Лёд

9.       Адрес был говорящим: www.icehammervictims.org. До такого Юра не додумался. Всего-то и надо было гуглить «ледяным молотом ударили в грудь».       Он уселся по-турецки на постели перед макбуком, вбил пароль и адрес.       Выскочившая картинка заставила похолодеть: двое подростков, пацан и девчонка, оба светловолосые и сверху голые по пояс, зажимают друг другу ладонями раны на груди. Над картинкой — надпись: «Официальный сайт Общества жертв ледяного молота». Внизу традиционные окна: «История Общества», «Новости», «Персоналии», «Фотогалерея», «Личные истории», «Публикации», «Версии», «Присоединяйтесь к нам!»       Юра зашел в «Личные истории».       Стефани Треглоун, 14 лет, Ньюкасл, Австралия. Оригинал текста, перевод на русский. Томас Урбан, 52 года, Цюрих, Швейцария. Джамиля Сабитова, 38 лет, Темиртау, Казахстан…       Он подтянул к себе одеяло и закутался с головой, развернул текст.       Я 4 года проработала на нашем городском рынке. Больше десяти лет назад у нас с моим мужем, Таймуразом Сабитовым, был свой ларек «Бешбармак». В ларьке мы готовили горячую еду для торговцев на рынке. Мы делали бешбармак, плов, баурсаки и лагман. И все торговцы были всегда довольны, потому что мы с мужем хорошо готовили. И дирекция рынка была довольна. В тот день я работала в ларьке со своей сестрой Тамарой, так как мой муж уехал в Караганду покупать кухонный гарнитур. Тамара младше меня на 7 лет и всегда помогала мне, когда муж был занят.       Мы, как всегда, с утра все сварили и приготовили, а к 13.00 открыли ларек и стали обслуживать. К нам подходили торговцы, брали еду и уходили с ней по своим местам. Нас очень любили на рынке, потому что я и Тамара — очень красивые. Наша мама — русская, а папа — казах. Мама у нас — блондинка, глаза у нее темно-синие, очень красивые. И что самое главное — у нас с Тамарой тоже такие же глаза и такие же светлые волосы. А от папы — нос, губы и черные брови. И все всегда шутили, что мы — мамины дочки. В Казахстане мало людей с голубыми глазами, и блондинок тоже мало. Поэтому с нами всегда заигрывали мужчины, когда покупали еду, говорили разные веселые слова.       И в тот день к ларьку подошел один мужчина. Он был не местный, я его прежде никогда не видела. Он был высокий, стройный блондин с голубыми глазами, красивый, хорошо одетый, видно, что богач. Он спросил, вкусный ли наш плов. Мы сказали — попробуйте, все хвалят. Он взял чашку плова, попробовал немного риса. И сказал — очень вкусно, наверно, потому что вы такие красавицы. И стал нам говорить разные слова о нашей красоте. Я спросила, что он купил на рынке. Он сказал, что просто зашел посмотреть на рынок его друга, Тофика Халилова. А это был хозяин рынка, очень богатый человек. И мужчина сказал, что доволен рынком, особенно если на нем работают такие красавицы, как мы. И очень весело шутил с нами. Тамара спросила, чем он занимается, он ответил, что у него бизнес в Алматы, два ресторана, и что он приехал в Караганду по делам и заехал в Темиртау к старому другу Тофику. И спросил — что мы вечером делаем? Мы ответили — моем, убираем посуду, идем домой к мужьям и детям. Тогда он предложил пойти с ним к Тофику на плов. Мы отказались, сказали, что мужья нас вечером не отпустят и у нас много дел. Тогда он предложил пойти с ним в ресторан сейчас. И очень весело шутил с нами. И мы с Тамарой смеялись, потому что он был очень веселый. Он говорил, что надо иногда отдыхать от жен и мужей, чтобы сильнее их любить. И все уговаривал нас поехать с ним. И мы сказали — хорошо, только на час. Он сказал — хорошо, выбирайте ресторан. Тамара говорит — «Жулдыз». Это самый дорогой ресторан в Темиртау. Он говорит — нет проблем.       Тогда мы заперли ларек и пошли с ним. И когда вышли с рынка, он подошел к своей машине, очень дорогой, новой совсем и красивой. И открыл заднюю дверь — садитесь, девушки. Мы сели, он сел за руль, поехали, включил он музыку. И тут вдруг поднялась перегородка в машине, и мы как бы за стеклом от него. И что-то кислое в воздухе — и я потеряла сознание. Очнулась я на земле. Подняла голову — ночь кругом, под лицом песок, где-то собака воет. Хотела сесть — и сразу грудь заболела, будто кто-то ударил сильно. Присмотрелась — где-то на пустыре, за городом я. И вижу — Тамара рядом лежит. Я ее тронула, а она не двигается. Мертвая. Так я до утра возле нее и просидела. Плакала и сидела. Сил не было идти. А утром ехали рабочие по шоссе из Сарани, заметили нас, подобрали. Вызвали мужа, отвезли в больницу — у меня вся грудь отбита, синяк сплошной. А у Тамары еще сильнее — разбито все, грудина перебита, ребра сломанные сквозь кожу торчат, я видеть не могла. Месяц в больнице пролежала, пока грудь заживала. Потом в милиции сказали — маньяк.       Дальше шли комментарии — по большей части на русском и на английском языках. Попадались и французские, и немецкие, какие-то еще. Не было только иероглифов, никаких.       Потому что голубые глаза и светлые волосы у азиатов бывают только в аниме.       Ога, маньяк, Джамиля. Маньяк.       Который перелетает из Ньй‑Йорка в Сидней, из Сиднея в Караганду, лол.       а потом в цюрих! богато живут маньяки…       Юра сгорбился, раскачиваясь с прижатыми к лицу ладонями. Страх вернулся, держал за горло, и ничему другому, кроме враз накрывшей безысходности, не оставлял места. Даже слабой надежде, что вот сейчас этот бред кончится, а сам он проснется, дрыгнув ногами, в своей комнате с высоким облезлым потолком и громадными окнами, из которых вечно сквозит, сколько ни затыкай.       «Не бойся проснуться».       Он вцепился холодными пальцами в колени. Поднял голову к небу, по-весеннему яркому. Занавески надувались и опадали, ветер разносил по двору веселый гомон воробьев, беззаботных в своем пернатом счастье. Орут себе, летают где хотят, и ничего им не страшно. Кроме кошки. Сильнее кошки зверя нет.       Небесная синь задрожала, оплыла, и сквозь стекло проступили знакомые с детства черты. Никифоров смотрел прямо в душу широко раскрытыми глазами, стремными и пустыми, как у Снежной Королевы.       Во время бесконечных детсадовских простуд мама обычно ставила свои любимые сказки. Проверяла температуру губами, стирала помаду со лба прохладной ладонью, окутывая на прощанье запахом цветочных духов, — красивая, нарядная, вечно куда-то опаздывающая. Юра оставался один, как взрослый. Таращился из-под одеяла в телек, взмокал от спадавшего жара и иррационального ужаса, заранее зная, кто придет этой ночью смотреть в его окно.       Он дернулся всем телом как псих, когда ожил телефон.       — Прочитал, — сразу понял по лицу Отабек.       Еще секунду Юра боролся. Выдохнул «с компа наберу», выбрался из-под одеяла, протопал в ванную.       Уперся кулаками в умывальник.       В следующие минуты он рыдал так, что опять начал задыхаться. Сил на этот раз не осталось ни на страх, ни на стыд, и все прошло быстрее, чем он ожидал. Он поднялся с пола и привел себя в порядок, напился из-под крана. Сбросил халат и напялил благотворительные штаны прямо так, без трусов. Подкатал штанины, затянул шнурки на поясе. Надел красную футболку с длинным рукавом — с гербом на груди и надписью СДЕЛАННЫЙ В СССР.       — Зачет, — оценил надпись Отабек, ничуть не смущенный его распухшей рожей.       — Зачетный барс, — вернул Юра комплимент, разглядывая голубую морду ирбиса на его черной футболке. — Шанхайский?       Отабек рассмеялся. Внутри дрогнуло, расслабилось, и Юра смог улыбнуться.       Снежный барс, прикинул он по детской привычке, распутывая наушники. Норм. Он сам — тигр, деда — бурый медведь, Кацуки — домашний кот, а Яков — матерый волчара. И только Виктор сбивал с толку и не вписывался, хотя определенно был ушлым хищником из куньих — белый соболь, ласка, горностай… Или хорь.       Он подсоединил наушники к компу.       — Я только одну историю прочитал.       — На сайте их более четырехсот, — сказал Отабек, не торопясь его расспрашивать.       Вместо этого принялся рассказывать сам — о своей троюродной тетке по отцовской линии, той самой Джамиле из Темиртау, в девичестве Алтынбаевой. Об одном знакомом из Канады — однокласснике Джей-Джея, чудом выжившем юниоре-хоккеисте, которого выбросили на трассе забитым до полусмерти.       Юра слушал и прокручивал в телефоне длинный список имен. Открывал одну историю за другой, бегло проглядывал нужные куски. Томас Урбан, Мари Колдефи, Эдвард Феллер, Козима Илиши, Барбара Стачинска, Николай и Наташа Зотовы, Йозас Норманис, Сабина Бауермайстер, Злата Боянова, Ник Соломон, Рут Джонс, Бьорн Вассберг… Все они прошли через пытку льдом, все корчились, кашляли кровью, теряли сознание от боли. Просили прощения и вымаливали спасение у своих богов. Может быть, заслуживая не спасения, а наказания. Может быть, Виктор тоже не заслужил, но просил и вымаливал. Рыдал, пока от него не осталась тень… Юра попытался представить эту тень и не смог.       Нет никаких богов и спасения нет. Миллионы евреев, что погибли в концлагерях, верили в судьбу, верили в Бога. И что? Судьба отвернулась от них, Бог не помог. Потому что верить надо в свои силы и надеяться только на себя.       Юра проглотил комок в горле и отключил телефон, сосредоточился на ровном, как журчание воды, голосе.       — Каждому что-то кололи, чтобы отбить память, — размышлял вслух Отабек. Юра качнул головой.       — Не на всех это действует. Вон этот… Томас из Цюриха, он вспомнил все в подробностях, пусть и спустя много лет. А я не забывал.       — Что ты помнишь?       — Все. То есть... Почти все. Их было трое. Все какие-то… одинаковые упыри. Ебанутые. Я решил — нацики. Идея нордической расы…       — Белокурая бестия.       — Ну. Думал — все, пиздец. А они — сперва убивали меня, а потом… Они сказали, что все мы — братья и сестры. У меня теперь… Типа братское имя есть.       — Какое?       Юра ухмыльнулся с неловким вызовом.       — Дар.       Дар, повторил Отабек одними губами.       — Расскажи с самого начала, — попросил он вежливо и твердо, как делал это всегда. — Все, что запомнил.       И Юра стал рассказывать. Поначалу сбивался, терял мысль, но Отабек слушал как обычно, помогал вопросами, и мало-помалу дело пошло на лад. Кому-то другому Юра и не подумал бы вот так запросто вываливать всю подноготную, хоть полицейскому, хоть ебучему школьному психологу, но Отабек был особенный. Не такой, как другие. Свой.       — Версия, что это ритуал, на сайте самая популярная, — сказал он, выдержав похоронную паузу, когда Юра выдохся. — Правда, ни в Сети, ни в университетских библиотеках я ничего подобного не встречал.       — Немецкие фашисты использовали древнюю мифологию. У них была своя теория космоса. Типа весь окружающий нас космос состоит изо льда…       — И только горячая воля человека может растопить в этом льду пространство для жизни, — покивал Отабек. — Так себе теория.       Юра мрачно молчал. Опять он что-то упускает. Что-то простое и очевидное.       Окей, если не лед, то что было до Большого Взрыва? Пустота? Откуда она? Сама собой появилась?       И если упыри из Братства тратят бабло, похищают и убивают людей, если они занимаются этим на полном серьезе — значит, очень может быть, что все это — не бред сектантов, а чистая правда, и люди делятся на избранных и остальной мусор. Правительство в теме, поэтому как бы никто ничего не знает.       Вот только что из этого следует? Нахрена это все? Избранные останутся жить со своими моральными принципами, типа улучшенная раса, элита зеленых чайлдфри? «Жить долго и счастливо вымереть». А мясо куда? В газенваген?..       — Быть может, они так проверяют волю? — Отабек смотрел на него, растирая ладонью подбородок. Юра спохватился, что все прослушал. — Многие тайные общества ради своих целей проводят ритуальные испытания. Некоторые идут на убийство…       — А я прошел, типа?       — Тебя приняли в свои ряды. Дали имя. Бабло.       Имя не дают, подумал Юра с холодком. Имя называют — сердцем.       — Типа, я такой, как они?       — Нет, — Отабек опустил руку, подался вперед. — Ты не такой, как они. И никогда таким не станешь.       Это ты не станешь, — пришла откуда-то безликая мысль.       Ни один из тех, кто отметился на сайте, не заговорил сердцем, догнал Юра очевидную мысль. «Пустозвоны». Мертвое мясо.       Нихера-то ты не знаешь, Джон Сноу.       — Рыжего мужика зовут Ром.       — Значит, Харлей и Ром.       Отабек покивал. Он косился куда-то вниз, как будто записывал. А может, и записывал.       Юра взял телефон.       — Я сфоткал удостоверение, скину щас... Сраный братец Лей — мент. Полицейский, местный. Это он говорил со мной, когда… В общем. Мы поговорили, и я свалил, пока он в отрубе валялся...       Юра поднял глаза от телефона и столкнулся с внимательным взглядом.       — Ты его вырубил?       — Не… Он сам.       — Значит, поговорили, — повторил Отабек. — Окэ.       — Блядь, — разозлился Юра. — Почему мне никто не верит?       — Я верю. Твои глаза не умеют лгать.       Юра понял, что краснеет. Рассказать, что был с Маккачином и бросил его там, он так и не смог.       — А ты? — спросил Отабек с нажимом. — Поверил бы мне? Почему, ты думаешь, я тебе ничего не рассказывал? Даже когда узнал, что исчез ваш Виктор?       — Мог бы и рассказать, — буркнул Юра.       Отабек помолчал.       — Еще что-нибудь? Важна любая мелочь. Потом вспоминать будет сложнее. Особые приметы? Татуировки, шрамы?       — Татуировок у этого козла точно нет.       Отабек сузил глаза.       Юра мысленно чертыхнулся, заелозил языком по ссадине на губе.       Он помнил про Тунгусский метеорит, и про сердечный разговор тоже помнил в подробностях, хотя предпочел бы забыть о нем навсегда. И уж точно ни одной живой душе не собирался рассказывать про эту поебень, чем бы та ни оказалась — бэд трипом или ритуалом Свидетелей Числа 23.       Но где-то между метеоритом и поебенью зиял провал. Пустота, заполнить которую было невозможно. Когда он вспоминал про лед, про те слова-ступени, которых двадцать три, его сердце трепетало и сжималось — такое чуткое и отзывчивое, что боязно было сделать вдох. Неужели он больше никогда…       «До скорой встречи, мальчик».       — Хар раньше была Ирина. Лей — Пономарченко Андрей Петрович. Еще… у них там был…       Мик, — дрогнуло сердце. Дурацкое погоняло.       — Кто?       В лицо дохнуло мертвенным холодом, сковало грудь ледяным кольцом.       Юра поднял глаза к монитору — и услышал, как поворачивается ключ в замке входной двери.       Он потянул вниз проводок наушника, чувствуя, как отхлынула кровь от лица.       — Не открывай, — хрипло среагировал Отабек. — Запрись в ванной, звони в полицию.       — Это домработница, — выговорил Юра. — У нее ключ.       Входная дверь хлопнула, как от сквозняка. Донесся звук шагов, звякнул поводок. Кто-то прерывисто вдохнул — и словно не смог выдохнуть.       — Юра?.. — окликнул Отабек севшим голосом. Юра прижал палец к губам.       — Вот мы и дома, друг мой, — разобрал он. Маккачин гавкнул, заскулил.       Опознал новые кроссовки. Умница собакен.       — Я перезвоню, — сказал Юра беззвучно.       Отабек что-то отвечал, но Юра уже вынул второй наушник и разорвал связь. ______________ "личная история" на сайте www.icehammervictims.org — копипаста из книги «23 000» 10.       Он переложил ноут вместе с зарядкой на подоконник. Запихнул куртку в сумку, смотал наушники, сунул телефон в карман. С сумкой на плече подкрался к открытой двери спальни.       Навстречу уже цокали когтями. Юра распрямил плечи и вскинул голову, шагнул в гостиную.       Виктор запнулся на полпути к ванной. Как разматывал на ходу шарф — так и замер с поднятой к горлу рукой. На пальце блестело кольцо.       — Юра, — сказал он и выронил шарф.       В другой руке он держал белого тигренка.       Маккачин колотил хвостом и повизгивал, поддевал мордой ладонь, как кот. Юра стиснул в пальцах его мягкое ухо, парализованный новым видением. Очередная "живая" картинка поверх бледной копии: разгоряченное лицо, фирменная улыбка, в глазах — не до конца отгоревший азарт. И белый тигр в руках. Игрушка-талисман по имени Сухоран.       Ну, положим, еще одного олимпийского золота тебе не видать, подобрался Юра.       Виктор спустил с плеча здоровенный клепаный рюкзак.       Маккачин лизнул в ладонь, как извинился. Забираться на диван с грязными лапами не стал, разлегся на полу сторожить хозяйское добро.       Зачетная вещь, отметил Юра мельком, заложил руки в карманы. Русская легенда — и та дармовым дерьмом не побрезговала.       — Сколько слов ты узнал? — спросил он хладнокровно. Получилось хорошо — напрямик, по-взрослому. Как равный равного. Ну давай, выкручивайся, сука.       Виктор разомкнул губы, помедлил.       — Три.       Юра перевел дух. Он слышал, как колотится чужое сердце, как Виктор успокаивает дыхание — без особого успеха.       — Всего-то? — Юра скорчил жалостливую гримасу. — Братцу Мику не хватило силенок?       Виктор помолчал.       — Эм, и, гэ, — произнес он раздельно. — Братцу Миг.       — Миг... — Юра осклабился в глумливой растерянной ухмылке: — Как самолет?       — Как самолет.       Виктор потемнел. На мертвенно-бледное лицо словно упала черная тень.       — Домой свалил твой Кацудон, — без труда подтвердил Юра его догадку.       По правде говоря, прямо сейчас Кацуки еще был в аэропорту. Наверняка даже регистрацию не прошел. Если вообще на нее успеет… Юра покосился на часы, сам себе ответил: успеет.       — Домой, — откликнулся Виктор запоздалым эхом. — Вот как.       Положил тигренка и подобрал шарф, кинул рядом на спинку дивана. И, охуеть просто, улыбнулся. Держал лицо, как профессионал. Сейчас обниматься полезет, хотя впору вешаться.       Понять, что он сейчас чувствует, по лицу было невозможно, но Юра читал его, как открытую книгу. Боль, целый океан боли: и своей, и чужой, уже знакомой.       Мудак, взбеленился Юра совершенно по-детски. А я? До меня тебе дела нет?       — Что такое Лед? — спросил он в лоб.       Улыбка Виктора померкла.       — Идеальное космическое вещество. В Тунгусском метеорите его около семидесяти тысяч тонн.       — Хуясе, — оценил Юра. — И не тает?       — Глыба влипла в вечную мерзлоту. Верхняя часть подтаивает... Но лето в Сибири короткое... Льда хватит сполна для великой цели, — забормотал Виктор бессвязно. — Если его сотрясать, в нем поет музыка света... Ударяясь о грудную кость, лед вибрирует. От этих вибраций пробуждаются наши сердца…       Он резко замолчал, худое бледное лицо исказилось, как от боли.       Ёбнулся, констатировал Юра с тоскливым злобным разочарованием. А ведь так сразу и не скажешь, что “легенда” поехала крышей. Будет завтра на пресске сюрприз.       — Мы проснемся после долгой спячки, — продолжил Виктор неожиданно трезвым голосом. — Произнесем свои сокровенные имена. Заговорим на языке света. Двадцать три тысячи братьев и сестер вновь обретут друг друга. Совсем скоро найдется последний из двадцати трех тысяч, и мы встанем в кольцо, соединим руки и двадцать три раза наши сердца произнесут двадцать три слова на языке света. Свет изначальный проснется в нас, устремится к центру круга. И вспыхнет. Земля, единственная ошибка света, растворится в свете изначальном. Исчезнет навсегда. Исчезнут наши земные тела. Мы снова станем лучами света изначального. Свет по-прежнему будет сиять в пустоте для себя самого. И породит новую Вселенную — прекрасную, вечную…       Виктор не сводил с него глаз, как будто запоминал его лицо для опознания. Юра отважно оставался на месте, готовый к неминуемому припадку, но вместо тоски и боли в нем росло желание. Неудержимое, жадное, оно подступало к горлу, как недавний глупый страх.       Вот отчего так вело Лея, догадался он заторможенно. Мысли ворочались, как неподъемные камни.       Лей. Братские имена не склоняются.       Юра с коротким стоном зажмурился, так его повело, ремень съехал с плеча, сумка бухнулась под ноги, — и в следующий миг его швырнуло вперед: вот только что он стоял перед Виктором, тянулся вверх напряженной струной, — и уже повис на нем, пойманный в прыжке, стиснул бока коленями, сцепил лодыжки за неподвижной спиной.       Прижимая его к себе, Виктор сделал шаг, другой. Шатнулся в спальню. Юра захлопнул дверь за его плечом, — и лай Маккачина остался по ту сторону, отрезанный со всем сраным миром заодно.       — Да пусти же ты... ну!..       Юра поперхнулся разъяренным шепотом. Его трясло от нетерпения и злости, Виктор тяжело дышал и отпускать его не собирался. Сейчас Юра понимал его как никогда.       Высвободился нечеловеческим усилием воли, вскочил на постель. Содрал, путаясь в длинных рукавах, футболку, выкрутился из штанов.       В глазах Виктора бился голубой огонь, прожигал холодом насквозь, но сам он завис как обдолбанный. Юра ухватил его за грудки, Виктор послушно шагнул к нему на постель. Снял с себя пуловер и застыл с опущенной головой, уронив руки. Пришлось все делать самому — выдергивать полы рубашки из-за ремня, выковыривать из петель мелкие пуговицы.       По глазам ударила белизна стяжки, и Юра затормозил, подрастеряв свой боевой пыл.       — Сколько они… Тебя… раз?       Виктор откинул челку, вздохнул, светлея от улыбки.       — Не знаю, — признался он. — Потерял сознание после первого.       — Слабак, — с удовлетворением припечатал Юра и сделал четкую подсечку, напрыгнул сверху, как хищник на жертву.       Жертва валялась как дохлая, если только бывают такие огненные дохляки. Юра знал, как будет лучше всего, но старался не соприкасаться с голой горячей кожей. Притерся грудью, поерзал, надавливая на стяжку так и сяк. Ничего не выходило; единственное, чего он добился, это собственного позорного стояка.       — Ну бля…       Он отвернул в сторону горевшее лицо. От Виктора несло, как из дедовой аптечки.       Юра дышал ртом и безуспешно сражался с упрямо твердеющей тяжестью внизу живота. Сука ты, подумал с упавшим сердцем и вскинулся, с размаха залепил оплеуху по впалой щеке.       Виктор больно поймал запястье, перекатился, навис над лицом.       Длинная челка заслоняла глаза, видны были только бескровные губы, искривленные, злые. Юра прерывисто вздыхал, как будто опять подыхал от рыданий. Кто-то жалко скулил в голове, вместо слов колотилась эта унизительная мольба, отчаянная, истовая. Он сцепил зубы, чтобы не взвыть в голос.       Но Виктор уже опускался на него, невыносимо медленно, тяжело придавил собой — всего-всего. Юра заерзал, инстинктивно пытаясь выбраться, но лишь заводясь еще сильнее, и сам не понял, как умудрился в этой постыдной душной чехарде поймать сердечный вздох. Ответил — с перепугу резко, наугад, — и попал.       Не отпуская руку, Виктор обмяк всем костистым телом, прижал так что не вздохнуть, — а на самом деле держался за него сам, как спасенный и выволоченный на берег в шторм.       Оба лежали совершенно неподвижно. Я тихонько, — вскользь пообещал Юра. Примерился, ощупал подставленное сердце — трепещущее, слабое… Разговор его убьет, Юра помнил об этом и знал, что должен быть терпеливым и осторожным. Потрогал — совсем легонько, на пробу. Ласково, как спящую кошку, погладил его — и не стерпел, всхлипнул от радостного облегчения.       Преодолевать новое препятствие оказалось приятно и легко — все равно что взмывать в тройном прыжке. Он нашел первую из ступеней почти играючи. Упоительный взлет — еще выше — еще... Чужое — родное — сердце покорно впускало в себя, топило в податливой мягкости, обжимало горячо и сладко, чуткое и послушное его воле. Несмотря на весь этот дикий кайф, Юра прекрасно отдавал себе отчет, что может остановиться в любую секунду и уйти, стоит только захотеть.       Но он не хотел. Приноровился, справляясь с пьяным удовольствием, нашел собственный ритм, отрывистый, жесткий. Рвался без жалости вперед, теребил и скручивал, внаглую забирал все, что мог взять. Сжал напоследок что было сил, с трудом удержал себя на самом краю, впился в горячее скользкое горло. Разомкнул зубы, вздрагивая от коротких болезненных выдохов.       С тумбочки запиликала «ночная серенада».       Виктор не двигался и не отпускал его. Убийственное удовольствие не спадало и затягивало глубже, высасывало воздух из легких, грозило вырубить обоих, — пока не оборвалось пронзительной судорогой, словно выстрелом в сердце, оставив Юру опустошенным и полумёртвым от пережитого кайфа. Счастливым, как никогда в жизни.       Да и была ли она настоящей, эта прежняя жизнь, подумалось в блаженном полузабытьи.       Серенада заткнулась.       Юра облизал губы, все еще задыхаясь. По обыкновению честно себе ответил: дело жизни, вот что будет со мной всегда. Цель и средство. Замок и ключ.       Никто не займет его место, никогда. Потому что он лучший. Единственный, непобедимый как хищник...       Кривясь от чужого соленого вкуса, Юра приподнял чугунную башку, выдернул запястье из вялой хватки. Уперся ладонями и спихнул с себя тяжеленное тело.       Кое-как отдышался, невесомой рукой смахнул волосы со лба. Лампы под потолком не двоились, в голове было пусто и ясно. Спокойно, как надо. Он погладил давящую стяжку. Сытое новорожденное сердце билось разнеженно, сонно. Виктор неслышно дышал рядом.       Юра зевнул, покосился на него с ленивым довольством. Спит как убитый, а сам живой, как...       Свет Изначальный, — подсказал голос внутри.       Точняк, согласился Юра. Повернулся на бок, подсунул локоть под щеку. Свет Виктора струился густым потоком, невидимый и осязаемый, как аура. Юра закрыл глаза, окунулся в эту ауру с головой.       Благополучная семья, престарелые родители, колодец старого двора, запах скрипичной канифоли, белые девчачьи коньки, занавешенные зеркала, новый дом, холодная пленка на какао, станция «Спортивная», студеный воздух арены, боязнь старости, запретная страсть к сладкому, теплый живот щенка под боком, старый знакомый загородный дом, велосипед и пыльная дорога, пряди волос на кафельном полу, деньги в потайном отделении секретера, медали и грамоты за стеклом, снег над темной водой канала, синие розы на аватаре, порядок на рабочем столе, порядок в комнате, «Зима» Вивальди в наушниках, боязнь одиночества, боязнь забвения, нулёвый Ауди А8, снежные горные вершины, Женевское озеро, шерсть на домашнем свитере, глаза Юри Кацуки, голос Юри Кацуки, каток в Хасецу, пляж в Хасецу, Юри Кацуки, Юри Кацуки, Юри…       Юра содрогнулся, распахнул глаза. Он снова задыхался — от сияющего тепла и хлынувшей в сердце нежности.       Нет чувства сильнее братской сердечной любви. Раздавленный этой абсолютной истиной, он смотрел в неестественно спокойное лицо и пытался не разрыдаться от мысли, что этого могло не случиться.       Они жили в разных странах, говорили на разных языках, не догадываясь о Великом Родстве, ничего не зная о своей истинной природе. Сердца их спали, бессловесными насосами качали кровь в телесной темноте. Изнашивались, старели, останавливались. Тела обращались в прах, но Свет, покинувший умершее сердце, воплощался в сердце новорожденного человека, принимая его в Братство. И маленькое сердце снова перекачивало мертвую кровь. Заточенное в смертной тесноте, в неосознанной надежде, что однажды его разбудят, и никчемная жизнь не закончится впустую. Понадобились тысячелетия, прежде чем стало возможным нарушить этот порочный круг. Ледяным молотом отделить Божественный Свет от мерзкой недолговечной плоти.       Юра увидел себя, окутанного теплом и небесной музыкой, на острове. Большом, как скала. Вокруг — море. Солнце, яркое голубое небо, и Виктор под этим небом рядом с ним — в круге братьев и сестер, таких же обнаженных, чистых душой и телом. Они держатся за руки, как дети, их очень-очень много: ровно двадцать три тысячи. Это так прекрасно, что захватывает дух. Понимание, что все они — единственные живые на земле. Они могут все, могут слышать и чувствовать друг друга и общаться без слов. Вибрировать сердцами: раз, два, три...       Беззвучный счет дошел до двадцати трех, и все живое вокруг стало рассыпаться на пиксели, превращаться в ничто, исчезать навсегда — и он сам, и Виктор… Миг.       Под стяжкой стукнуло с перебоем, и в тишине между двумя ударами Юра понял, что живое сердце в этой комнате у него одного.       Я остался один, подумал он и ясно увидел Юри Кацуки: его добрый до растерянности взгляд, дурацкие очочки, всю его нелепую фигуру, застывшую в эту самую секунду посреди людского потока. Пассажиры спешили на посадку, обходили его справа и слева, а Кацуки стоял, вцепившись рукой в пуховик на груди, словно в сердечном приступе.       Потом он развернется, станет проталкиваться обратно — выдирая свой рюкзак, роняя без голоса извинения сквозь белую медицинскую маску.       В Японию полетит только багаж. Сам он будет здесь через час, не раньше. Не успеет...       Маккачин выл под дверью, как по покойнику. В голове панически звенело.       Юра привстал на трясущемся локте. Что бы Кацуки сделал, окажись он здесь прямо сейчас? Искусственное дыхание, массаж сердца.       Хотя какое же это сердце... Мертвое мясо, пустышка. Ничто.       Звон в голове нарастал, в ноздри вплыл тошнотворно теплый запах мочи.       Юра сел, вытаскивая себя из тупого оцепенения. Стараясь не дышать, склонился над бескровным ртом, запрокинул на смятом одеяле тяжелую голову. Надавил на подбородок, другой рукой зажал нос. Вдохнул поглубже.       Раскрытые губы под его губами были еще теплые, мягкие. Он боролся с дурнотой, вталкивал воздух в мертвый рот, с каждым выдохом теряя силы.       Собрал всю волю, стал надавливать ладонями на грудь, работая плечами. Звон обернулся похоронным набатом, перекатывался в такт от виска к виску.       Юра вдарил по груди кулаком. Еще раз, со всей дури. В кино такое всегда срабатывает. Главное, не сломать ребра. Хотя они наверняка и так...       Под стяжкой шевельнулось.       Юра с занесенным кулаком слушал, как возвращается дыхание — слабое, неровное. Еле заметно двигались под стяжкой ребра, слабо вздрагивала жила на шее, такой тощей, что казалось, ее можно сжать одной рукой.       Юра так и сделал, сам не зная, зачем. Все равно все было напрасно.       Мертвая мышца сокращалась, как щупальце моллюска, разгоняла мертвую кровь. Пульс набирал темп, пока не застучал торопливо и громко, как будильник под утро, отщелкивая секунды до конца возобновленной жизни.       Смерти не существует, — сказал себе Юра, закрывая глаза.       Ни его собственное сердце, ни сердца братьев и сестер не помогут Свету остаться. Это сердце погасло. Навсегда.       Но ушедший Свет перевоплотился. Где-то во тьме в этот миг чье-то сердце забилось по-новому. Перестало быть сердцем мертвого мяса. Стало родным.       Осталось его найти. Сделать это как можно быстрее. Чтобы поиск не превратился в мучительный круговорот. Чтобы победить время…       Юра отпустил теплое горло. На коже краснел отпечаток его зубов. Он шмыгнул носом, вытер лицо. В брезгливом недоумении оглядел мокрую ладонь и скатился с постели.       Вытряхнул из чужих штанов свой телефон, толкнул дверь из спальни, не дожидаясь, когда мертвое мясо придет в себя.       Маккачин метнулся к кровати, Юра успел посторониться, завернул в ванную. Пустил холодную воду и долго полоскал рот, набирал и сплевывал пригоршню за пригоршней.       Положил телефон на полку, взял маникюрные ножницы. Стал распарывать стяжку вдоль шва — там, где эластичная ткань была скреплена скобками.       С наслаждением вздохнул полной грудью. Кровоподтек расползался неровным пятном — застарелым, желтушным. Юра отодрал пластыри. В корзине под умывальником нашел перекись водорода и облил фиолетовые стежки. Вынул из несессера пинцет, захватил концы ниток и поддернул кверху, разрезал ножницами. Не отпуская концы, морщась от отвращения, потянул нить наружу.       Больно не было. Он вытащил все нитки, обработал швы перекисью еще раз. Промокнул полотенцем.       Боевые шрамы выглядели до обидного несолидно. Юра без интереса изучал в зеркале блеклые следы.       Перевел взгляд выше.       Его глаза смотрели с чужого лица, горели холодным голубым огнем. Пропала изменчивая прозелень вокруг зрачков, со щек сошла детская припухлость, резче обозначились скулы, твердая линия рта. Юра смотрел в недоверчивом потрясении и не мог насмотреться. Сам не знал, сколько простоял так, с каждым ударом сердца узнавая себя настоящего.       Без спешки принял душ, бросил полотенце на полу и босиком вышел из ванной. Маккачин вздохнул из спальни. Юра постоял, прислушиваясь. Прошел мимо.       Вывернул на диван зачетный рюкзак.       Шмотки подбирали специально для него, даже трусы оказались нужного размера, черные джинсы сели как влитые. И с обувкой братец не прогадал. Юра зашнуровал полувоенные берцы и плюхнулся на диван, расставил ноги, любуясь тяжелыми носами. Включил свой побитый телефон. Среди шмоток была коробка с седьмым айфоном, Юра удостоверился, что тот еще не активирован, и убрал коробку обратно в рюкзак заодно с тигренком и коньками. Рассовал по карманам бумажки, «визу», утрамбовал в рюкзак косуху. Заскорузлую сумку с остальным барахлом оставил на полу.       Телефон разразился уведомлениями о новостях и пропущенных звонках. Юра нашел смс с пожеланием проснуться, занес номер в избранные контакты. Лей на аватаре был без очков и сиял искренней белозубой улыбкой.       Отабек звонил один раз, зато сообщениями забил все мессенджеры. Юра методично заблокировал его номер. Из всех его насущных проблем Отабек был самой главной. Потому что успел купить билет и должен был уже вылететь из Алматы в Санкт-Петербург. Юра взглянул на часы и поднялся, прошел на кухню, на ходу набирая деда.       Обычное «привет-норм-сам как» заняло две минуты. За это время Юра чуть не проблевался, сунувшись к тарелке с омлетом, надкусил приторную оладью и с отвращением выплюнул, обследовал холодильник и морозилку, забитую несъедобным мясным говном. Закончил разговор, напомнив деду о завтрашней пресс-конференции, вывалил в мойку небогатый улов: три ярких, как светофор, болгарских перца, яблоко и две моркови с кудрявыми хвостами. Морковь он заточил не отходя от мойки, с закрытыми глазами мыча от кайфа.       Откусывая попеременно от перца и от яблока, посмотрел на кухонные часы и пошел к входной двери, щелкнул замком, мельком глянул в домофон.       Сунул в рот огрызок, распахнул дверь.       Кацуки отскочил с поднятой как в клятве рукой, не успев нажать на кнопку звонка.       — Рокировочка, — дожевывая перец, оценил Юра ситуацию.       Кацуки по-совиному моргнул, опустил руку. Телефон в кармане его пуховика принял извещение с почтового ящика.       — Ответь уже своей композиторше. — Юра выковырял языком застрявшее семечко, сплюнул под ноги. — Третий раз фонограмму шлет. Мутишь новый гала-номер на мир?       Кацуки спустил маску к подбородку, глотнул, что-то напряженно соображая. Ну точно — мясо, тупая свинина... Кацудон же, догнал Юра, сдержанно хрюкнул от смеха.       — И этот твой… калека из Детройта — в порядке, не парься. Гоняет вовсю. Ты бы позвонил ему хоть раз.       Недолго вам мертвякам осталось, добавил он про себя честно.       Посторонился, Кацуки шагнул в квартиру, вроде собрался заговорить — и опять застопорился на вдохе. Юра проследил за его взглядом, увидел на стуле-вешалке "фартовое" пальто. Уебищно рыжее, вдобавок изгвазданное каким-то дерьмом, — то ли Виктор успел пару раз шлепнуться по дороге сюда, то ли сестрица Хар пожопилась на химчистку.       Кацуки смотрел на пальто блестящими и круглыми как пуговицы глазами. Дед сказал бы: как баран на новые ворота.       Юра поморщился от укола тревоги.       — Ты не опоздал, — проявил он чудеса выдержки, так и не дождавшись вменяемой реакции. — Скорую не вызывай, он в норме, просто не жрал десять дней и не спал. — Подумав, добавил: — Не ссы с ним ездить, когда этот долбоеб за рулем. Вы не разобьетесь.       Кацуки спустил с плеч рюкзак, косясь то на него, то на пальто, как будто разучился понимать русский язык. Присел развязать шнурки.       — Да вали ты уже к нему, — рявкнул Юра, мотнул головой в сторону спальни. — Сейчас эта мертвая, блядь, царевна сама сюда приползет.       — Большое спасибо, — хрипло сказал Кацуки, выворачиваясь из ботинок.       Метнулся через гостиную, сшиб на повороте в спальню вешалку и виртуозно поймал за спиной, не глядя воткнул на место. Обжился, проныра. Сколько он здесь, всего месяца два?       — Пожалуйста, — ответил Юра.       Застегнул навороченную куртку с фирменной «розой ветров» на левом рукаве. Вскинул на плечи свой новый рюкзак, постоял еще немного. Про него и думать забыли, собакен и тот не вышел попрощаться. Из спальни доносилась неясная возня, кто-то всхлипнул, потом неразборчиво, взахлеб заговорил. Ему отвечали сбивчивым тихим смехом.       — Пока смерть не разлучит, — пробормотал Юра. Пнул чужой рюкзак с дороги.       Шагнул за порог, и дверь захлопнулась, притянутая сквозняком из открытого в спальне окна.