Лёд

1.       Отабек думал отстреляться с интервью и досмотреть прокат из «зеленой комнаты», но застрял в микст-зоне, где у монитора вовсю болели волонтеры из Ангелов. Краем глаза следя за трансляцией, он обстоятельно отвечал на вопросы журналистов, пока выступление не завершилось эффектным падением на лед после зафиксированной остановки.       Грин-рум для разнообразия оправдывал свое название: стены в комнате оказались зелеными. Панорамные постеры, два дивана с пледами, белые тюльпаны в вазе на столе. Год назад он тоже откатал произвольную в последней группе первым стартовым и едва не заработал фобию замкнутых пространств в стенах токийского грин-рума истошно розового цвета.       Он кивнул Сынгилю, обменялся рукопожатием с уходившим Микеле Криспино, а потом на свежую жертву наскочил Пхичит, потребовал групповое селфи, «пока не пришел русский тигр и всех нас не съел».       Отабек занял свое место на общем диване, отсалютовал в камеру презентом от поклонников. Пока расшнуровывал ботинки под неумолчный говор Пхичита, смотрел замедленный повтор. Единственная помарка на весь прокат: на тройном акселе Юра вываливается из комбинации прыжков, удерживает баланс ладонью над самым льдом. Неведомым усилием через ритт цепляет тройной сальхов с хлесткой посадкой в опасной близости от борта. Оставалось пожалеть тех, кому придется выходить на лед после «русского тигра», беспрецедентно откопавшегося с пятого места в короткой. Всех четверых.       Трибуны встречали его появление на видеокубе арены овацией. Юра ждал оценок вместе с Лилией Барановской и до боли напоминал себя прежнего. Локтем он прижимал к себе плюшевого тигренка-альбиноса с забавной свирепой мордой. Очевидное портретное сходство сводило на нет попытки оригинала выглядеть бывалым спортсменом. Юра психовал как пацан, тряс коленом и напряженно поводил шеей, будто пышный ворот его душил. Повторяя первоначальную идею, его новый костюм цвета морской волны украшали стилизованные языки серебристого пламени. Неудачное решение — во время проката костюм сливался со льдом, в самые экспрессивные моменты превращаясь в сверкающий вихрь.       Судьи засчитали спорную комбинацию и вывели Юрия Плисецкого в лидеры с отрывом в двадцать баллов. Пхичит изобразил обморок, Отабек показал в камеру большой палец. Десятитысячные трибуны скандировали русское имя дружным хором.       Картинка на мониторах сменилась катком, зачищенным от цветов, муми-троллей и кошек всех мастей. Объявленный Кацуки сужал круг к середине, встряхивал руками. С примолкших трибун кто-то завопил «Юри, гамба», Пхичит с энтузиазмом поддержал, но в целом атмосфера напоминала затишье перед бурей. Отабек открыл бутылку с водой и не успел сделать глоток.       Юра прошагал к боковому дивану, развернулся и сел на самый край, устремив взгляд в экран, спустил с плеча рюкзак. Бросил игрушку на стол, поглощенный выступлением, которое пока не началось.       Пхичит сделал страшные глаза, щелкнул себя на его фоне и ретировался. Сынгиль по обыкновению хранил молчание. Отабек глотнул воды, завинтил крышку и поставил бутылку.       С фонограммой, видимо, что-то не ладилось. Кацуки в своей обреченной начальной позе нервно покусывал губы. Руки опущены, взгляд под ноги. Без очков он вряд ли видел дальше зубцов собственных коньков. Или не видел даже их. Зато стал свидетелем триумфа Плисецкого, который побил уже второй мировой рекорд, принадлежавший Виктору Никифорову. Форма и настрой? Так себе, опять не спал полночи. Утром не смог собрать каскад с тулупом и три раза кряду запорол коронный аксель. В зоне сухого разогрева бегал по кругу трусцой, подпевая музыке в наушниках — верный признак спокойствия человека, которому нечего терять. На шестиминутной тренировке раскатывался вдоль бортов, пока Юра на все лады демонстрировал свой технический набор и к восторгу зрителей выгулял четверной риттбергер. Шансы на медаль?..       — Просрет, — вклинился Юра в его внутренний монолог и добавил: — Ноу ченс.       Сынгиль солидно кивнул.       Отабек сжал на колене кулак: гамба, Юри Кацуки. Даешь бронзу.       Вступили первые аккорды, Кацуки поднял голову, поднес ладони к бледному лицу. Блеснуло на пальце кольцо. Губы раскрылись на вдохе — «словно вишневые лепестки», как пишет в своем твиттере Минами.       Юра завис в процессе переобувания с красной шипастой кроссовкой в руке. В глазах мерцал бирюзовый отсвет экрана. Ресницы дрогнули, распахнулись шире. Отабек едва не проворонил первый квад в 4Т + 2Т.       Шум с трибун накатывал волнами, скрадывал оригинальную музыку, рискованно незатейливую. Окрыленный первой удачей Кацуки словно звучал сам по себе. Прыжок в волчок, уверенный выезд, сложный заход на второй заявленный четверной. Сальхов — чисто, сделано как по книжке Фельцмана в узнаваемой хлесткой манере.       Юра подался вперед, придавил губы кулаком. Удары лезвий отражались в расширенных глазах, как в зеркале. Либела со сменой ног, тройной лутц с высоченным пролетом, плавный выезд корабликом. Прогиб в ина-бауэр. Музыка на вершине фразы в этот момент истаивала, замирала, и Кацуки заполнял тишину собой, вызвучивал хореографию на балетный лад: спина выпрямлялась, плечи опускались, а шея все тянулась вверх, и сам он тоже будто бы вытягивался, устремлялся за своим недосягаемым тренером — всем телом, руками, разгоряченным лицом.       Трибуны больше не умолкали, и фонограмму он слышал навряд ли — катал на внутреннем метрономе, не теряя точности музыкальной интерпретации. Коронный аксель на скрипичном акценте, тройной флип в унисон клавишным переливам. Сынгиль загибал пальцы на прыжковых элементах, Отабек придирался к каждому, но все было скручено вовремя с верного ребра и докручено на совесть, сделано с потенциальной надбавкой. Плюс старт во всей красе.       Кацуки не дрогнув справился с ойлерником, который едва не стоил Юре золота. Вместо тройного лутца в каскаде посадил квадофлип и довернул к «визитке» Никифорова тройной тулуп; риппон: обе руки взметнулись вверх.       Юра выпустил кроссовку из пальцев. Сюрприз удался на славу — судя по запоздало грохнувшим трибунам. Кацуки заслуженно покатил отдыхать на технической дорожке шагов. Феноменальная выносливость — стойка как в первой половине, в глазах огонь. Не сдастся, пока не выкатает любимую программу до победного.       — Серебра не жаль? — бросил Юра. — «До победного»…       Отабек не нашелся с ответом. Юра его и не ждал — следил за росписью льда не мигая, как кошка. Кацуки «отдыхал» на четвертый уровень, перекладывал свою историю на музыку каждым скользящим шагом, жестами по-девичьи выразительных рук. Коньковые связки вливались в мелодию, вторили убыстрению фразировки, набирали темп вместе с тональностью. В микст-зоне не стесняясь болели как на ипподроме, заглушая кульминационные аккорды.       Камера за бортом на секунду выхватила каменный профиль Якова. Его подопечный собирался для последнего рывка. В заявленных оставался четвертый квад — второй тулуп, но Кацуки тянул время, рискуя отстать от фонограммы и не вписаться в финальную позу. Зашел по пологой дуге назад-наружу на чистом ребре опорной — левой, сгруппировался.       Отабек задержал дыхание, Сынгиль подавил возглас.       — Давай, — отчетливо шепнул Юра.       Зубец толчковой косолапо ткнулся в лед, Кацуки на взлете скрипичного пассажа сиганул как сайгак, скрутил себя на четыре полноценных оборота в лутце.       На трибунах просела тишина — и рухнула снежной лавиной.       — Есть! — вскинул кулаки Отабек. Не помня себя от радости, поднялся вместе с залом и отбивал ладони до конца финального вращения.       Сел на место, когда прикинул баллы за технику. Как минимум — личный рекорд. Максимум? Если не зажмут компы — малое золото в произвольной.       Взмыленный Кацуки задыхался с протянутой рукой и еще не осознавал, что натворил. Трибуны расцвели японскими флагами, на лед сыпались игрушки, один из пуделей шмякнулся рядом, подлетел к ногам. Кацуки наклонился за ним, повергнув фанатов в экстаз.       Уплывшего серебра все-таки было жаль.       Отабек подобрал с пола своего бурого медведя, усадил под тюльпанами рядом с тигром. Съемочная группа грин-рума взяла низкий старт. Сейчас явится рекордсмен с собакой, будет им полный зоопарк в преддверии олимпийского сезона.       Больше, пожалуй, не явится никто. Джей-Джей после того, как из-под носа увели и квадритт, и козырной лутц, не прыгнет выше головы. Если только не рискнет перенести все каскады во вторую половину, как это делает Юрий Плисецкий. Но Джей-Джей не станет без нужды ломать программу в гонке за баллами, будет катать в своем стиле.       Сынгиль поник головой, выдергивая нитки из перчаток. Юра молчал.       Трибуны надрывались весь замедленный повтор. Серьезный Кацуки с пуделем в обнимку никак не мог попасть в рукав куртки и что-то переспрашивал у бессменного временного тренера. С багрового лица Якова не сходила зверская улыбка. На колене под ладонью покоилась фартовая салфетница брюхом кверху. Над катком разносились голоса дикторов. Имя дважды пропели так, словно речь шла о выходе на ринг чемпиона мира по боксу.       Яков по-стариковски крякнул и снял шляпу, пригладил заблестевшую лысину.       — Первый, — не поверил Отабек. Юри Кацуки установил новый мировой рекорд в произвольной и сейчас лидировал по итогам двух программ, на девять баллов обойдя действующего чемпиона Европы Юрия Плисецкого. Вот тебе, бабушка, и первое апреля. Читайте во всех заголовках СМИ.       Герой дня посмотрел в камеру, с тем же серьезным лицом поцеловал свое кольцо. Картинка сменилась под зрительский визг на всю «Хартвалл Арену».       Сынгиль все-таки психанул — ушел, не дожидаясь счастливого соперника. Ждать пришлось бы долго, счастливчику предстояло отдуваться перед журналистами и за себя, и за своего необщительного тезку. Отабек вдохнул поглубже, постарался сосредоточиться на предстоящем разговоре.       — Я ему не тезка.       Отабек выдохнул. Повернул голову.       — Я знаю, что ты собираешься мне сказать, — заявил Юра. — Я знаю всё.       От его взгляда стыло сердце. Слова, которые Отабек подбирал всю неделю, пока искал с ним встречи, застряли в горле.       Брезгливо потянув носом, Юра отвел взгляд к экрану. «Мясо вонючее», — прочитал Отабек по его губам, чувствуя, как от обиды и злости каменеет лицо и руки наливаются тяжестью.       Юра преспокойно снимал перчатки.       — Тебе слабо, — заметил он.       — Ударить? — следя за его руками, сказал Отабек. — Ты прав. Мне слабо.       Он смотрел, как обнажаются бледные кисти, худые запястья, самые обыкновенные пальцы — и видел, как Юра берется за рукоять, отводит назад ледяной молот…       — Мои руки чисты, если тебя это так парит.       Юра убрал перчатки в карман и забросил ногу на ногу, переплел руки на груди. Сдул со лба прядь. Его пшеничные волосы, сплетенные в боксерские косы, отливали серебром, как сединой.       — Силы не хватает, — понял Отабек, откашлялся в кулак. — Надо же. Я было решил, ты теперь супергерой. Гордость нации. Деду на старости лет поддержка и опора...       Юра прожигал взглядом экран и дергал нарядным ботинком, сейчас будто в самом деле объятым ледяным пламенем.       Дар, — сказал себе Отабек.       Закрыл глаза и мысленно повторял короткое как удар слово, чтобы не думать ни о чем, кроме чужого имени.       — Если бы ты знал, — пробился голос сквозь его мантру, — насколько омерзительно существование, которое вы называете жизнью...       Юра нес какую-то ахинею, голос не прерывался, ровный, безапелляционный, как будто он зачитывал обвинительный приговор.       Отабек растер лицо, облокотился на колени. Уперся лбом в ладони, невидяще глядя в пол.       Грин-рум, куда обычно заглядывали все кому не лень, превратился в зону отчуждения. Чисто символические стены давили пустотой, как скосы могилы.       Когда голос умолк и кровь перестала колотиться в висках, Отабек поднял голову. Мониторы показывали зрителей, неунывающую Сару Криспино в компании своего мрачного брата и чемпионки Милы. Отабек понял, что пропустил выступление Поповича. Судя по таблице с предварительными итогами, ничего не потерял.       Зазвучала «порнограмма», как обозначал Виктор фонограммы Кристоффа Джакометти. Стоило вспомнить Виктора, и в комнату ввалился на негнущихся ногах его героический ученик.       Отабек от души сгреб героя за детские плечи, усадил рядом с собой. Потряхивало Кацуки неслабо, но в глазах искрился смех, а не слезы. Юра привстал для рукопожатия, и Кацуки с поклоном, зажав пуделя под мышкой, принял его руку, накрыл второй ладонью.       Юра высвободился, как обжегся. Бросил на камеру «конграц» и отвернулся, игнорируя благодарственную речь, в которой Кацуки вдохновенно исковеркал все слова кроме имени.       Отабек вполне с собой справился и сосредоточился на прокате. Джакометти был в ногах, плавил лед хореографией на грани фола. Несомненный артистизм, потрясающая пластика, грациозный прыжок. Катальщик от Бога. Все при нем — кроме шансов на медаль. Кацуки переобувался, не сводя с экрана близоруких глаз. Отабек легонько стукнул его по карману, из которого выглядывала синяя оправа. Кацуки надел очки, поблагодарил вежливым шепотом.       Отабек подождал, когда Джакометти раскинется на льду в финальной позе под заслуженные бурные аплодисменты.       — Ну рассказывай.       Кацуки смутился. Пожал плечами, сцепил руки между колен.       — Ты выучил лутц, — начал Отабек. — Флипа тебе мало.       — Мало, — застенчиво согласился Кацуки. — Юрий учит луп. Очень хорошо делает. Тогда я учу лутц. Делаю через один раз. Не очень хорошо...       Отабек слушал и разглядывал этого чудака со смешанным чувством. Названия прыжков Кацуки произносил как «рюпу» и «рутцу», живо напомнив о тройняшках Нишигори. Его парадная укладка растрепалась, скулы розовели от волнения, и сейчас он выглядел младше своих двадцати четырех на все десять лет, а не на пять как обычно.       — Все правильно сделал, — сказал Отабек, хотя в его одобрении тут никто не нуждался. — Я-то думал, ты дорожки шлифовал.       Юра перестал трясти коленом.       — Каток он жопой шлифовал.       Кацуки закивал.       — Да. Тренер Яков говорит: хорош хлыздить, подкидыш. Учи, пока я живой. Потом говорит: можешь, однако.       — Может он, — заворчал Юра, вскрывая бутылку с водой, — сырой же совсем прыжок, дебил ты упоротый.       Кацуки фыркнул, отвлекся на зудевший в кармане телефон.       Джакометти в компании тренера и своего бойфренда дождался оценок и с улыбкой развел руками. На прощание сложил пальцы сердечком.       — Клоун, блядь, — между глотками прокомментировал Юра.       — Джей-Джей? — поднял голову Кацуки, поправил очки.       Король льда блистал на середине в обновленном костюме «цвета надежды», накануне вечером слитом через аккаунт Пхичита. Скрестил руки в фирменном жесте, с лучезарной улыбкой распахнул объятия навстречу ликующим трибунам.       Юра барабанил пустой бутылкой по колену, поигрывал желваками. Не успел расстаться с золотом, — пришло время отдавать серебро.       — Щас посыплется, — сказал он. Отабек посмотрел на экран и бросил злорадствовать.       На этот раз Юра не ошибся. Джей-Джей посыпался в самом начале: вспорхнул бабочкой, запоров любимый сальхов, и сдвоил четверной тулуп. Трибуны подавленно ахали, вновь пытались его воодушевлять. С грехом пополам он устоял в волчке, под всплески аплодисментов покатил реабилитироваться на дорожке шагов, которые обычно рисовал как дышал, а теперь вымучивал, опустив руки в прямом смысле. С трудностями он умел справляться как никто другой, и со своими собственными, и с чужими, — но не с чужими победами.       Раньше Юра считал, что Джей-Джей просто не хочет жениться, и обещал милосердно обойти его на мире, избавив от необходимости держать клятву. Теперь же наблюдал без капли злорадства или хотя бы интереса, как любимец публики повторяет срыв короткой программы в финале Гран-при. Тогда Жан-Жака Леруа спасла произвольная, сейчас она же его топила. Кацуки страдальчески хмурил брови, позабыв про телефон, словно болел за соперника всерьез. И заодно винил в чужих срывах себя персонально, с него сталось бы.       Джей-Джей выплыл под конец проката, разделавшись с обоими квадами, и в КиКе щеголял тем же непобедимым жизнелюбием, с которым позавчера завоевывал малое золото. Но короткой программой, как известно, соревнований не выиграть.       Кацуки отстрадал замедленный повтор, оценки за произвольную опустили фаворита чемпионата на обидное четвертое место. Поверх онемевшей семьи Леруа развернули итоговые результаты и переключились на тройку призеров.       Отабек склонил голову, прижав ладонь к флагу на куртке. Хлопнул героя дня по ссутуленной спине, закинул кулак на плечо:       — Выдыхай, чемпион.       Кацуки выдохнул и расцвел в улыбке. Зрители заходились от восторга. Казалось, им было без разницы, за кого переживать и чьей победе радоваться.       — Я очень счастливый, что бронза твоя, Отабек-кун, — торжественно выговорил Кацуки и согнулся в поклоне.       — Я тоже.       Отабек с мягкой усмешкой показал поверх его плеча в камеру знак победы.       Пока затягивал шнурки, успел привести мысли в порядок и был полностью готов представлять свою страну на пьедестале почета. Дважды бронзовый призер Чемпионата мира. А Бог, как поддел бы прежний Юра, любит троицу.       Неплохой получился сезон, у Казахстана — золото зимней Универсиады и ЧЧК, у России — Гран-при и Европы, у Японии...       — На следующем мире золото возьмешь ты, — выдал Юра и завис, словно удивил и себя заодно. Что-то новенькое, подумал Отабек с мрачным юмором.       — Кто? — не въехал Кацуки.       — А на Олимпиаде? — серьезным тоном спросил Отабек. Юра молчал, ничуть не заботясь о том, что его недоуменное лицо, взятое крупным планом, транслируют на весь мир. Кацуки смотрел на него, как привороженный.       — Коньки-то надень, — сказал Отабек вполголоса.       — Нахрена ты вообще переобувался, кулёма? — ожил Юра.       Кацуки нырнул за ботинками, пряча улыбку, словно получил комплимент. Юра с оскорбленным видом сцепил пальцы под затылком, прикрыл глаза.       — Завтра утром прогон общего выхода, — сказал Отабек, с досадой прокашлялся. Голос совсем сел. — Тебя как, ждать?       — Я сделал новый номер, — не меняя позы проговорил Юра.       Отабек покивал и встал, одернул куртку.       — Так ждать, нет?       — Я тоже сделал, — признался Кацуки. Сноровисто шнуруясь, поднял голову: — Юра, ты будешь меня смотреть?       Операторы грин-рума сворачивали съемку, на льду раскатывали синюю ковровую дорожку. Судя по галдежу в микст-зоне, чемпиона уже заждались. Кацуки убрал в карман очки, взял со стола свою бутылку с водой, глядя с приветливым вызовом. Юра въедался в него позеленевшими глазами.       Вскинул рюкзак и вышел к журналистам. Отабек прихватил забытого тигра вместе с медведем, двинул следом, притормозил.       Пока ждал, когда Кацуки напьется, включил телефон и загуглил «кулёму». Ловушка на соболей и горностаев; неловкий, неумелый человек.       Откат накрыл посреди гимна, слова которого, как выяснилось, Кацуки знал наизусть и пел своим невеликим голосом. Запоздалое осознание рухнувшей надежды похерило все разом. Стало в высшей степени наплевать, что он вернется домой с бронзой и с путевкой на Олимпиаду. Плевать вообще на все.       Но когда неловкий неумелый человек с японским флагом на плечах не заметил ярко-синюю дорожку и кувыркнулся на лед, Юра засмеялся и первый протянул ему руку.       Выход есть всегда, убеждал себя Отабек, пока они ржали все трое, совместными усилиями поднимая Кацуки на ноги. Значит, нужно его найти. 2.       Снег, которым весь скалистый полуостров завалило в ночь на 31-е марта, к концу первого апрельского дня совершенно растаял. В воздухе застыла туманная взвесь, и туристический центр Хельсинки, изрезанный трамвайными путями, напоминавший архитектурой Санкт-Петербург, стал похож на декорацию к сказке. Или к фильму-катастрофе.       Отабек сделал пару отличных снимков. Загадал желание на ступенях Кафедрального собора, заодно убедившись в справедливости местной приметы: если можно, не замерзнув, просидеть полчаса на ведущей к собору лестнице — значит, в город пришла весна.       В безликой толпе было проще. Никто его не узнавал, и то неотвязное чувство, что за ним наблюдают, больше не преследовало. Сунув руки поглубже в карманы кожанки, он возвращался в отель прогулочным шагом, с вороватым наслаждением вдыхал сырой воздух, пахнувший талым льдом. Слабое в детстве, горло и сейчас подводило ни с того ни с сего, — как правило, в минуты волнения. В детском саду его отправили проверять щитовидку, с которой все оказалось в порядке, а для профилактики частых простуд посоветовали родителям отвести его на каток. В хоккей играли на каждом дворовом катке, но его привели в секцию фигурного катания, где были одни девчонки. Отабек не запомнил, почему тогда остался, слишком был мал. Зато помнил, почему не ушел, когда детство кончилось и стало ясно, что толкового фигуриста из него не выйдет.       Он остановился, пропуская бесшумный новенький трамвай. Достал наушники и застыл с айподом в руке.       Они шли из отеля ему навстречу и никого не замечали, увлеченные беседой. Туман успел сгуститься как молоко, но сердце екнуло прежде, чем Отабек узнал обоих. Поодаль маячили белобрысые головы секьюрити.       Он шагнул за рекламный щит на пустой остановке.       — Мясо клубится, — донесся рассудительный голос, — потому что чует скорый конец, как все животные. Братству осталось обрести трех последних, час преображения близок...       — Два месяца и неделя, — сказал Юра. — Круг соберется в начале лета. Мясо закончится, это понятно. Мне не понятно, почему я этого не ведаю.       Они остановились совсем рядом.       Несколько секунд из белесой мглы давило молчание. Отабек убрал наушники в карман, привалился к стеклу плечом.       — Что ты ведаешь? — спросил Лей.       — Да дохуя всего. — Юра шаркнул подошвой, камешек отлетел на мостовую. — Семнадцатый год, версия два ноль. Перевороты, смена власти, всякая поебень. То есть — мясо живо. В смысле... существует. Никуда оно, блядь, не девалось.       — Твое сердце ведает все возможные пути, но выберет единственно верный. С братьями и сестрами света мы пройдем этот путь до конца. В этом твое предназначение, Дар, и наше спасение...       Отабек с холодящей ясностью слышал каждое слово. Вокруг было странно безлюдно и тихо, как на пустом катке.       — У меня зрение падает, — произнес Юра неестественно спокойным тоном. — Я ослепну?       Лей помолчал.       — Что сказала Хар?       — Что это... неизбежная плата.       Голос дрогнул.       Отабек шагнул из-за щита. Смотрел в упор, но его не замечали и теперь. И не заметят, — понял он с тяжелым сердцем. Похожие как родные братья, оба видели только друг друга, словно смотрели в зеркало.       — Иди сюда, мой хороший… — Лей привлек Юру к себе. — Доверяй своему сердцу. Зорко лишь оно. Совсем скоро зрение тебе не понадобится вовсе.       Юра цеплялся за отвороты его расстегнутой на груди косухи, прятал лицо.       — Давай вернемся в гостиницу, — потребовал он хрипло. — Пойдем к тебе. Сейчас.       Лей взял в ладони его поникшую голову, заглянул в глаза.       — Мы же договаривались. Ты сам меня попросил, помнишь?       Юра шмыгнул носом.       — Мало ли чего просил. Я не могу... Мне надо, ясно?       Лей снял перчатку и отвел волосы с его лица, заправил под капюшон. Задержал пальцы на щеке.       — Никаких разговоров до конца чемпионата, братец.       — Чемпионат я уже просрал. И командник теперь по пизде... Я бортов не вижу.       — Значит, заканчиваем на этом?       — Свет с тобой, — возмутился Юра, — а показалка? Я должен выступить. Я еще не закончил.       Лей с улыбкой надевал перчатку.       — Допустим. Вот выступишь, тогда и поговорим.       Юра прижался к нему с глухим рычанием.       Лей закрыл глаза.       — Ты же знаешь, как я сам этого хочу. Ты знаешь всё.       Юра согласно подвигал головой. Потерся щекой, выкручивая лацканы в кулаках, ткнулся носом под его гладкий подбородок, с жадностью втянул воздух.       Лей сморщился как от боли. Выдохнул и мягко отстранил его от себя, рванул к горлу язычок молнии.       Молочную пелену рассек очередной трамвайный призрак, Отабек невольно отвлекся — всего на миг, и братья света пропали из виду.       Он проводил глазами трамвай, шагнул к мостовой.       Рывком оглянулся назад и чуть не потерял равновесие, шатнувшись к рельсам.       Лей поймал его за концы шарфа. Не спеша обернул вокруг запястья, вздернул его повыше, лицом к своему лицу. Зрачки пронзительно-голубых глаз впивались сквозь стекла очков, как две энтомологические булавки.       Отабек стискивал зубы и больше ничего не мог поделать. Его словно парализовало. Горло так сжалось, что он едва мог дышать.       — Вот упрямый, — вздохнул Лей с ласковой укоризной. — Знаешь, почему ты до сих пор жив?       — Почему, — просипел Отабек.       — Дар бы со мной не согласился, но Юре Плисецкому нужны достойные соперники. Нужен этот чертов чемпионат. Который уже прошел. Смекаешь?       Гладкое смазливое лицо так и лучилось радостным ожиданием.       — Да.       — Вот и умница.       Лей отпустил его, поправил шарф. Неуловимым ударом кулака пробил «солнышко», Отабек задохнулся, оседая на мокрый тротуар.       Под тяжелым ботинком хрустнул плеер. 3.       В отеле он из принципа поднялся на чужой этаж, где его встретили молчаливые секьюрити. Все как один типичные скандинавы, будто сошедшие с конвейера роботы, они сопровождали спортсменов в автобусах, каждые двадцать минут курсировавших между отелем и катком, и были повсюду — возле лифтов на уровнях «Хартвалл Арены» и на всех этажах «Скандик Парка», включая сауну с панорамным бассейном и террасу с джакузи на крыше.       Отабек по заведенной привычке прогулялся по коридору вдоль номеров «повышенной комфортности». Где-то здесь остановился Пономарченко Андрей Петрович, аккредитованный как пиар-менеджер Юрия Плисецкого. Липовый пиарщик таскал за клиентом багаж, мозолил глаза на жеребьевке, столовался с командой Фельцмана, за выступлениями наблюдал из VIP-ложи и не пропустил ни одной разминки в зале и на льду. Юра катался всю неделю с другой группой на тренировочной арене, которая была стилизована под пещеру и давила нависающим потолком, как ночной кошмар клаустрофоба.       Взгляды секьюрити вели его до самого лифта, сверля затылок.       Кацуки еще не вернулся с пробежки.       Отабек привел в порядок замызганную одежду и обувь, созвонился с домашними. Принял душ и начисто соскреб щетину с подбородка.       Упершись кулаками в полку умывальника, долго смотрел на себя в зеркало. В гулкой от бессонницы голове было абсолютно пусто. Ни единой мысли, ни хотя бы маломальской идеи. Появись здесь Юра со своим даром — остался бы ни с чем.       Он вздрогнул от тихого стука за спиной. Кацуки объяснил через дверь, что принимает душ очень быстро и они успевают в столовку на ужин.       Они успели, но за своим круглым столом на восемь персон ужинали в одиночестве. Знакомый народ по слухам собирался в номере Пхичита для тайной подготовки к афтепати. Слухи старательно распускал сам тайный заговорщик. Судя по его закрытому аккаунту, старался не напрасно и продолжение завтрашнего банкета обещало стать незабываемым. Кацуки уплетал овощное рагу и расставлял лайки, искренне восхищаясь особо удачными кадрами. Отабек дал сотрапезнику время на хлеб и зрелища, логично полагая, что потом ему кусок в горло не полезет, и оказался прав.       — Ситуация песец, — мрачно оценил Кацуки скупой расклад.       — Полный, — хмыкнув, кивнул Отабек. Разговорным русским Кацуки владел свободно, но понять его можно было только благодаря интонациям, на удивление выразительным.       Отабека устроил бы вполне приличный ингуриш, если бы Кацуки не счел это проявлением неуважения к собеседнику — исключительно со своей стороны. «Я тебя уважаю», — подвел он итог посиделок за чаем по-адмиральски, когда в квартире Виктора закончился коньяк и небо за кухонным окном налилось свинцовым утренним светом. Пришлось чокнуться с протянутой чашкой и в знак взаимоуважения допить свой томатный сок.       За радушный прием Отабек был искренне благодарен, но в гостеприимном хозяине видел лишь достойного соперника. Самому Кацуки хватило одной беседы по душам, чтобы признать незваного гостя своим другом. Это вселяло надежду — учитывая невеселые обстоятельства, которые свели их вместе. Друзьями или нет, они должны были действовать сообща, хотя один из сообщников тренировался в Казахстане, а другой завис между Россией и Японией.       После пресс-конференции в «Юбилейном», на которой Виктор не оставил от журналистов мокрого места, Кацуки увез своего блудного тренера в Хасецу и вернулся, чтобы возобновить тренировки у Фельцмана — ради человека, который больше не был собой и не рвался к победе как прежде. Достучаться до него Отабек не смог, но Кацуки было не привыкать ставить перед собой недосягаемые цели.       Его упорству и отваге могла бы позавидовать банда Джафара. Яков дал согласие тренировать «подкидыша» взамен на подкатки, которыми тот прилежно забивал свободные часы. Дети в нем души не чаяли, и Кацуки восстановил форму в считанные дни. Юра воспринял это как личный вызов, обзавелся менеджером и вернулся на каток, чтобы тренироваться по вечерам до поздней ночи. Кацуки был его единственным зрителем, а затем и компаньоном — участником стихийного состязания, которое растянулось почти на три недели. Из накопившихся к началу чемпионата видеороликов можно было монтировать пособие по разучиванию старших четверных. Зубцовые против реберных: Кацуки пополнил свою коллекцию квадов сырым лутцем, Юра с закрытыми глазами делал риттбергер, а Отабек получил шанс на встречу и флешку с архивной папкой «квад-баттл». Месяц спустя после памятного чаепития он мог бы с чистым сердцем назвать Юри Кацуки своим братом.       Названный брат и подельник ковырялся в честно заработанном десерте, которым словно в насмешку изобиловал финский шведский стол. Деликатно проглотив зевок, поправил очки.       — Ты плохо ешь, Отабек-кун. Горло болит?       — Нет.       — Это хорошо.       Кацуки отложил вилку и смотрел понимающе, как психолог. В такие минуты Отабек чувствовал приличную разницу в их возрасте, которой обычно не замечал.       — Пойдем, Юри-кун, — он заставил себя улыбнуться, — совсем носом клюешь. Поспишь пару часов.       — Носом клюешь, — рассеянно согласился Кацуки, поднимаясь из-за стола. — Ты спишь тоже. Я поставлю звук тихо.       В лифте он раззевался до слез. Чуть не заснул с зубной щеткой во рту и отключился не раздевшись.       Отабек погасил его лампу, вынул телефон из расслабленных пальцев. Снял с него очки. Кацуки спал как убитый — ладонь под щекой, рот приоткрыт, давно не стриженные волосы разметались по подушке. Кто бы сейчас сказал, что это тот самый Юри, который творит на льду чудеса.       Отабек подсоединил свои наушники к чужому телефону, отошел к окну, за которым накрапывал дождь. Набрал пароль и открыл медиатеку, отыскал нужный альбом в списке пронумерованных плейлистов под одинаковыми литерами НВ. Разведка банды Джафара донесла, что звуковики получили от менеджера Плисецкого фонограмму для гала-номера «под виолейтор депешей». Номера никто не видел, но фан-клуб единогласно решил, что выступление будет «сногсшибательским».       Сногсшибательным было «Само совершенство» сезона шестилетней давности. Шок-контент, с которым Виктор Никифоров вернулся после травмы, впервые исполнив на соревнованиях чистый четверной лутц и подняв планку на недосягаемый уровень. Бесспорно сильная и сложная, в его исполнении программа стала легендарной. Не выступление — вызов из тех, что оставляют соперников ни с чем.       В свои двадцать два Виктор уже ставил себе хореографию и работал с эксклюзивной музыкой. А еще он был известным выпендрежником, и с произвольной «под депешей», сильной в первую очередь технически, не прогадал. Угадал и с образом — стильная стрижка, болезненные тени под глазами, черный лак на ногтях. Адаптированный ко льду костюм — вызывающий китч: кожаные штаны, тату-рукава и сетчатая майка с багряным принтом розы на длинном стебле, который издали смахивал на след от ранения в сердце. На запястьях — кожаные браслеты цвета запекшейся крови; не то самоубийца, не то наркоман. Отабек склонялся к последнему — если допускать, что наркотиком Виктора был лед. В самой постановке было все — и ломка, и сумасшедший по энергетике трип, и экстаз с катарсисом.       Для прославленного олимпийского чемпиона с его воздушной хореографией и пристрастием к утонченно-рафинированным нарядам это было равносильно выходу на лед нагишом. «Совершенством» называли его самого — кто с восхищением, кто с издевкой. Равнодушных не было. Байки о миллионе алых роз, устилавших катки после его выступлений, не сочинял только ленивый. Фанаты носили черные футболки с кровавой розой и белой стилизованной надписью, переделанной из оригинального названия альбома в имя кумира. В его честь называли и новорожденных мальчиков, и девочек, а в фигурном катании разбирались даже те, кто прежде смотрели только хоккей.       В тот год, когда Виктор Никифоров завоевывал титул за титулом и обновлял свои мировые рекорды, один из которых не был побит до сих пор, Отабек решился покинуть страну. Как он думал тогда — на сезон, самое большее на два, пока не добьется поставленной цели. Кацуки уехал из своей японской глуши по той же причине и застрял в Детройте на пять лет. Отабек осуществил его мечту прошлой весной, когда вернулся на родной каток, взял бронзу на мире и поднялся на один пьедестал с непобедимым пятикратным чемпионом. Самым сильным чувством в тот момент оказалось будничное спокойствие, граничившее с разочарованием.       Олдовый Violator c розой на обложке Кацуки слушал еще в ту пору, когда осваивал дорожки шагов в школе Челестино, заодно прокачивая ингуриш, и хранил альбом в своей фонотеке. Отабек и в этом мог бы с ним посоперничать — не как чей-то фанат, но как любой уважающий себя аудиофил. Классика вне времени: гитарные риффы и ударные, оцифрованные без малого тридцать лет назад, ни в чем не уступали актуальным библиотечным сэмплам. Инновационный подход, обработка без потери пространства, живость синтетического звучания, которая и не снилась большинству современных битмейкеров. Лязгание металла и грохот подземки, стук мяча для пинг-понга, закольцованный рык мотоциклетного двигателя: каждый бит уникален, ни одного лишнего звука, включая намеренные повторы в разных композициях. Девять песен одного автора с двумя скрытыми интерлюдиями продолжали друг друга и рассказывали общую историю. С технической точки зрения «самим совершенством» был весь альбом.       Имитировать чью угодно программу Юра не стал бы и под прицелом, тем более — упрощать технику. Если в своем навязчивом стремлении превзойти неуловимого Никифорова он решился на всем понятную отсылку, значит, ему было что показать напоследок.       В повисшей тишине внятно простучал трамвай. Голый парк залива Тёёлё, на который открывался вид из номера, застилало пеленой без проблеска воды или неба. Дождь покрапал и давно перестал, городские огни за стеклом расплывались, как на тоскливом пейзаже акварелью.       Отабек кулаком растер глаза. Хмурясь, подключил телефон к батарейке, пустил воспроизведение заново.       Тонкости звучания Юре были до лампочки, как и мелодичность вокала обоих солистов. «Стишков» он не признавал в принципе. Он загорался идеями мгновенно и мог взять любую композицию или сразу несколько, а микс и обработку заказать у первого специалиста, который подвернется под руку. Фонограмма никогда не была основой его выступлений, а постановка программы оставалась не больше чем необходимой условностью. Юра мог бы скатать телефонную книгу, и от него все равно будет невозможно оторвать взгляд. Не потому что он творит своим катанием музыку или воплощает вдохновленные ею образы, а потому что любит свое дело и рожден побеждать на льду.       Кацуки это знал и не сомневался, что номер Юрио будет «охуитереный». Сам он готовил очередное посвящение под свежую кавер-версию битлов, обработанную для него давней знакомой. Хореографию ставил Виктор дистанционно из захолустного ледового дворца — «в самом прекрасном месте на земле», как писал Минами. Отабек дорабатывал фонограмму по мелочам, пока песня не села на программу как влитая. Несмотря на однообразный женский вокал, вышло не так нудно, как можно было ожидать. Юри Кацуки и его чувство музыки, фирменный мягкий конек и кошачья пластика — плюс техника, отточенная Фельцманом. С первых струнных аккордов перед глазами вставал остроглазый воин с изящным сямисэном за спиной и с катаной в лакированных ножнах.       Отабек вздрогнул, отстранился от холодного стекла.       Музыку прервал входящий видеозвонок из самого лучшего места на земле. И самого безопасного, как серьезно объяснял Кацуки.       Поколебавшись, Отабек ответил и дернулся от торжествующего вопля, придержал наушник. Обернулся: Кацуки спал.       Прошагал к ванной, бесшумно щелкнул выключателем, закрыл за собой дверь.       Картинка качнулась, над чашкой, полной исходившей паром еды, всплыла счастливая физиономия Виктора.       — О, — сказал он нормальным голосом. — Здорово.       — Здравствуйте, — сдержанно ответил Отабек.       Виктор поморщился.       — Давай без этих... китайских церемоний.       — Давай. Ты сегодня рано. Юри еще спит. «Итадакимас»? — уточнил Отабек, сомневаясь, что разобрал торжествующий вопль правильно.       Виктор расцвел.       — Сил моих больше не было ждать, — признался он. — Проснулся на заре, сбегал искупался, кацудон стынет... Мари, пчелка наша золотая, все приготовила... — Он помахал над чашкой ладонью и зажмурился от удовольствия. — А за-па-а-х, — протянул с кайфом. — Убийственный.       Отабек смотрел с сомнением.       — Юри будет счастлив, — заверил Виктор. — Долго объяснять, просто поверь мне.       Отабек потер подбородок.       — Ну... Думаю, он был бы рад.       — И будет, даю слово. На кухне вашего отеля уже получили индивидуальный заказ, Крис обещал проконтролировать на банкете, на него можно положиться... Ты знаешь, как готовит Крис? — отвлекся Виктор, с восторгом закатил глаза.       — Догадываюсь, — кивнул Отабек. — Убийственно.       Раздался голодный собачий стон, Виктор вместе с чашкой метнулся с экрана, и стал виден шкаф у дальней стены. На плакате во всю дверцу красовался Кацуки с последней фотосессии. Отабек высмотрел знакомый синтезатор в углу и сообразил, что Виктор сейчас в комнате своего ученика.       — А вот и мы, — Виктор уселся в позу лотоса и помог своему пуделю забраться на постель, обнял его за шею. Свободной рукой поправил покосившийся лэптоп. — Ты что-то невесел, герой Казахстана. Как там пишут… «повторил свой прошлогодний бронзовый успех», — не читал еще?       — Нет.       — Ну и не надо. Я тебе сам все скажу: ты отлично откатал. Такой напор, такая силища...       Отабек замялся.       — Можно было и лучше.       — Можно. И нужно. Захочешь хорео — обращайся, ты меня завел. Могу сделать одну на выбор. Бесплатно.       Виктор так и светился, довольный произведенным эффектом. Пес дышал у его плеча, вывалив розовый язык.       — Я обращусь, — Отабек кашлянул в сторону, — спасибо.       — Отличный выдался чемпионат. Я чуть не поседел за эти два проката. Тройняшки верещат: Луп в мою честь! Лутц! Аксель рыдает, что Юрио прыгнет в ее честь кваксель, Минами рыдает, что первым кваксель сделает Юри... — Виктор прыснул, счастливо замотал головой. — Юри, душа моя... И ведь ни словом не обмолвился.       — Я тоже не знал.       — А Юрка?       — Они соревновались на тренировках.       — Квад-баттл? — оживился Виктор.       — Он самый. У меня есть архив.       — Скинешь?       — Конечно.       Отабек переступил босыми ногами на теплом полу. Кацуки не забыл включить подогрев.       — Юра, — решился он, поднял взгляд и потерял мысль.       Без дурашливой улыбки худое лицо Виктора как-то враз осунулось и постарело. Пальцы перебирали кудрявую рыжую шерсть, голубые глаза смотрели по-собачьи ласково и грустно.       — Я знаю, что с ним, Бек, — сказал он таким тоном, что Отабек поверил: знает.       — Не было никакой амнезии? — на всякий случай уточнил он.       Виктор отрицательно качнул головой.       — Как бы ты поступил, — произнес он медленно, с расстановкой, — если бы узнал наверняка, что этому миру остались считанные месяцы?       — Два и неделя, — на автомате сказал Отабек.        Виктор перестал гладить Маккачина, тот смешно задрал ухо.       — Прости?       — Им… то есть — нам всем. Осталось жить два месяца и неделю. Круг соберется в начале лета.       — Дар сам так сказал? Хреново.        Отабек глубоко вдохнул. Выдохнул.       — Что на самом деле с вами произошло? В смысле… с тобой и с ним... с Юрой?       Виктор совсем завесился челкой, застыл без движения. Пес дремал, притулившись рядом. Можно было решить, что звонок прервался, но связь в отеле была отличная. Виктор был жаворонком и трудоголиком, Кацуки — бессовестной совой, и звонки из лучшего места на земле, опережавшего Хельсинки на семь часов, со дня заезда будили Отабека в районе полуночи. Перед тем как скрыться в ванной, Кацуки зажимал гарнитуру в кулаке, шепотом вымаливал прощение — с таким счастливым лицом, что смотреть было неловко.       Отабек пристроил телефон над умывальником. Сложил руки на груди.       — Юра в самом деле спас мне жизнь, — заговорил Виктор. — Подарил эти месяцы, если угодно. Больше всего на свете я бы хотел провести свои последние дни здесь. Не один, разумеется. Но мой Юри, он... Не такой, как я. Было бы жестоко ставить его перед выбором. Он должен был оставить меня здесь и уехать с легким сердцем, потому что... Уехал бы все равно. Он не умеет иначе.       — Я знаю.       Виктор откинул челку, поднял потухший взгляд.       — Я его не заслуживаю... Нет, позволь мне сперва объяснить, — пресек он возможные возражения, хотя Отабек и не думал с ним спорить. — Мое сердце... За семь дней выплакало печаль двадцати восьми лет земной жизни. В нем больше не было ни прежних горестей, ни радости. Ни свободного места — для кого бы то ни было. Кроме света и любимого пса. Привязанность к животным, любимые безвредные привычки — это нечто естественное. Помогает телу выжить и двигаться дальше, нести свет вперед, к единственной цели. Все прочее — мешает, тормозит на этом пути. Близкие люди в первую очередь. Чем они ближе, тем сильнее помеха.       — То есть как, — не выдержал Отабек, — а семья?       — В первую очередь, — повторил Виктор.       — Зомбируют вас там всех, что ли, — в сердцах сказал Отабек.       — Не зомбируют, не опаивают… Юра проходил допинг-контроль?       Отабек поколебался.       — Да. Сразу после короткой. Чистый.       Виктор бегло улыбнулся.       — Оставаться рядом с людьми из прежней жизни могут единицы. Это случается редко.       — Значит, все же случается.       Разговор свернул куда-то не туда, он не сказал ничего из того, что сейчас было всего важнее, и не был уверен, что говорить вообще имело смысл. Может, Виктор Никифоров и правда свихнулся. Или бухает как не в себя.       — Случается, — выдержав паузу, подтвердил Виктор. — Как исключение. Как правило — уход от родителей, от детей, от родных сестер и братьев. Или развод. Медийные или нет, богатые, бедные... Обычное дело. В наше время развестись может любой. Даже президент, — выделил он последнее слово.       Отабек открыл рот, постоял как дурак и закрыл.       Виктор улыбался — не глазами, льдисто-холодными и ясными, а только губами. Вылитый Лей.       Двумя руками задрал вверх свой бело-голубой тельник, и Отабек вмиг потерял дыхание, как от удара в живот.       — Я думал, это хрусталь, — одернув подол, сказал Виктор будничным тоном. — Потом, когда молот треснул, понял: лед. Когда очнулся — там, на каменном полу, натекла лужа. Вода, кровь... Крови больше. Никогда этого не забуду.       Воцарилось тягостное молчание.       Отабек взъерошил волосы. Уперся в край полки ладонями.       — «Мясо клубится», — сказал он хрипло. — Что это означает? Какой-то клуб?       Виктор потер угол рта.       — Предчувствуя свою гибель, наш мир производит неадекватные движения. Он… как бы это сказать… Дергается. Еще в позапрошлом веке такого не было, но возьми двадцатый: две мировые войны, атомная бомба, Аушвиц, коммунизм... А век нынешний? Возьми любую область — науку, политику, массмедиа, современное искусство... Интернет. Все эти айфоны и мессенджеры, лайки, селфи, рэп-баттлы… Это конвульсии. Перед близкой кончиной мир сходит с ума. Мясо — человечество — «клубится», — он подвигал пальцами, изображая кавычки. — Клубы и жертвенные ритуалы тут ни при чем.       Отабек пустил воду, напился из-под крана. Поплескал в лицо. От обыденности, с которой Виктор все это рассказывал, тошнило физически.       — Тогда зачем они это делают? Бьют людей молотом — зачем?       — Ищут своих.       — Братьев света, — кивнул Отабек. — Кто они такие?       — Это двадцать три тысячи лучей света изначального, которые породили Вселенную со всеми звездами и планетами, ошибочно воплотились в живых существ на планете Земля и развились в людей. Таких людей всегда было ровно двадцать три тысячи, у них голубые глаза и светлые волосы. Братья и сестры разбросаны по миру и жаждут снова стать лучами света изначального. Для этого им нужно найти друг друга, встать в круг и заговорить сердцем. Как только это произойдет, Земля исчезнет.       Повисла еще одна долгая пауза.       — То есть все-таки секта.       — Можно сказать и так.       — А лед здесь при чем?       — Лед Тунгусского метеорита будит спящие сердца братьев. Если ударить ледяным молотом в грудную кость, свет, дремлющий в сердце, просыпается.       — Обычный не сработает? — деловито спросил Отабек. — Лед на катке, например?       Виктор скучно улыбнулся его шутке.       — Это обыкновенная замороженная вода. Но ты на верном пути.       — В смысле, — понизил голос Отабек.       — Знаешь, как выглядит логотип нашего генерального спонсора? После ребрендинга в две тысячи одиннадцатом.       Виктор ждал ответа — сосредоточенный, жесткий. Отабек недоуменно сморгнул.       — "Ухо", — послушно ответил он. — Такое... Двухцветное.       — Холодный голубой — это свет, теплый красно-оранжевый — мясо. В следующем году будет новый логотип. Тоже двухцветный. Косо сложенная лента, более четкие, угловатые линии, — Виктор соединил пальцы в подобие ромба: — Верхняя часть — синий четырехугольник, лед. Нижняя красная — треугольное сердце. Разработка концепции пока обошлась компании в тридцать миллионов рублей…       — Окэ, я понял, — Отабек выставил перед собой ладони: — Федра — средоточие зла. Это такая первоапрельская шутка?       — У нас уже второе, — сухо сказал Виктор. — Увы, это не шутка. Во-первых, это — возможность легализоваться. Во-вторых, дает полиции возможность представлять всю эту молотобойню как бред не вполне вменяемых фанатов. На льду всегда был хотя бы один известный на весь мир голубоглазый блондин. Или блондинка. Или двое разом... Сайт жертв молота принадлежит братству. Истории подлинные, кстати... Это своеобразная ширма. За ней можно многое спрятать, как ни дико это звучит. А заодно популяризовать спорт... Самое забавное, что это работает. Не знаю, почему ты начал кататься, но нам обоим известно, что сейчас держит тебя на льду. И не отпустит, поверь.       Отабек молчал в замешательстве.       Виктор смотрел в окно, за которым занимался новый день, прокручивал на пальце обручальное кольцо. Золото отливало тусклым блеском.       — Меня с детства к нему тянуло — в прямом смысле. Наркоманы в завязке так и говорят: «тяга». Юрка бы меня понял. Тренировки он всегда ненавидел, но жить не мог безо льда…       — Он теряет зрение.       Виктор спал с лица.       — Травма?       — Нет. Он так сказал… Точнее, ему говорила Хар. Что слепота — это неизбежная плата.       — Господи…       Виктор опустил лоб в сплетенные пальцы.       Отабек смотрел на аккуратный косой пробор, на густые светлые пряди, в которых было непросто заметить седину.       — Он стареет прежде времени?       — Не знаю, — Виктор поднял голову и задумался, девчоночьим жестом убрал челку за ухо. — Не уверен... Но сердце выматывает его физически. Юра, он у нас такой… Порой совсем берегов не видит. И сердце у него непростое.       — Он читает мысли и видит будущее. Альтернативные реальности, в которых мясо живо... а я выиграл следующий мир.       — Ведает. Это называется «ведает». Значит, альтернатива все-таки есть. Уже хоть что-то... Что еще тебе известно? Он говорил с тобой?       — Почти ничего. С ним постоянно этот… менеджер.       — Лей, — кивнул Виктор. — Мелкая сошка, не стоит внимания.       Отабек помрачнел. О своей стычке с мелкой сошкой он не стал рассказывать даже Кацуки.       — Вы с ним похожи, — брякнул он.       Виктор усмехнулся.       Гибко подался вперед.       — Никогда не смотри им в глаза, — сказал он, пристально глядя исподлобья. — Никому из них. Юре — особенно. Смотри сюда, — он постучал себя пальцем между бровей. — Понял?       — Понял.       Виктор задержал взгляд, отстранился.       — Не веришь мне. Это хорошо.       — Почему?       — Помнишь, о чем я тебя спросил? Что бы ты делал, если бы знал наверняка…       — То же самое.       — Откатал чемпионат, вернулся домой, остаток дней провел с родными и близкими, — перечислил Виктор. — А если допустить, что я говорю правду? Ты поступишь так же? Опустишь руки, пустишь все на самотек?       Отабек колебался.       — Нет… Не знаю. Что я могу сделать? — разозлился он. — Кошку ему принести? Он ничего не видит, кроме катка.       И Кацуки, — безжалостно подсказал внутренний голос.       Виктор по счастью не замечал его душевного разлада. Или только делал вид.       — Животное должно быть свое, а его Петька сейчас в Москве, — размышлял он вслух. — Скорее всего, Хар направит Юру туда. В «Хрустальный», вероятно. Дома и стены лечат... Как там Николай, в порядке?       Отабек кивнул, проглотил ком в горле.       — Уже выписали.       — Ты сам не захворал часом? Сипишь.       — Нет.       — Хорошо. Надеюсь, завтра будешь в форме, люблю твою показательную… И вашу с Юрой. Огонь.       — Он сделал себе новый номер под депешей, — не удержался Отабек. — Фонограмма — из «Нарушителя».       Виктор вскинул брови.       — Сам?.. Что взял? Не «Совершенство», разумеется.       — Нет. Я не знаю, что он взял.       — «Нимб», — подумав, заявил Виктор. Отабек хмыкнул. «Гало» на гала. — А что с командником?       — Не поедет.       — Бедный Яков. Что ж, это к лучшему. Братья из страны льда, мягко говоря, недолюбливают азиатов. Юре в его состоянии здесь делать нечего.       — Страна льда?       — Так люди света и льда называют Россию. Страна Льда, — выделил Виктор заглавную букву.       — Из-за метеорита?       — Не только из-за него. Финляндия — тоже страна льда.       — А свет?.. Новый и Старый?       — Свет… Свет — изначален и вечен. — Виктор усмехнулся. — Есть у нас в России такой… братец Уф.       Отабек сдержанно фыркнул.       — Смешно, — согласился Виктор. — Я тоже смеялся. Когда отрыдал первые три дня. Жуткое, должно быть, зрелище. Так вот — Уф. Своеобразный щит братьев в нашей стране. Благодаря его сердцу братство стало по-настоящему экономически свободным.        — Тоже ведает?        — Не ведает, но знает. Феноменальная интуиция, которая его ведет. И абсолютная безжалостность к мясу. Куда пастух погонит, туда пойдут стада... Догадайся, о ком я. Не говори, просто подумай.       Отабек напрягся. До него вдруг дошло, что номер могут прослушивать.       — Дам тебе подсказку. Обретенный в конце семидесятых в Ленинграде, Уф за два года сумел сделать фантастическую карьеру: от доцента инженерно-экономического института до вице-премьера в российском правительстве. Он руководил экономическими реформами и приватизацией государственной собственности…       Отабек повернул голову к двери, вынул наушник.       — Разбудили? — встревожился Виктор.       — Нет… Показалось. Я понял насчет щита, — сказал Отабек хладнокровно. — Рыжий такой. Он вроде бы женился недавно во второй раз?.. И жена — не блондинка.       — В третий. Исключения случаются, — напомнил Виктор. — Думаю, не ошибусь, если предположу, что Юри тоже воздействует на Юру... неким особенным образом.       — Как домашний кот? — снова холодея от злости, спросил Отабек. — Или в виде исключения?       — Может быть и так, и так, — ответил Виктор безмятежно.       — А на тебя как воздействует?       Виктор склонил голову к плечу. Маккачин глухо зарычал, не просыпаясь.       Отабек осекся.       — Извини, — бросил он, не чуя за собой никакой вины.       — Не извиняйся. Я не знаю, стал бы Юри моим исключением или нет. И не узнаю, слава богу… Юри ничего не угрожает, пока он не лезет к ним сам. Пока считает Юру моим спасителем и тащит его за собой на лед, воображая, что спасает и его, и меня от неведомых гайдзинских сектантов. В каком-то смысле он прав, не так ли? Так вот для братства это все — крысиная возня, не представляющая угрозы. Обычные люди для них — всего лишь мясные машины.       — Мясо.       — Да. Мясо, мясные машины… Пустозвоны. Те, в чьих сердцах нет света.       — А ты?       Виктор самодовольно ухмыльнулся.       — А такие, как я — редкость. Я тот, кто погас.       — Значит, этого Дара можно загасить? Как это сделал Юра с тобой… как он это сделал?       Виктор еще улыбался, но лицо потемнело, хотя солнце так и било в окно.       — Маккачин видел во мне лишь тень меня прошлого. Он помог выжить телу. Юра — напротив, видел только свет. Хотел удержать его в моем сердце. На меня как человека ему было плевать. Юри не стоит об этом знать… Все равно не поверит. — Он помолчал. — Такие, как я, редкость, потому что человеческое тело всегда гаснет естественным образом. Или не вполне естественным…        — Каким?        — Умирает, — просто ответил Виктор.        Отабек на секунду зажмурился. В глаза будто песка швырнули.       — Что такое «разговор сердцем»? — задал он измучивший его вопрос.       — То, что меня едва не убило.       — Ясно, — сказал он, вконец запутавшись.       Виктор смотрел на него, подперев ладонью подбородок, постукивал пальцами по губам.       — Дело вот в чем, — вздохнул он. — Свет дает невероятную силу. Некоторым помогает излечивать раны от ударов ледяного молота, но сам вынужден мириться с нахождением в телах человеческих. Беречь его после пробуждения — наиглавнейшая задача каждого члена братства. Веганство, отказ от секса с его возможными последствиями, абсолютная трезвость… Разве что курение, как я понял, не помеха. Ломка тела для света будет пострашнее никотина.       — Юра тебя реально спас, — неуклюже сострил Отабек. Черт его знает, отчего, но на сердце полегчало.       Виктор смотрел с теплой усмешкой и все равно до оторопи напоминал Лея.       — Так и есть. Еле-еле душа в теле, вот он из меня душу и вынул. Попытался вернуть — не вышло. Свет, который пробудили в моем сердце, ушел в другое. Новорожденное. Позавчера этому младенцу, где бы и кем бы он ни был, сравнялся месяц. И зовут его — или ее — Миг. Как самолет... Мое братское имя.       — Уф прикольнее.       Виктор великодушно рассмеялся.       Отабек подавил желание сплюнуть в раковину скопившуюся во рту горечь.       — Значит, младенцев тоже — в ритуальный круг?       — Вряд ли можно будить тела в таком возрасте. Видимо поэтому братство вынуждено ждать начала лета.       — Они должны обрести трех последних, — вспомнил Отабек.       — Что ж, у них есть время… У нас тоже. Заболтались мы с тобой, — Виктор прихлопнул по коленям, — меня дети на катке потеряли... Не тревожь Юри, я переговорю с ним вашим утром. Заодно разбужу его, соню несчастного... И давай-ка ложись спать, завтра вам предстоит долгий день. Утро вечера мудренее, слыхал такое?       — Слыхал.       — Я рад, что мы поговорили, дружище. Мы что-нибудь придумаем. Надежда умирает последней, ведь так?       Виктор подмигнул, и связь прервалась.       В наушники вернулась музыка. Отабек не с первого раза остановил плейлист.       Постоял еще немного, слушая звенящую тишину и глядя в зеркало сухими глазами. В гудевшей голове творилась такая каша, что он не мог заставить себя пошевелиться. Одно было ясно наверняка: выход все-таки есть.       И весь завтрашний день, чтобы его найти.