Лёд

4.       Малыми медалями за произвольную награждали прямо в холле ледового дворца на радость фанатам. Начали с золота, без привычного пьедестала Кацуки не сразу понял, куда ему становиться, норовил пропустить Отабека вперед, а потом долго покаянно раскланивался.       Юра смотрел на обоих как на великовозрастных идиотов. На тесной сцене, с трех сторон окруженный толпой, сам он выглядел подростком, оказавшимся на взрослых соревнованиях по ошибке. Журналистам отвечал ровно то, что от него требовалось, и подарки от спонсоров принимал без той высокомерной скуки, которой бравировал вчера на пресс-конференции. Казалось, он только и ждет завершения церемонии, чтобы сбежать в отель, а оттуда прямиком в аэропорт безо всяких гала-шоу и банкетов. На утреннюю репетицию он не явился. Кацуки хандрил до последнего, пока все валяли дурака, раскатывался вдоль борта, не снимая наушников, — прокачивал загадочную азиатскую харизму, воспетую фанатами и глорами по всему миру. Даже в банде Джафара нашлись те, кто был уверен, что японский чемпион сразит сегодня публику наповал в лучших традициях своего русского тренера.       Сомневаться в собственном обкатанном номере тоже не приходилось. Никто не рассказывал о своей стране так, как это делал на льду Отабек Алтын.       Ему выпало закрывать первое отделение, Юра выступал под конец второго. Завершал гала-шоу победитель чемпионата. Поклонники тандема Никифоров-Кацуки будут сражены так или иначе, — когда узнают, что на этот раз ученик посвятил выступление вовсе не учителю.       Как он и опасался, Юра сбежал после официальной части. Пришлось бросить Кацуки на съедение ангелам-хранителям и пробираться сквозь толпу следом.       В конце живого коридора охраны его оттеснили плечом, двери лифта закрылись перед носом. Отабек успел поймать блеск очков, сияющую ухмылку, которую захотелось погасить одним хорошим ударом.       До начала шоу оставался час. В коридорах царила обычная суматоха, он выловил предводительницу Ангелов и узнал, что Юра должен был давать интервью на нулевом этаже.       Скалистый нулевой этаж оккупировали финские телевизионщики. Юру он не нашел, а его самого мигом взяли в оборот. Пришлось по сотому кругу отвечать на стандартные вопросы и делиться планами на будущее. Так и подмывало забрать у симпатичной журналистки микрофон и взвинтить спортивным каналам рейтинги. «Апокалипсис грядет: Отабек Алтын сходит с ума в прямом эфире». «Русский след в Казахстане? Народный герой сторчался на допинге».       Издерганный от нетерпения, за оставшиеся полчаса Отабек успел намозолить глаза всем секьюрити. Никто из знакомых, включая собственного тренера, помочь ему не смог. Юры и его менеджера не было ни в пресс-центре, ни в зоне разминки, ни в точке питания. Возможно, прямо сейчас он ехал в аэропорт.       Отабек решил бросить вещи, чтобы смотаться в отель налегке, и столкнулся с беглецом на пороге битком набитой раздевалки.       Юра застыл перед ним как вкопанный, брови сошлись на переносице. Отабек поднял взгляд выше открытого лба, уставился поверх гладко зачесанной макушки. За первый взрослый сезон Юра почти его догнал, вытянувшись плавно, без скачков и неизбежных последствий. А с началом этой весны сбавил и без того никудышную мышечную массу и как будто совсем остановился в росте.       Юра вскинул подбородок и шагнул назад, стиснул в кулаке ремень рюкзака.       — Мы тебя потеряли, — разобрал Отабек сквозь разноязыкий гвалт знакомый ингуриш.       Кацуки призывно помахал свободной рукой. Уже в ботинках, но в одних штанах, он пристраивал чехол с костюмом поверх груды одежды, нависавшей над скамьей вдоль стены. Отабек покатил чемодан к незанятому месту.       Юра его опередил: сбросил на скамью рюкзак и уселся, расставил ноги в шипастых кроссовках. Отабек хмыкнул.       — Падай, — Лео пристукнул по наушнику и подвинулся.       — Спасибо.       — А с голосом что?.. Ты в порядке?       — Я в порядке. Готовность номер один?       — Пхичит к девочкам побежал, — сказал Кацуки, — у него хвост отвалился.       — У вас и хвосты есть?       Кацуки повернулся спиной, демонстрируя пушистый, как у кролика, рыжий хвост. Джакометти с озабоченным лицом подвалил проверить, хорошо ли тот держится.       — Окрас «мандарин» — золото, — оберегая реквизит ладонями, пояснил Кацуки, — у Лео серебряный «жемчуг», у Гуанхуна — бронза «стандарт».       — Джунгарские?       — Пхичит — трехцветный гибрид. Символизирует... гм, кажется, волю к победе.       Кацуки натянул кремовую футболку с меховой манишкой и ушастую шапку, подергал концы завязок. Длинные вибриссы встопорщились как антенны.       Отабек закашлялся сквозь смех. Лео следил на ним с тревогой.       — И как ты собрался выходить на лед? Тебе нужен врач.       — Лор, — блеснул Кацуки. — Ухо-нос-горло, — перевел он для Лео и Гуанхуна, в хомячьей экипировке похожих на Чипа и Дейла.       — Фонопед ему нужен, — сказал Юра. — У тебя связки не смыкаются нормально, когда ты психуешь, — перешел он на русский. — Научись говорить, как поёшь для себя — без напряга.       — Психует? — Попович отвлекся от косметички, хлопнул ресницами. — Отабек Алтын?       — О чем это вы? — не выдержал Гуанхун.       — Отабек хорошо поет, — дипломатично перевел Кацуки.       — Факт, — подал голос Джей-Джей. — И на гитаре играет почти как я.       — А сеты какие отыгрывает? Закачаешься, — безо всякой зависти похвастал Лео. — Даже с винила сводить умеет.       — И миксы, и аранжировки делает сам, — подхватил Кацуки, — у него дома — «Поливокс».       Вся троица, включая немузыкального Гуанхуна, воззрилась на обладателя древнего синта с уважением. Отабек кашлянул в кулак.       Джакометти с любезной улыбкой нацелил палец ему в грудь:       — Вот оно, лекарство от всех болезней.       Отабек мысленно чертыхнулся и снял невесомую игрушечную медаль, о которой совершенно забыл, убрал в карман.       — А вечером ты нам сыграешь? — простодушно спросил Гуанхун.       — Пусть лечится, — сказал добрый Попович, — мы и сами устроим крутой дискач.       — Горячая ванна, крепкий сон — и утром будешь как новенький, — поддержал Кацуки. — Меня так мама в детстве лечила. Вот если бы чемпионат проходил в Японии...       — Мы на родине сауны, алё, — вмешался Юра.       — А нас с Пхичитом обломали, — пожаловался Гуанхун. — Бассейн в пентхаусе ледяной, сауна не обслуживается, крыша закрыта. Эти громилы не пускают даже поселфиться на фоне джакузи. А я как дурак плавки для афтепати купил...       — Замечательный выбор модели, малыш, — проникновенно вогнал его в краску Джакометти. На закрытый аккаунт Пхичита были подписаны все свои, включая танцоров и парников.       — Готовность номер один!       Пхичит, легок на помине, протиснулся к зеркалу, оглядел себя со всех сторон.       — Чего сидим унылые? — пристыдил он, натягивая перчатки-лапы. — Где боевая животная аура? Юри, сними очки и включи секс, ты мой главный козырь.       Последние слова утонули в дружном гоготе.       — А знаете ли вы, сколько длится секс у хомячков? — тоном опытного натуралиста спросил Джей-Джей и сам ответил: — Пять минут.       — Весьма утешительная для тебя информация, — отчеканил Пхичит, не любивший шуток на такую серьезную тему, как хомяки. — Сезон спаривания джунгарские самцы открывают через три недели после рождения, чтоб ты знал, а в неволе размножаются круглый год. И сохраняют возможность производить потомство до конца своих дней.       Джей-Джей присвистнул.       — За мной, воители! — Пхичит устремился вперед, воздев селфи-палку, словно жезл тамбурмажора. Воители, загибаясь от смеха, сопровождаемые скабрезными напутствиями и пожеланиями мягкого льда, протопали за трехцветным командиром.       Раздевалка пустела на глазах — наблюдать за шоу с трибун было куда интереснее. Отабек переоделся и туже обычного затянул ботинки, примотал концы шнурков скотчем. Нацепил пластиковые чехлы.       Юра гипнотизировал монитор с трансляцией. Гала-концерт открывали синхронным танцем на льду в честь столетия независимости Финляндии. Кто-то полностью убрал звук, дети бесшумно кружились в лучах синего света. Момент был — удачнее не подгадаешь, оставалось не пролюбить и этот шанс. Отабек с силой огладил колени, стирая липкую влагу с горячих ладоней.       — Никак не успокоишься, — заметил Юра спокойно.       Отабек растерялся. Забыв о предосторожности, он смотрел в ненатурально яркие глаза, прозрачные, как море в штиль. Все сомнения и дурные мысли смыло нахлынувшей надеждой.       — Что я могу для тебя сделать?       — Всё? — так же спокойно предположил Юра. — Ради меня ты пойдешь на что угодно.       Отабек промолчал. Возражать было нечем, да и незачем.       — Тебе страшно, — сказал Юра.       — А тебе?       Юра помедлил.       — Смерть вызывает страх. Инстинкт самосохранения. Для мяса это норма. Не для меня.       — Для твоей семьи, — покивал Отабек, — твоих друзей...       — У меня нет друзей.       Еще несколько секунд Отабек пытался его переглядеть.       Встал, набросил куртку на плечи и вышел твердым шагом.       За порогом обернулся.       — Посмотри выступление Кацуки.       Не дожидаясь ответа, прикрыл за собой дверь. 5.       Юра был в белом — с головы до ног. Даже ботинки зачехлил той же тканью, из которой был сшит его комбинезон — без единого украшения, глухой как у конькобежца. Белые перчатки, волосы туго стянуты в хвост.       Он выкатился на лед со смешанной грацией спортсмена и балетного танцора, замер в лучах прожекторов.       Из темноты к лезвиям коньков пролегли алые тени. С секундным запозданием каток на мониторах расцвел изломанными лепестками роз, как фрагментами гигантской мозаики.       Вступила чистая бочка фонограммы: пустой, но качевый бит, удачно сбалансированный по метро-ритму. Юра вписался в него с первого шага и с бесчеловечной легкостью исполнил сальхов.       — Кто начинает гала-номер с квада? — спросил у мироздания Отабек.       — Я, — услышал его Кацуки за грохотом аплодисментов, перекрывших музыку. — Я делаю лутц, потом делаю тулуп...       Отабек только вздохнул. Заложил руки в карманы куртки, переступил ближе к борту. Свободных мест им не досталось, зато никто не отвлекал от проката, и фонограмму отсюда было слышно, как со льда. По характерной аранжировке на втором квадрате Кацуки опознал альтернативную версию «Гало» и радостно подтвердил, что Отабек как всегда был прав. И Виктор, на автомате кивнул Отабек.       Юра потерял интерес к заведенным зрителям: бросил руки, вернулся на середину, застыл как памятник. Послал в камеру долгий взгляд.       Отабек смотрел вверх на монитор, закусив губу. Световое шоу несомненно удалось, но пауза затягивалась вопреки негласному регламенту. Юра будто нарочно давал время разглядеть себя как следует. Сценический грим довел его славянскую красоту до совершенства, ворот подчеркивал шею, твердо вылепленный подбородок. Гладкий и тесный, как вторая кожа, вблизи комбинезон превращал его не в памятник конькобежцу, — скорее в античную статую.       К биту присоединилась инструменталка. Лед ритмично дергался и ломался под неподвижными лезвиями. На общих планах фантасмагорический узор завораживал взгляд, точно картинка в глубине калейдоскопа, фрагменты лепестков меняли цвет ударам в лад: синий, оранжевый, красный. Вступило соло вокалиста; ладони в белых перчатках взметнулись над гордо поднятой головой, зрители подхватили ритм, заданный с расстановкой в три хлопка.       Ударом зубца оборвав бит, Юра скрестил ладони перед лицом — и пропал.       Тьма поглотила всю арену — от катка до застекленного кафе в VIP-зоне, облюбованного Леем. Исчезли бирюзовые экраны видеокуба, погасли цифры электронного табло. Лишь интерактивная полоса между верхним и нижним ярусами опоясывала черные трибуны голубой пульсирующей лентой.       Безупречно разложенный по каналам, трек вернулся и долбил в барабанные перепонки, соло в темноте как будто звучало громче. На примолкших трибунах кто-то засвистел, но его не поддержали.       Когда напряжение достигло высшей точки, забрезжили очертания бортов, мониторы ожили под черным куполом. По рядам пронесся явственный вдох — и обрушился с трибун восторженным ором.       Отабек шагнул к борту вплотную, Кацуки придвинулся, с жаром заговорил.       — Флуоресцентный костюм, — прокричал Отабек ему в ухо, неотрывно глядя туда, где порхал над невидимым льдом хрупкий, словно сотканный из света, голубоватый силуэт. Ткнул пальцем под купол, где пряталась флюро-пушка: — Ультрафиолет.       Разговаривать было невозможно. Юра качал трибуны, не давая передышки. На крупных планах его люминофорный грим, пылавший как неон, бросал в оторопь: рубиново-алые губы и веки, стрелы изумрудных ресниц, черный провал вместо лица.       — Охуитерено, — заорал Кацуки, когда Юра исполнил риттбергер и превратил прыжок в смертельный цирковой трюк.       Вообще-то сейчас Юра мог бы скакать козликом — примерно с тем же эффектом. После дорожки шагов, взрывной как фейерверк, он приземлил квадотулуп, без паузы перегруппировался — и взмыл во втором тулупе, от которого в глазах остался сверкающий след.       — Ни хера себе, — охнул кто-то из своих, когда прыжок не сорвался. Кацуки блеснул очками из темноты:       — Четыре-четыре!       — Вижу.       Отабек сглотнул ком в горле. И рад бы ошибиться, но теперь он мог поклясться, что Юра катает в прямом смысле с закрытыми глазами.       Утяжеленный саунд развернулся в мелодичный припев — пошла третья минута, середина программы. «Я ему устрою квад прицепом, засранцу», — не унимаясь, рокотал голос Фельцмана. Отабек глянул за плечо: вверху на темных трибунах с энтузиазмом отбивали такт — руками и ногами, тут и там подхватывали слова, в полумрак между калитками высыпали участники гала-шоу. Сверкая белыми ботинками, Сара Криспино сидела на плечах у брата, Попович свистел в четыре пальца, как пацан. Кацуки невпопад притих, Отабек всмотрелся, но увидел одни голубые всполохи в стеклах очков. Положил локоть на борт и обреченно следил за тем, как Юра бросает себя в парящий волчок, гнется, словно гуттаперчевый мальчик, в ина-бауэр, расписывает ласточкой пол-катка и вспарывает кромешный мрак спиралями каскада, летит в своей убойной постановке дальше, вперед — без оглядки, на запредельной скорости, в отчаянном стремлении успеть показать все, что хотел.       Трек уходил в кульминацию, и с каждым щемящим взлетом струнных сэмплов арена светлела, а силуэт в белом тускнел, будто отдавал этот свет. Зрители хором вторили закольцованному припеву, слова которого всю бессонную ночь крутились в голове, как на репите: и все миры нас пережили, и их руины тихо тлеют, хотя мы это заслужили, и я не сожалею.       Под гром аплодисментов белые лучи затопили каток от борта до борта. Сливаясь с ослепительным покровом, Юра припал ко льду в гидроблейде, как в открытом объятии. Гибко выпрямился, развернулся без смены толчковой и вписал в композицию тройной аксель. На угасающем рефрене вывез себя в финальную позу: левая рука сжата в кулак на груди, правая отведена до упора, обращена раскрытой ладонью назад.       Отабек поднял тяжелый взгляд к трибунам: сплошь триколор, счастливые орущие лица.       Собрался было сказать Кацуки, что никто ничего не понял, — и промолчал.       Кусая губы, Кацуки сдернул очки. Закрылся тыльной стороной ладони.       — Юра прощается... С лёдом, — вздрагивая, выговорил он трудное слово.       Наивная ты душа, вздохнул Отабек, притянул его за шею.       Горячо отдышавшись в подставленное плечо, Кацуки поднял голову и вытер глаза, нахлобучил очки.       Юра успел и отдышаться, и раскланяться на все четыре стороны, но не уходил — окидывал трибуны смеющимся взглядом. Развел руками.       Трибуны не сдавались. Нестройный поначалу, хор окреп, зрители с воодушевлением скандировали в три слога наглую просьбу.       Бедняга Кацуки, подумал Отабек.       Но Кацуки ни в чьем сочувствии больше не нуждался. Слезы явно пошли ему на пользу, он еще вздыхал и шмыгал носом, но просиял, словно ребенок в предвкушении долгожданного подарка, когда загремело объявление и зрители взревели как на рок-концерте.       Юра стянул с волос резинку, надел на запястье. Качнул головой, открывая лицо с поблекшим гримом. На восходящей интонации соло вознес руку в стартовом жесте, и стало ясно, что это будет лучшая его «Агапэ».       Так оно и было — с первой секунды программы до последней, когда силы его все-таки оставили и он повалился на лед, разбросав руки-ноги, как срезанный автоматной очередью.       На губах Кацуки стыла улыбка. На удивление спокойный, он смотрел на Юру, пока тот под неистовые аплодисменты добирался до калитки. Хедлайнера гала-концерта обступили со всех сторон, невесть откуда нарисовался Лей, помог надеть чехлы и набросил куртку, повел его, обнимая за плечи. Яков еле успел подпихнуть кулачищем тонкую спину и отвернулся, отер ладонью лицо. Лилия Барановская, прямая как спица, протянула ему платок.       Облокотившись на борт, Кацуки смотрел на свои сцепленные руки. На лед выкатились объявленные китайские парники. До его выхода оставалось всего два номера — Милы и близнецов Криспино.       — Разогрев? — предложил Отабек.        Кацуки отрицательно качнул головой.       — Та обработка моей фонограммы, что ты показывал утром, у тебя с собой?       Он говорил внятно, но Отабек не сразу уловил суть.       — Файл на рабочей флешке, флешка в чемодане. Чемодан в раздевалке. Я не понял, ты хочешь поменять музыку? Сейчас?       Кацуки кивнул, продолжая разглядывать руки.       Тот микс Отабек делал для себя — экспериментировал ради удовольствия, сводил две кавер-версии одной композиции, не трогая оригинальной аранжировки. От результата Кацуки остался в восторге, но о замене речи не шло.       — Если тебя не затрудняет, пожалуйста.       Не успею, подумал Отабек и ответил:       — Не затруднит.       — Не затруднит, — исправился Кацуки. — Захватишь свои перчатки?       Отабек молчал.       Кацуки посмотрел на него, раскрыл ладонь, сжал-разжал кулак:       — Такие... без пальцев.       Отабек бросил взгляд на лед, расцвеченный стилизованными веерами. Возможно, китайцы исполнят на бис отрывок из своих соревновательных программ.       — С перчатками пришлю кого-нибудь.       — Ты настоящий друг, — серьезно сказал Кацуки.       Успеть Отабек никак не мог, однако пятнадцать минут спустя аудиофайл «While My Guitar Gently Weeps Peter Frampton Regina Spektor mix» стоял на старте, а сам он привалился к борту в попытке отдышаться.       Чемпион мира пережидал на льду шквал приветственных аплодисментов, улыбался и отвешивал поклоны. Кто-то успел его причесать, отросшие концы волос были забраны в короткий хвост. Со светом на катке переборщили: лицо без грима и голые до плеч руки белели как молоко. Положение отчасти спасали перчатки, переданные с посыльным из волонтеров, — не считая того, что теперь не было видно кольца, которое Кацуки носил не снимая. В остальном черный костюм, исполосованный золотым шитьем, смотрелся отменно. Имитация тигриной шкуры — и следов когтей, если учесть художественно разодранные штаны.       Отабек забрал с борта очки, сунул в карман.       Зрители угомонились, Кацуки ударил по воображаемым струнам, и над катком завибрировал гитарный запил из трибьюта Питера Фрэмптона своему покойному другу Джорджу Харрисону.       Отабек вскрыл бутылку воды, прихваченную у звуковиков. Дождался, когда Кацуки приземлит стартовый лутц с необидным степ-аутом, и припал к горлышку, беззастенчиво наслаждаясь обкаткой своей работы. Микс был хорош настолько, что годился для сета на тот случай, когда не будет возможности отыгрывать вживую. Если, конечно, вообразить себе клуб, в котором еще танцуют под щадящую обработку «битлов». Рифф почти идеально перешел в виртуозный свип на трех струнах, мужской вокал сменился женским; Отабек допил воду и сосредоточился, наконец, на прокате.       Все приятные мысли тотчас выдуло как сквозняком. Программу, проникнутую никифоровским лиризмом, он знал наизусть и сейчас не верил собственным глазам. Верткий, истонченный до юниорской легкости, Кацуки носился в своем тигровом костюме от борта к борту разъяренной осой. Технабор был прежним, но с хореографией он творил черт знает что, затмив и провокационную душераздирающую «Конфессу» близнецов, и Милу с огненным Ривердансом, и самого себя прошлогоднего. Очередное чудо на льду: узнаваемый скоростной стиль, гонка за адреналином, упоение боем — в каждом летящем шаге, в безрассудной манере заходить на прыжок. Не рискованная имитация, не трибьют, — перевоплощение в полном смысле слова.       Отабек машинально наклонился поставить бутылку и споткнулся взглядом об алые кроссовки.       Уже переодевшийся, с рюкзаком за плечами, Юра стоял с ним рядом. В его сторону и не взглянул — тянулся за борт всем телом, бледным умытым лицом, точно отзеркаливал Кацуки в его вчерашней произвольной. Даже ростом как будто стал выше. Возможно, стоял здесь в своей нелепой обувке с начала проката. Попрощался красиво, ушел недалеко.       Никуда вы друг от друга не денетесь, хладнокровно подумал Отабек.       Благодаря ли этой мысли или вопреки, его настигло прозрение: он увидел, впервые разглядел Юру Плисецкого по-настоящему. Перед ним был не запутавшийся подросток, не просто бывший друг и сильнейший в мире спортсмен, но вполне взрослый и абсолютно незнакомый ему человек. Дар, которому закон не писан и сама смерть нестрашна, — за одним исключением.       Внезапное открытие не столько сбило с толку, сколько встряхнуло и прояснило мысли. Его ждет противостояние на равных, ОК. С чем именно придется иметь дело, Отабек догадывался смутно, но был готов к победе любой ценой.       Для начала он перестал пялиться, — а мог бы продолжать, Юра следил за прокатом, как будто конец света должен был наступить с минуты на минуту. Кацуки вел своего главного зрителя к финалу под аккомпанемент японской лютни, и «гитары нежный плач» в его интерпретации походил на яростный крик. На последних секундах аранжировки Марианелли вступил детский хор, трибуны подхватили трогательный рефрен. Экраны воздетых телефонов мерцали из темноты, как сотни звезд на ветру. Вышколенная балетная осанка, слегка угловатые, незрелые жесты: даже в кульминационный момент программы, когда выдержка изменяет самым стойким, Кацуки умудрялся не выходить из образа. Скользнул в спираль, поймал кольцо лезвия правой рукой, выгнулся в бильман. Отабек на секунду зажмурился; сердце зашлось, словно он вернулся в свои тринадцать, когда не было ничего страшнее пыток у балетного станка. Кацуки закрутился в единственном луче света черно-золотым веретеном. Остановил себя, лезвие взвихрило снежную пыль.       Пролились заключительные аккорды, на долгой ноте смолкла виолончель, он упал на одно колено. Склонил голову, замер с прижатой к сердцу рукой, словно приносил клятву верности.       Снесенный волной аплодисментов, Отабек отступил в полумрак. Главный зритель остался один под прицелом камер, застигнутый врасплох на месте преступления. Картинку видеокуба разделило надвое, рядом с Юрой, бледным до синевы, возник румяный Кацуки. Залитый потом, задыхаясь и моргая на свет прожекторов, он никак не мог собраться, совершенно счастливый: безумная ухмылка, глаза сверкают от слез, ладонь так и прижата к сердцу. Колено поехало вбок, он плюхнулся на лед и рассмеялся. До «Эроса» ему сейчас было как до Луны.       В режиссерской сориентировались, и вместо отрывка его короткой грянули первые такты финального выезда. Отабека подхватили под руки Мила и Сара, на ходу помогли снять куртку, сковырнуть чехлы. Не успел Кацуки опомниться, как его подняли на ноги, увлекли за собой.       И зрители, и участники шоу ждали дебютанта чемпионата, и когда настал его черед выходить в круг почета, чествовали как победителя. Юра вылетел к старшим коллегам как был, затянутый в черный компрессионный костюм для тренировок, и с ходу врезал таким трикселем, что стало ясно, кто тут добавит к прыжку еще один оборот.       Кацуки ответил собственным коронным, разохотился прицепить четверной тулуп, жестоко обломался и остался горевать на льду, от стыда и смеха уткнувшись в ладони. Юра дернул его за шиворот, заходя на следующий прыжок, и сам собой начался повальный квад-баттл, в котором не было проигравших, а победителем стал признанный обладатель сильнейшего толчка Жан-Жак Леруа.       В какой-то момент Отабек выпал из веселья, напоминавшего пир во время чумы, о которой никто, кроме него, не подозревал. Лучше всего запомнилось общее групповое селфи от предводителя джунгарских воителей. В последнюю секунду Отабек отвлекся и на снимке получился вполоборота: он смотрит на Юру, пока тот прожигает Кацуки взглядом, даром что не видит бортов. Зато Кацуки вышел на славу: глаза совсем пропали за широченной улыбкой, руки распахнуты в попытке обнять весь мир, костюм после шлифовки катка уделан ледяной крошкой и сверкает как новогодняя елка. Отабек разглядывал счастливую компанию всю недолгую поездку до отеля, позабыв оставить лайк, и видел другие, родные лица. Что-то в нем сломалось, не выдержало давления, и до того стало невмочь — хоть бросай все и срывайся в аэропорт. Потом прошло. 6.       Кацуки вышел из ванной, благоухая морской свежестью. Повозился с откидной доской для глажки и включил утюг.       Щелкнул пультом, залопотал диктор местного новостного канала.       Отабек в раздумье постукивал резинкой карандаша по листу бумаги. Девственно чистому, не считая вензеля отеля.       — Там тебя показывают, Отабек-кун.       Отабек развернулся к нему от стола.       — Что больше всего нравится Юре?       — Мягкий лед и хищники. Тигры, левы...       Кацуки смотрел поверх очков, не прекращая ловко маневрировать утюгом. Надо сказать, чтобы мою рубашку тоже погладил, подумал Отабек.       Опустив взгляд, Кацуки расправил ткань и задумался.       — Еще нравится, когда лезвия очень острые. Но успевать обкатать совсем немного.       Заточка, — написал Отабек.       — Ставить рекорды. Побеждать.       Отабек покивал, внося в список то, что знал и сам.       — Еще онсен.       Отабек хмыкнул, посмотрел с интересом.       Кацуки отставил утюг.       — Горячая вода. Юра моет посуду руками. Без перчаток.       — Окэ, — записывая, вскинул брови Отабек.       — Вольфенштейн. «Ураган пуль», «Обитель зла»... — он скрупулезно перечислил английские названия шутеров, которые Отабеку были известны, но ни о чем не говорили. — Океан... море. Теплое. Холодное — не купаться, смотреть. Маяки на островах. Солнце после дождя. Чай из травы — чабрец, мята... Натуральный сок. Юра его самостоятельно выжимает. Апельсин, томаты...       — Из томатов тоже выжимает?       — Тоже. Вкусно, я пил. Овощи и фрукты ест целиком. Больше всего — перец сладкий. Кумкват, лайм. Укроп и орегано, приятно пахнет. Петрушка неприятно... Спать утром долго. Быстро ехать. Летать самолетами ночью. Смотреть звезды. Шопинг. Кроссовки, чтобы высокая подошва и подкачка. Еще куртка, такая... — Кацуки прищелкнул, наставил палец: — Как у тебя.       Отабек кивнул. Писать он давно бросил, смотрел с изумлением и легкой досадой.       — Духи… — Кацуки запнулся. — Как у Виктора.       — От Сальвадоре Ферагамо.       Кацуки, порозовев, налег на зашипевший утюг.       — Да. Писатели: Бианки. Стивен Кинг. «Талисман» — любимый. Зощенко рассказы. О. Генри. Гарри Поттер — книги, не кино. Кино любит старое. Хорошее, я смотрел. Фильмы про животных. Про войну — «Они сражались за Родину», «Ю-571». Кайдан... Страшилки. Про кладбище. «Игра престолов» сериал. Еще... Истории Миядзаки-сан. «Порко Россо»…       — Мне нравится «Ветер крепчает», — вспомнил Отабек. Главный герой-недотепа из аниме-биографии японского авиаконструктора чем-то напоминал Кацуки. Тоже такой... по-хорошему упоротый мечтатель. — Замечательный фильм.       — Кадзэ татину... — Кацуки поднял улыбчивый взгляд. — Замечательный. Еще Юра любит танцы. Брейк-данс. Музыка, чтобы… драйв. Балет не любит, — он сокрушенно вздохнул.       — Я тоже балет не люблю, — сказал Отабек и вернулся к списку. — Спасибо, ты очень помог.       — Всегда пожалуйста. Я глажу тебе сорочку?       — Гладь, — не отвлекаясь, кивнул Отабек.       Перечитал написанное, покусал резинку. Стал вымарывать одно, обводить другое на потом и выносить отдельно годное на сегодня.       В отдельном списке получилось вот что:       - чай       - свежевыжатый сок       - овощи-фрукты       - клубняк       Он вздохнул.       Добавил от себя «соревноваться» и, поколебавшись, приписал «с кацуки».       Вносить в список туалетную воду он не стал, это было самое простое: начатый сине-голубой флакон от Сальвадоре Ферагамо стоял на полке умывальника. Или Кацуки ради душевного равновесия сделал себе подарок в дорогу, или сам пользовался такой же водой.       Оставалось воспользоваться ею же, напоить Юру чаем или соком, раздобыв свежевыжатый, накормить его фруктами и вызвать на баттл с Кацуки.       Отабек едва не смял лист, но сдержался. Аккуратно сложил пополам, отодвинул в сторону.       — Еще Юре нравится Отабек-кун.       Отабек придавил список карандашом.       — Нравится, — убежденно возразил Кацуки, хотя никто с ним не спорил. — Юра тебя уважает, — прозвучал сакральный довод, — больше всего.       — Больше всех, — машинально поправил Отабек. — Так и сказал?       Кацуки стушевался.       — Не сказал. Юра... не говорит такое.       — Какое — такое?       Не получив ответа, Отабек встал из-за стола, подошел и забрал свою рубашку — отлично выглаженную, без стрелок на рукавах.       — Спасибо.       — Всегда пожалуйста.       Кацуки опустил голову, разглядывая пластырь на порезанной ладони, надавил пальцем.       — Болит? — напрягся Отабек, хотя травма была пустяковая — не серьезнее обычной царапины.       — Совсем нет... Прости за перчатку, — бегло улыбнувшись, Кацуки убрал руки за спину. — Утром я лечу в Питер. Потом — лечу в Японию. Насовсем. Я хочу... буду просить, и Юра едет со мной. Отпуск и тренировки вместе. Виза есть, тренер Яков делает...       — В команднике Юра не участвует.       — Это все равно. Я буду очень просить. Я приглашаю, и деда Коля едет тоже. Котик тоже. Онсен, океан... Хасецу. Вместе…       Отабек прищурился.       — Здесь стены тонкие, — волнуясь до заикания, объяснился Кацуки.       — Стены? — не понял Отабек и вдруг похолодел от догадки.       — Нам осталось жить два месяца и одна неделя.       Отабек отступил, сел на постель.       — Ты уже поговорил с Виктором? О... обо всем этом?       — Нет, — удивился Кацуки.       Они молча глазели друг на друга. Проиграла заставка прогноза погоды.       — Ты сорочку помнешь, — сказал Кацуки со своей вечной полуулыбкой — попробуй разбери, то ли придуривается, то ли правда повезло родиться таким незамутненным. — Я слышал много, ты хорошо говоришь. Но мало что понимаю.       Отабек опустил голову, через силу расслабил пальцы.       — Я расскажу все, что мне известно. Твое дело, верить или нет.       Кацуки слушал не перебивая, но улыбка сразу поползла, как плохой грим. Под конец истории, доступно изложенной на английском языке и как никогда смахивавшей на бред сумасшедшего, Отабек едва не разуверился сам в собственной адекватности. Кацуки с замкнутым лицом поблагодарил за доверие и умолк.       Отабек успел дважды пожалеть и об этом разговоре, и о том, что вчера так опрометчиво ответил на звонок Виктора. И дернул же черт...       — Нам надо: все, что любит Юра, — заговорил Кацуки, сжато подбирая слова. — Это — чтобы лечить и помогать. Еще надо другое, главное: все, что не любит Дар. Чтобы его… погашать.       Теперь молчал Отабек. Кацуки ждал ответа, смотрел в глаза с той отчаянной прямотой, которая импонировала в нем с первой встречи.       — У нас ничего против него нет, — сказал Отабек.       — У нас есть ты, — Кацуки неожиданно лукаво, совсем по-никифоровски подмигнул. — Дар тебя терпеть не может.       — Это я заметил.       — Я буду гладить еще раз, меня не затруднит. И мы строим план вместе.       Отабек без лишних слов отдал ему рубашку и выключил бубнивший телевизор, посмотрел на часы. До начала банкета оставалось всего ничего.