       — В желтом облаке Сансары… Вертолет страдает старый, — добил Кацуки вполголоса. Юра выразительно смотрел поверх его плеча в холодное окно. — Не поет, закрыл свой рот, — продолжил Кацуки смелее. — Виртуозный полиглот.       Юра задрожал от смеха.       — Лабрадор, — взвыл Кацуки заглавную строку музыкального приложения к "разговорнику". — Гиблартар! Начинается пожа-ар…       — Гибралтар, — вздохнул Юра, машинально сцепил руки за его спиной. — Хреновый из тебя полиглот, Кацудон.       — Хреновый, — согласился Кацуки легко. — Звуки. Падежи… Это сложно. Это… пиздец.       Юру опять разобрало. Он прыснул, ткнулся в плечо лбом.       Петь Кацуки может и не умел, зато веселил хорошо и держал сейчас как надо. Грел душу. Все равно что вернуться домой, а на вешалке — дедова кепка. На плите исходит умопомрачительными ароматами укрытый полотенцем сюрприз, в ванной гудит стиралка, а деда обвязал поясницу шерстяным платком и устроился с пивком и котиком перед хозяйским зомбоящиком — ругаться с новостями. А потом Юра скачает какой-нибудь древний фильмец, который нравится им обоим, и они будут ужинать втроем и смотреть кино.       Он моргнул намокшими ресницами, повернул тяжелую голову. Пробормотал, задевая губами ворот водолазки: «Бен, ай нид хелп». Кацуки стоял как скала, ладони спокойно лежали на лопатках. И улыбался. Было слышно, что он улыбается. Его волосы почти высохли, щекотно лезли в нос. Голая шея над воротом пахла шампунем и еще чем-то непонятным, приятным. Смутно узнаваемым.       Юра вспомнил про засос, и нехорошее подозрение окрепло, подгоняя обрывки воспоминаний. Настойчиво давящие губы: сухие, с обкусанной солоноватой корочкой. Гладкие и влажные изнутри. Мягкие…       Он отшатнулся, едва не шлепнувшись на крышку унитаза.       Придурок сделал мне искусственное дыхание, соображал он лихорадочно. Решил, что я откинусь прямо здесь, на полу…       Юра с силой вытер рот.       Теперь с плитками заодно кружилась вся ванная комната, один Кацуки торчал на прежнем месте. Прямо перед носом ходила ходуном его промокшая водолазка. Под водолазкой стучало мертвое сердце. Хотя какое же оно мертвое, если так стучит…       Юра поднял голову.       Кацуки смотрел на него, как на неизлечимо больного. Не с унизительным сочувствием, не с брезгливой жалостью, а словно больно стало ему самому.       Да ведь тебе же правда хуже некуда, понял Юра. Больно, плохо. Как умирающему без надежды. Не сегодня-завтра ты в самом деле умрешь, потому что твоей боли слишком много для одного человека. А разделить ее не с кем.       Виктор, зашлось вдруг собственное сердце. Юра сгреб в кулак отвороты халата на груди.       Виктор — худой, патлатый, заразительно хохочущий, обнимал Маккачина, кутал его в свой шарф, — Юра вмиг узнал и здоровенного счастливого щенка, и чужой дом с желтыми наличниками на окнах. Одичавшие розы, двухколесный велосипед у крыльца. Высокое небо над лесной дорогой. Воздух, какой только за городом и бывает: запахи травы, прибитой грибным дождем, влажной хвои и земли под босыми ногами.       Стоило перевести дух, как живая картинка пропала, и взамен грянули фортепианные аккорды. Звуки раскатывались эхом по зеркальной студии, на миг почудилось собственное отражение за балетным станком, но перед зеркалом разминался не он. Юра на автомате успел отметить и неплохую выворотность бедер, и правильную осанку; мелькнул двойник Маккачина-мелкого, дрыхнувший на детских рассаженных коленках, — а потом перед глазами раскинулся заскобленный ледяной простор.       Теперь картинки мелькали дыханию в такт все быстрее, словно кому-то не терпелось вывалить ему все сразу. Сменялись времена года и арены, музыка и свет, неизменным оставалось одно и то же: лед — и Виктор. Его золотые медали, его золотые коньки, его костюмы, даже тот дурацкий венок. Единственный герой стихийного слайд-шоу то вспархивал, будто фея над цветком, то закручивал себя с безрассудной силой, кромсал лед на смертоносной скорости, обрушивался дикой какофонией звуков и красок, долбил скрежетом лезвий прямо в мозг.       Ладони взметнулись к вискам, сталкивая капюшон. Юра открыл глаза, сделал вдох.       Из темноты как в приступе дежавю всплыло перепуганное лицо Кацуки. Юра пытался заговорить, но из горла рвался немой крик. Тоска вгрызалась и раздирала изнутри, невыразимая, острая, безысходная.       Он согнулся пополам, рухнул на колени, пойманный за плечи, и разрыдался — с ошеломительной силой. Его буквально вырвало слезами, хлынувшими горячим соленым потоком. Содрогаясь, Юра затыкал себе рот, кусал пальцы, но не мог прекратить истерику. Неудержимые судороги не стихали, и легче не становилось: мучительный плач не унимал боль, обострял тоску, разбивал ему сердце. В конце концов он обессилел настолько, что не мог уже ни плакать, ни дышать. В глазах темнело, пол вывернулся из-под колен; Юра мягко ударился плечом, затылком успел поймать ощущение твердой ладони — и провалился в пустоту. 8.       Серебристые шторы на панорамных окнах были раздвинуты, одна створка приоткрыта. Легкий ветер шевелил прозрачную занавеску и такой же воздушный полог, перекинутый через тонкую черную раму над кроватью. Сказочный долбоебизм, на такой постели только мертвую царевну и будить. Юра смотрел на Кацуки, пока тот не видел, и ощущал себя не погребенной заживо царевной, а тупой рыбой в аквариуме. Он устал доказывать, что не нуждается ни в чьей помощи, что просто вымотался и не выспался. У него разрешение Якова на законный отдых, а у Кацуки — билет на самолет, и нечего тут устраивать лазарет имени Юри Блаженного.       — Мы в школе песню разучивали, — заговорил он хрипло. Кацуки обернулся от окна, поправил очки. Сел боком на постель. — Из чего же, из чего же, из чего же сделаны наши мальчишки, — напел Юра тонким голосом.       Кацуки завис по обыкновению. Смешно задрал брови: вкурил.       — Из веснушек и хлопушек, из линеек и батареек, — продолжил Юра скучным речитативом, забросил руки за голову. — Там дальше про девчонок еще…       — Хорошая песня. — Кацуки помолчал, склонил голову к плечу: — Коньки и хищники.       Юра мигом привстал, нацелил палец:       — Коньки и Виктор.       Кацуки улыбался, но как-то кривовато.       — Лучше так: Виктор — и его коньки, — передумал Юра. — В твоей башке… Нет, ты весь сделан из него. Целиком. Самому не противно?       Улыбка пропала.       Юра отвалился на подушку.       Вспомнил, что нового своего хищника забыл у сектантов.       — Нужно поговорить с Отабеком, — задумался он вслух, пялясь на гребаные лампы, свисавшие на длинных черных шнурах. Есть один знакомый, говорил Отабек — и как по волшебству монтировалась фонограмма для показательного номера, мигом находились и девчонки, знающие толк в сценическом макияже, и проверенный мастер для экстренной заточки, а сам Юра мог хоть всю ночь раскатываться без ненужных свидетелей — пока очередной знакомый ставил ему свет.       — Звонок другу, — выдал Кацуки. Юра фыркнул без веселья. Конечно, Отабек ему друг, кто же еще.       Или нет.       Друг — тот, с кем лучше всех. Спокойно, надежно и всё без обмана. Как с самим собой, только круче, потому что интереснее.       С Отабеком интересно было всегда — и почти всегда неспокойно. Слишком хорошо тот его знает, видит насквозь, а Юра его узнать пока не успел и не очень-то понимал. То ли Отабек взаправду его друг, лучше которого не бывает, то ли ебанутый сталкер покруче ангелочков. Мастер оказаться в нужном месте в нужное время, и второй шлем под рукой… То есть каска. Последний раз в своем инстаграме Отабек отмечался еще в начале сезона, палил свой "ХД" после ремонта «у знакомого кастомайзера». На банкете после финала Гран-при, когда они наконец-то официально обменялись контактами, Юра первым делом лайкнул ту старую фотку, сказал — мол, клевые колеса и шлем. Тогда и узнал, что Харлей это ХД, а олдовый шлем это каска. Она же кепка, она же арбузная корка…       — Тебе нужен Интернет? — вежливо вклинился в его думы Кацуки. — Это не проблема. Я знаю пароль.       Юра косился без интереса. Кацуки доставал из чехла макбук. Раскрыл на постели, набрал пароль, который Юра знал и так — Makka2512. У Виктора один пароль на все случаи.       Его телефон опять запиликал с тумбочки свою серенаду. Рядом с телефоном на стопке книжек лежали очки в золотой оправе.       Кацуки недрогнувшей рукой прищелкнул провод зарядки.       На фоне рабочего стола красовалась свежая приторно-слащавая картинка: Виктор обнимает своего чемпиона, смеется сквозь слезы в объектив.       Лучше запомни его таким, подумал Юра безучастно.       Серенада давно оборвалась, а он все вспоминал, как была сделана приторная фотка. Кацуки вернулся в Питер через день после закрытия чемпионата России, добирался всего-то двое суток. Летел с пересадкой в Москве и дозаправкой в Париже. Юра бы не удивился, явись тот прямиком на чужую церемонию награждения — не стань Кацуки сам победителем национальных соревнований в Осаке. С таким огромным отрывом, что главный клыкастый конкурент разрыдался в прямом эфире. От радости, разумеется. Все на свете любят Кацуки до слез, даже соперники. И великодушно одалживают собственного тренера, чтобы кумир, заваленный плюшевыми онигири и собачками, не сидел в КиКе в одиночестве.       После награждения Кацуки отстучал по-русски своему долбоебу «еду домой» и с чистой совестью продрых в дороге все двое суток с отключенным телефоном. Когда он явился домой, навьюченный подарками и с золотой медалью на шее, его никто не ждал. В прямом смысле — потому что приблизительно в это же время самолет с вновь обретенным чемпионом России Виктором Никифоровым на борту приземлился на аэродроме города Фукуока. Из Челябинска до Токио он добирался куда веселее, чем его ученик. Еще веселее стало родне Кацудона, когда Виктор ворвался в своей неповторимой манере, бухой и счастливый, в Ютопию Кацуки.       Сюрприз удался на славу. В Сети потом деваться было некуда от фотожаб. Хэштег "victuri" вышел на первое место и держался в топе всю неделю после счастливого воссоединения на станции в Хасецу. Эти идиоты, так и не определившиеся, где чей дом, устроили себе новогодний отпуск. Фотки в инсте шли сплошняком, продублированные каждой из тройняшек. Смотреть тошно: все то же бухло, онсен, океан и — вот нежданчик — каток. Вдвоем они за пару дней поставили целое шоу, и Юре пришлось тащиться вместе со всеми в японские ебеня — катать в эксклюзивном представлении свой охуенный гала-номер. Без Отабека это было говно, а не гала.       — Аккумулятор мне притащи, — открыл Юра глаза. Кацуки с готовностью поднялся. — Пауэрбанк. В куртке в боковом кармане. Найдешь?       — Да легко.       Он и говорил как Виктор.       И двигался: плавно шагнул к изголовью, склонился и отвел со лба волосы, проверяя ему температуру, как маленькому — не ладонью, а губами.       Юра напружинил шею. Тепло скатилось между лопаток, вздыбило на коже волоски. Кацуки выпрямился с порозовевшими щеками.       — Нормальная.       Юра еле дотерпел, когда тот свалит.       Повернулся на живот, утопил в прохладной подушке лицо. От стыда корежило не хуже чем в недавнем припадке, или что это была за падучая.       Сердечный плач, сказал кто-то в его голове.       Лей, — откликнулось сердце.       Юра зарычал в бессильном протесте, стиснул на подушке зубы. Позволил себе увидеть розоватые шрамы и вытянулся всем телом, вжимаясь в нагретые простыни. Под ложечкой сладко екнуло.       — Юра, — шепотом окликнул Кацуки. — Ты спишь?       Сдохни, гнида, содрогнулся Юра, прогнав ненавистный образ. Вытер о подушку нос. Поднять голову не хватало духу.       — Не сплю, — пробубнил он простуженно. — Принес?       — Да. Я принес тоже сумку, если надо. Я кладу куртку на постель и ухожу.       — Валяй. — Юра шмыгнул, вздохнул. — Пасиб.       — Всегда пожалуйста. Я ухожу, — повторил Кацуки.       Юра заворочался и сел по-турецки, подбив одеяло над коленями.       Кацуки стоял на пороге одетый, замотанный в шарф. Маска белела на подбородке. Зачетная вещь, Юра как увидел — сразу купил себе такую, только черную.       Он подышал немного просто так.       — Передумал, значит.       Кацуки держался за лямки рюкзака и на Юру не смотрел.       — Передумал, — сказал он своим носкам. — Такси приехал и ждет. Я не сдаю билет. До свидания.       Юра вытряхнул из куртки батарею, повертел телефон, соображая, что куда втыкать.       Вот и все, подумал вскользь, а вслух сказал: «Пока».       Когда он поднял голову, Кацуки на пороге уже не было.       Входная дверь мягко щелкнула замком.       Все стихло. Юра смотрел перед собой с телефоном в руке.       Откинул одеяло, влез в тапки и побрел из спальни, на ходу распутывая проводки наушников. Выругался, поймав рукавом халата вешалку, торчавшую посреди дороги. Завернул на кухню — и ослеп, пронзенный косыми оранжевыми лучами.       «Я эсэмэска, я пришла», — прогнусавил телефон. Юра чуть не грохнул его на пол вместе с батареей. Щурясь от солнца, пляшущим пальцем снял блок.       Незнакомый номер, четыре слова: Дар, не бойся проснуться.       И смайл с одной скобкой.       Мразь ты ебучая, заколотилось в голове. Сердце отвечало без его участия, то замирало в ужасе, то трепыхалось рыбкой, как от радости.       Он подошел к голому окну, приставил ладонь козырьком.       На улице стояла настоящая весна, грохот капели пробивался сквозь хитроумные рамы. Солнце сверкало в чужих окнах, обливало слюдой сосульки вдоль карнизов и крыш. На грязной проталине ссорилась воробьи. То и дело останавливаясь и устремляя на них долгие взгляды, к проталине крался черный тощий кот.       Потом, вспугнув и кота, и воробьев, расплескивая лужи, от дома проползло желтое такси, тускло мигнуло на прощанье красными огоньками.       Солнце спряталось за облаком. Выглянуло снова. Небо прочертил самолет, оставляя за собой пухлый белый след.       Юра отнял ладонь от стекла.       Привалился спиной, съехал на корточки.       Все застыло: пылинки не двигались в оранжевых лучах, не шуршал мотором стальной холодильник. Молчали в комнате часы.       Он убрал телефон в карман. Ткнулся лбом в сжатые кулаки.       Время убегало, а он сидел просто так — без мыслей, не чувствуя больше ничего, даже страха. Бояться стало нечего.       Потом встал и задернул шторы.       Стол до сих пор был накрыт к завтраку. Две пластиковые красно-белые подставки, две тарелки. Вилка слева, нож справа. Укрытые салфеткой оладьи пахли корицей и яблоками на весь дом.       Юра взял тарелку, снял со сковороды еще теплую крышку.       Омлет подгорел, зато был со шпинатом, с разноцветным болгарским перцем и грибами. Юра положил себе честную половину. Шагнул от плиты, уперся взглядом в пластиковую подставку с надписью «мое сердце за Мерло».       В груди стучало. Юра стискивал тарелку, слушал этот заполошный стук и боролся с тошнотой.       Поставил тарелку и вынул телефон, открыл избранные контакты, пустил вызов. Семь бед, один…       — Привет, — ответил Отабек.       Юра смотрел в смуглое скуластое лицо, искаженное связью и трещинами на стекле, слушал чужое сбитое дыхание и никак не мог собраться с мыслями. Телефонные переговоры нос к носу он терпеть не мог, даже с победой на ЧЧК поздравлял Отабека, как отмороженный — привет, ты крут, конечно смотрел, ну ладно, пока.       Зато переписывались они по любому поводу и созванивались просто так с утра до ночи, и разница во времени не мешала. По крайней мере, Отабек еще ни разу…       Юра тряхнул головой.       — Привет. Где так загореть успел?       Отабек ответил мягкой усмешкой, от которой всегда теплело сердце. Как и не ссорились.       — В горах. Здесь, у нас. На лыжах катался. А ты чего не на трене?       — Выходной взял.       — Уже отмечаешь?       — Что отмечаю?..       Отабек дернул наушник, отвернулся махнуть кому-то. Гортанно крикнул, растирая бритый висок ладонью в термоперчатке — с обрезанными пальцами, Юра тоже в таких тренил. Мокрые от пота волосы топорщились, как иглы дикобраза.       — Значит, не отмечаешь, — кивнул он в камеру. — Заранее или вообще?       Подъехал с хоккейным разворотом к борту, наклонился почистить лезвия.       — Днюху? — сообразил Юра. — Вообще-то отмечаю. А в этом году — хэ зэ, — ответил он честно. — Тебе еще долго?       Отабек надевал чехлы, держа телефон перед собой.       — У меня перерыв.       Он набросил куртку на плечо. Пошел куда-то, размеренно печатая шаг, как статуя командора. Слепящие огни арены блеснули над вихрастой головой, пропали за поворотом.       — Рассказывай, — сказал Отабек из темноты.       Юра нахмурился.       — Что?       — Все, что считаешь нужным.       Бахнула дверь в раздевалку, экран посветлел. Юра молчал, внутренне холодея от неясного предчувствия.       — Ты в гостях? — спросил Отабек.       — К Кацудону зашел.       Отабек грохнул дверцей шкафчика. Дерганый какой-то, напрягся Юра. Сам на себя непохож.       Вытирая лицо полотенцем, Отабек сел на скамью.       Юра оседлал стул, загородившись деревянной спинкой, телефон вместе с батареей прислонил к солонке. Переплел на спинке руки.       Отабек посасывал воду из спортивной бутылки, разглядывал его испытующе в упор.       Юра кашлянул в сгиб локтя, объяснился:       — Он домой свалил. Я попрощаться зашел.       — Вижу, попрощались.       — А?..       Отабек опустил бутылку на пол, указательным пальцем тронул угол рта. Юра повторил за ним, сморщился, ощупал языком соленую ранку.       — Это… Блядь. Долго рассказывать.       — Я не тороплюсь.       Юра незаметно скрестил пальцы.       — Я упал.       Отабек сдвинул брови.       — Упал? С квада?       — Не… Гололед на улице, поскользнулся — и грудью…       Лицо Отабека неуловимо изменилось.       — На ледяной молот?       Юра смотрел в это изменившееся лицо, потеряв дар речи. Из-под тяжелых век на него будто выглянуло что-то — больное, израненное, полоснуло по сердцу.       Он ошеломленно выдохнул, но Отабек уже был как Отабек, и глаза стали обычные — невыразительные, темные.       — Когда это произошло?       — Вчера вечером. Откуда ты…       — Я кину ссыль. Почитай. Позвоню из дома, как только доберусь. Окэ?       — Окэ, — машинально ответил Юра. — Что за ссылка? Ты нормально сказать можешь?       — На сайт. Или ты уже сам нашел? Ты ведь гуглил?       — Что гуглил, — выговорил Юра. В электричке он терзал телефон до самой конечной, но запросы «братство света», «23 сердечных слова» и «тунгусский метеорит секта» выдавали то статьи в Википедии про мистические общества, то сообщества Вконтакте, посвященные всякой чухне для малолетних долбоебов.       — Лови, читай, — повторил Отабек, вставая, — я быстро, — и прервал разговор.