Лёд

8.       — Тадаима, — в блаженстве пропел Кацуки. Раскинул руки по бортам и зажмурился, как сытый кот.       — Окаеринасай, — откликнулся Юра.       Кацуки, залившись по-детски искренним смехом, выставил вверх большие пальцы. Он отдыхал и смеялся за троих — и в душевой, и в сауне, где его разобрало такое веселье, что в парилку едва не вломились секьюрити.       Придерживая полотенце на бедрах, Отабек залез в обжигающе горячую воду, занял свое место на круговой скамье и постарался расслабиться. Над бурлящей поверхностью поднимался пар, студеный воздух освежал лицо. Голубые стенки купели, снаружи обшитые деревом, пахли озоном и хвоей.       Расслабиться не получалось — с той самой минуты, как Юра объяснил, что торчит Кацудону ванну, но тот никуда не пойдет без Отабека, «потому что это неуважительно». Кацуки подавал из-за его спины отчаянные знаки, хотя отказываться от приглашения, больше похожего на угрозу, Отабек не думал. Он вообще ни о чем не мог думать, пока они втроем поднимались в пентхаус, и как-то слабо воспринимал происходящее. Бассейн в самом деле оказался ледяной, зато сауна для VIP-гостей была отлично протоплена, а на террасе в свете кованых фонарей исходила паром восьмигранная финская бочка-купель. У Юры был свой собственный план, и помешать ему не могло ни происшествие с Леем, ни противостояние на танцполе. Отабек в который раз пожалел, что столько времени убил впустую. В ушах до сих пор стучал обрыдший бит. Интро Turn Down for What, замиксованное с рингтоном Джей-Джея, заедало, как на испорченной пластинке.       — Лучшая музыка — это тишина.       Юра и Кацуки, болтавшие как закадычные приятели, повернули к нему головы.       — Ты так хорошо это сказал, — с пьяной готовностью проникся Кацуки.       — Первый взгляд на мир, — улыбнулся Юра. Отабек почувствовал его улыбку и не выдержал, посмотрел в лицо.       — Если есть первый, — глубокомысленно сказал Кацуки, — значит, есть второй.       Юра любовался небом. Желтоватый свет мягко ложился на грудь без единого шрама, на щуплые плечи. Влажную челку он убрал за ухо, открытое лицо розовело от жара и казалось таким беззаботным. Потеплевшие глаза сверкали, как драгоценные камни: совершенно невероятного оттенка, не то голубые, не то зеленые.       — Звезд высыпало… — сказал он мечтательно.       Кацуки, глазевший на него с раскрытым ртом, задрал голову. Навес над террасой был снят, ясное безветренное небо, бледное от городских огней, дышало холодом сквозь пустой каркас. Звезды — колкие точки — были едва видны.       Юра поднял из воды руку, очертил пальцем четыре линии:       — Созвездие Льва. Трапеция южнее Большой Медведицы. Видишь?       — Трапеция... — Кацуки рассмеялся, замотал головой. — Нет. Без очков — совсем нет… Отабек-кун, а ты?       Отабек коротко приложил палец к губам.       — Первый взгляд на мир, — обращаясь к звездам, объявил Юра поставленным голосом, как лектор в планетарии. — Неподвижное совершеннее подвижного, лед совершеннее воды, окаменевшие растения совершеннее живых, отсутствие движения совершеннее самого движения, тишина совершеннее звука, отсутствие действия совершеннее самого действия, покой — это высшее совершенство. Взгляд второй: в основе совершенного мира лежат покой и целостность, неразделенность и единообразие. Мир совершенный не должен меняться и развиваться, любое развитие нарушает целостность, ведет к потерям и изменениям, покой и целостность не нуждаются в развитии, отсутствие развития предопределяет вечность, а вечность совершеннее всех миров. Взгляд третий: простота мира свидетельствует о его совершенстве. Чем проще мир, тем менее он подвержен изменениям, тем больше он приближен к вечности, сложноустроенные миры непостоянны и недолговечны, они быстро самоуничтожаются, нарушая мировой покой и мировую гармонию неизменности. Взгляд четвертый: камни совершеннее растений, растения совершеннее животных, животные совершеннее людей, люди же самые несовершенные существа на созданной нами Земле.       Юра посмотрел на Кацуки — тот спал, откинув затылок на полотенце.       — Взгляд пятый: несовершенство людей порождает их беспокойство, беспокойство способствует неустойчивости, неустойчивость ведет к стремлению воспроизводства, воспроизводство стимулирует войны, войны заставляют людей размножаться, человек зависим от продолжения рода, он не свободен, он не сам по себе, его нельзя рассматривать вне череды предыдущих поколений. Взгляд шестой: неустойчивость человека распространяется на животных и растения, заставляет их уничтожать друг друга и размножаться, размножаться и уничтожать, что усиливает неустойчивость мира Земли. Взгляд седьмой: неустойчивый мир Земли распространяет вокруг себя пагубные волны неустойчивости, порождает неустойчивость Вселенной, нарушает ее изначальное совершенство, Вселенная рушится от крошечной Земли, ставшей центром распада...       Седьмой взгляд был последним, но говорил Юра еще долго, упиваясь своей миссией просветителя. Увлеченный тем, что сейчас занимало его больше всего, прямолинейный, открытый: такой, каким Отабек его знал. Даже боковым зрением видеть его одухотворенное лицо было невыносимо.       Суть его монолога сводилась к тому, что люди не ценят пустоту внутри себя и снаружи. Они стремятся к поглощению и обладанию, потому что ничего из себя не представляют. При этом человеческое существо — самая ненасытная утроба на свете. Людям всегда будет нужно еще, нужно больше. Именно поэтому удовлетворить их полностью способна лишь пустота.       Отабек слушал его и смотрел поверх прозрачной ограды террасы. Вокруг, насколько хватало глаз, раскинулся ночной город: от старого колеса обозрения в парке аттракционов Линнанмяки — до нового, сияющего неоном в Южном порту. Темные крыши, подсвеченные старинные фасады, знакомые и незнакомые памятники, цепочка огней вдоль залива. Неярко и уютно горели окна жилых домов.       — Гробы, — скучающе заметил Юра. — Дома человеческие. Вот ты — избегаешь замкнутых пространств, так?.. У обычного мяса все наоборот. Оно прячется от космоса. Под железом и деревом, за камнем, стеклом... Дом — это гроб, в который человек вываливается из материнской утробы. Все люди начинают свою жизнь с гроба. Им же и заканчивают. Всю жизнь вы боитесь смерти, хотя мертвы от рождения.       — Я не избегаю замкнутых пространств.       Юра только хмыкнул.       — Горы или море?       — Горы, — машинально сказал Отабек. — При чем тут…       — Водные лыжи, аквабайк, но не дайвинг. Яхты тебя напрягают даже с берега. В поездах ты берешь плацкарт. В любое время года спишь с открытым окном…       Отабек наигранно ухмыльнулся.       — Как насчет лифтов, метро? Самолетов? Или ты думаешь, я сюда на байке прикатил?       — Я думаю, что ты хорошо владеешь собой.       Голос, минуту назад такой живой, обдавал холодом. Без прямого зрительного контакта разговор напоминал допрос. Отабек уставился ему в переносицу.       — Что такое «разговор сердцем»?       — Он рождает чувство, ради которого стоит жить.       — Мясу не понять, — кивнул Отабек. — Даже, гм, не вполне обычному. Но я попытаюсь.       Юра задумался.       — Это самое охуительное чувство на свете. Такое… острое и нежное. Вставляет, как… даже сравнить не с чем, — он прикрыл глаза, провел языком по губам. — Когда отдашь все ради другого, и ничего не ждешь взамен.       Агапэ, подумал Отабек. Любовь в чистом виде.       — Сока хочется, — пробормотал Юра и потянулся к халату за телефоном.       Пока он делал заказ (томатный и апельсиновый сок, лед, фрукты), Отабек смотрел в небо и старался моргать пореже. Звезды дрожали и плыли, мерно работал гидронасос, и терраса казалась верхней палубой круизного лайнера. Никакой клаустрофобией Отабек, разумеется, не страдал, и мысленно пообещал себе, что отправится всей семьей в круиз, как только вернется домой.       — Твоя мама — натуральная блондинка? — задал он еще один наболевший вопрос.       Юра поерзал. Мокрым запястьем смахнул испарину.       — Шатенка. Как деда... как ее отец. Блондином был мой папаша.       — Был?       Ответить Юре помешали секьюрити: принесли сок и фрукты. У ограды между заиндевевшими кадками с цветами сервировали стол на троих, развесили на стульях пледы. Получив распоряжение не беспокоить гостей и «вырубить эту хрень», кто-то отключил гидронасос.       — Долбоебы, — приглушенно выругался Юра, когда секьюрити ушли. — Прямо сюда подать не судьба была?       Отабек молча поднялся, оставив полотенце под спокойной прозрачной водой. Плавок для афтепати ни у кого из них не было; Юру это не парило, Кацуки и подавно, словно оба расслаблялись в японской глуши, а не на крыше отеля в центре Хельсинки. Он надел тапки и запахнул банный халат, шагнул со ступени на дощатый настил.       — Мне апельсиновый, — сказал Юра. Отабек на ходу вскинул ладонь к виску, бросил вниз.       Рассеянно оглядел стол, взвесил в руке нож для чистки фруктов. Красивый, тот был целиком сделан из натурального камня и отлично заточен. Белая кровь, усмехнулся Отабек, посасывая задетый палец. Необычное мясо кровило, как любое другое. Вспомнилась травма Кацуки, пустяковая царапина; в сауне пластырь отклеился, Юра смотрел на ладонь с брезгливым ужасом, словно увидел не следы от лезвия конька, частое дело после исполнения бильмана, а гнойные язвы.       Отабек взялся за ручку кувшина, полного свежевыжатого апельсинового сока. Не оборачиваясь к Юре, предложил ровным голосом:       — Могу сделать коктейль.       — Валяй, — позволил Юра сквозь зевок.       На то, чтобы в нужных пропорциях смешать апельсиновый сок с томатным, ушло полминуты. Отабек на три четверти наполнил подобием «сангриты» высокий стакан. Добавил колотый лед и сок лайма. Взял нож, примерился к левой ладони, сделал неглубокий, быстрый надрез.       Еще несколько секунд, сжимая кулак над стаканом, он дышал холодным неподвижным воздухом и любовался панорамным видом, памятным по «зеленой комнате». Отсюда почти бесшумный, город казался сказочно ненастоящим. Россыпи разноцветных огней, тысячи гробов.       Он аккуратно обтер стакан полотняной салфеткой, воткнул веточку орегано. Заложив руку с салфеткой за спину, подал коктейль, как настоящий официант.       Юра взял с подноса стакан, полный до краев, с любопытством принюхался.       Пригубил на пробу, кадык качнулся вдоль горла. Отабек беспомощно глотнул, как будто это могло помочь. Не глядя опустил поднос на ступень.       Юра пил с жадностью, закрыв глаза от удовольствия. Прервавшись для шумного выдоха, допил до дна.       — Солененький, — причмокнул он и облизал покрасневшие губы.       — Еще? — предложил Отабек не своим голосом.        Юра мотнул головой. Воткнул стакан в кольцо держателя за бортом, собрался что-то сказать — наверное, хотел поблагодарить, и вдруг страшно, в один миг побледнел. Рука метнулась к груди, пальцы заскребли по распаренной коже. Он судорожно клонился вперед, как в приступе рвоты, но лишь впустую давился воздухом.       Ни одного звука, ни слова, только бешено пульсировала в висках кровь, отдавала в ладонь. Сквозь мокрую салфетку просочились горячие капли, застучали о доски настила. Отабек стискивал за спиной кулак, не в силах отвести взгляд от искаженного мукой лица, от устремленных на него глаз, распахнутых в немом вопле.       — Юрио? — проснулся Кацуки.       Отабек перемахнул через борт наперерез, толкнул Юру на скамью, вжал салфетку в раскрытый рот.       На автомате выставил локоть, защищая голову. Драться Кацуки не умел, но так на него бросался, словно решил, что Отабек сошел с ума. Прорычал разъяренно, что Юра истекает кровью; это моя, — ответил Отабек и сам себя не услышал. Все тонуло в душной глухоте: тяжелые вздохи, плеск воды, яростное мычание в ладонь.       Юра извивался под ним, как пойманный в силок зверь. Отабек едва удерживал на месте неожиданно сильное тело, боясь навредить ему. Да чтоб тебя, — теряя дыхание, засипел сквозь зубы. Кацуки то ли протрезвел, то ли одумался: переключился на Юру, стал отдирать его жесткие пальцы, ломавшие Отабеку гортань.       Отабек налег всем весом, голой грудью на грудь. Придавил его шею правой ладонью: пульс трепыхался вовсю, но мычание перешло в сорванный долгий звук, похожий на предсмертный хрип. Залитые слезами глаза — так близко — распахнулись шире и разом словно выцвели, потеряли неестественную яркость, закатились под лоб. Пальцы на горле разжались.       Отабек жадно глотал жаркий воздух. В мокрое от пота лицо бил медный кровяной дух, Кацуки выговаривал что-то резкое на своем родном языке. Не церемонясь, заехал кулаком со всей дури. Отабек машинально подвигал челюстью и привстал, отдернул руки; салфетка шмякнулась в мутную воду, словно кусок говяжьей вырезки. Перебор, подумал Отабек заторможенно. Одними пластырями не отделаешься. И следом: я его убил.       Обхватил его лицо, склонился к губам: мягкие, соленые, они слабо вздрогнули. Юра пошевелился, хныкнул и задышал ртом. Открыл глаза. Слабея сам и задыхаясь от облегчения, Отабек беззвучно рассмеялся. Его разом отпустило, но сердце колотилось в глотке. Кацуки отпихивал его в плечо, разозленно требовал заняться рукой. Было видно, как он рявкает свое «ксо», но не слышно. В ушах стоял звон.       Отабек привалился боком к скамье, нащупал под водой пояс халата, повисшего на локтях. Выдернул пояс из петель, с усилием обмотал ладонь. Положил руку на борт. Дверь на террасу оставалась закрытой, несмотря на весь бедлам, который они устроили. Он как следует продышался и понял, что распоряжение Юры тут ни при чем. Братьев волновал свет. Им было плевать и на тех, кто погасил его, и на того, в ком этот свет погасили.       Юра пока ничего не понимал. Кацуки бережно плескал водой, возил ладонью по чумазому лицу, бубнил что-то ласковое. От волнения он мешал русские слова с японскими, только и можно было разобрать, что всё «харасё». Все и правда было хорошо. Не реагируя на утешения и просьбы, Юра осоловело помаргивал и выглядел как мертвецки пьяный вампир, но определенно был самим собой. 9.       — Гитарист?       Отабек сонно вздрогнул. Голубовато-серые выпуклые глаза смотрели в упор из-под зеленой шапочки, надвинутой на лоб. Он покосился на свою руку, лежавшую на столе ладонью вверх.       — Немного.       — Правша. Удачно порезал. Будешь играть как раньше.       — Это была случайность, Ирина Вячеславовна, — повторил Отабек. Сухой язык еле ворочался, ломило гортань и припухшую слева челюсть. Рука у Кацуки оказалась тяжелой.       За окном, в которое Отабек старательно пялился, стояла темень. Он сфокусировал взгляд на часах-термометре: половина второго ночи. Третье апреля, понедельник. Плюс два снаружи, девятнадцать внутри.       Юру начало трясти уже в раздевалке и там же вывернуло на собственные колени, потом еще раз — в лифте. Ведерко со льдом, в котором Отабек держал руку, пришлось весьма кстати. Пхичит бы продал душу за кровавый эксклюзив, но ни одна живая душа им не повстречалась. Секьюрити как сквозь землю провалились, что должно было радовать. Юра даже не поблагодарил заботливых друзей, когда его привели в чужой номер; казалось, он вообще этого не заметил и не произнес ни слова, сбросил заблеванные мокасины и скрылся в ванной. Акустика в отеле и впрямь была отличная. Отабек переодевался в футболку и джинсы, заталкивал в кроссовки развязанные шнурки, прислушиваясь в шуму воды в душевой кабине. К «настоящему чудо-доктору» он не спешил — вопреки требованиям Кацуки, который не постеснялся разбудить телефонным звонком фельцмановского врача и поведать фантастическую историю, включавшую разбитый бокал, темноту и дверной косяк.       Юра управился за пять минут, открыл дверь нагишом и забрал у Кацуки стопку одежды: тренировочные штаны, худи с ощеренным Котобусом, пару теплых носков. Банных халатов в стандартных, плохо обогреваемых номерах не было. Тапок тоже, что огорчило Кацуки, словно заботливую приемную мамочку. Он носил обувь детского размера, и Отабеку пришлось доставать свои кроссовки для сухих тренировок.       Все это было похоже на суету вокруг трудного подростка, сбежавшего из дома, и нервировало хуже игры в молчанку. Юра вышел из ванной, яростно вытирая голову, молча прошествовал мимо, на протянутые кроссовки не взглянул. Разлегся на постели Кацуки, закинул ногу на ногу и отгородился телефоном. Кацуки забрал полотенце и надвинул на мокрые волосы капюшон. Достал из шкафа запасное одеяло, не переставая ругаться с Отабеком и грозить ему скорой помощью, которую смешно называл каретой.       На столе звякнуло. Отабек вдохнул запах спирта, открыл глаза.       — Значит, тебе повезло. Чуть глубже и ближе к основанию большого пальца — попал бы в запретную зону кисти. Могла бы серьезно пострадать трофика. В лучшем случае отделался бы потерей чувствительности. — Чуднова-сан, как называл ее Кацуки, опустила шприц на поднос с инструментами, заклеила место укола пластырем. Рукой в перчатке сняла медицинскую маску. — Налить тебе сока?       — Воды, если можно.       Голова мягко кружилась. Перевязанная рука лежала на столе, как чужая. Или как протез.       Поставив перед ним бутылку минеральной воды и стакан, чудо-док села напротив и придвинула блокнот, растерла запястье.       — Нитки рассосутся сами. Обязательны перевязки, наблюдение. С тренером я побеседую, если нужно.       — Не нужно. Спасибо, — поблагодарил Отабек, зажав бутылку между колен и одной правой сражаясь с крышкой. — Не зря говорят, что в команде Фельцмана творятся настоящие чудеса.       Ирина Вячеславовна улыбнулась, не прекращая строчить в блокноте. Отабек глотал воду, бездумно водил глазами по нечитаемым строчкам на финском языке и пытался шевелить протезными пальцами.       — Крови ты потерял относительно мало. Хорошо сворачивается. Две недели покоя. Обильное питье. На тренировках от серьезных нагрузок воздерживаться. Со временем чувствительность восстановится… Что нужно делать, когда роняешь бокал? — внезапно спросила она нравоучительным тоном.       — Ничего, — послушно ответил Отабек. — Позволить упасть.       — И не трогать осколки. Справка для твоего лечащего врача. Рецепт на мазь и антибиотик примут в любой местной аптеке.       Отабек поднялся, бесшумно задвинул стул. Сгреб бумажки.       Ирина Вячеславовна разглядывала его припухшую челюсть и разминала сигарету. Щелкнула зажигалкой, дым пополз к приоткрытому окну. На столе завибрировал мобильный телефон.       — Спасибо, — кашлянув, повторил Отабек.       На обратном пути, как и по дороге к чудесному доктору, он никого не встретил. За каждым поворотом мерещились секьюрити, но светлые коридоры давили знакомой пустотой, от которой мороз драл по коже. Отель будто вымер. В такт тяжелым шагам завывало по кругу «любой обманчив звук, страшнее — тишина», и на душе становилось еще поганее. Меркнул даже разговор с тренером, отложенный до утра. О том, что предстоит утром, лучше было вообще не думать.       Дверь была закрыта на цепочку; Кацуки впустил его — бледный, серьезный, с потухшим взрослым взглядом. Раздраженным жестом поправил очки. Куда только подевался тот настырный добросердечный человек, который полчаса назад стращал возможными последствиями и потирал свезенные костяшки, избегая смотреть в лицо.       Он выдавил улыбку, стал выспрашивать, сколько наложено швов и много ли времени займет восстановление. Заверил, что боевые шрамы украшают мужчин, и что Отабек будет кататься лучше прежнего. Можно было подумать, речь шла о переломе голени. Юра к нему не едет, — понял Отабек. Сердце сладко екнуло от холодного торжества, от жестокой эгоистичной радости. А затем его окатило стыдом, таким мучительным, что загорелись скулы. Кацуки заморгал, как будто пытался перевести непонятное слово. Объяснил, что как раз собирался на пробежку, вытянул из его пальцев рецепт. Серьезным тоном попросил запереться и захлопнул за собой дверь.       Отабек набросил цепочку. Постоял, собираясь с мыслями. Неясная тревога сдавливала горло, как будто его до сих пор кто-то душил.       За спиной горел верхний свет, беззвучно работал телевизор. Юра валялся в прежней позе и дергал ступней в носке со сползшей пяткой, выслушивая Виктора, — знакомый певучий голос разливался на весь номер, как по громкой связи.       У стенки стоял застегнутый чемодан. До рейса команды Фельцмана оставалось шесть часов. До собственного многочасового с пересадкой — весь предстоящий день. Отабек прошел не разуваясь к столу, подсоединил телефон к зарядке. Проверил ленту: сплошной баттл. Зависнув над эксклюзивным фото победителя в обнимку с побежденным, одной рукой стянул футболку. Достал свежую — любимую черную, с мордой ирбиса на груди.       — Да блядь, — прорвало Юру, — не говорил я нихрена. Он же идиот слепой, нассы в глаза — скажет: божья роса. Он даже не спросил, с какого хуя Отабек меня убить пытался… Можешь пиздеть своему ебанутому дальше, как прекрасна ваша жизнь, пока оба не сдохнете, мне насрать!       Голос в телефоне молчал, потом Виктор поблагодарил и попрощался. Так и сказал: прощай.       Сейчас позвонит мне, подумал Отабек, застегивая часы на правом запястье. Еще бы знать, что ему говорить. Что все хорошо, но почему-то все равно хреново.       Юра сел рывком и шваркнул телефон об стену. Сгорбил спину, запустил пальцы в волосы.       Отабек подобрал телефон — вроде бы цел. Протер о футболку и чуть не выронил. Ладонь не болела, ее будто не было совсем. Рука онемела до самого плеча, нывшего в том месте, куда ему вкатили противостолбнячную сыворотку.       — Тебя так просто не убьешь, — сказал он с бодрой ухмылкой и тут же пожалел об этом — получилось тупо и несмешно. Он подошел и положил телефон на тумбочку. — Как ты себя чувствуешь?       — Фиолетово.       Отабек сел на край постели, оперся здоровой рукой.       — Время Земли разноцветно, — выглядывая что-то за окном, монотонным голосом завел Юра свою шарманку. — Каждый предмет, каждое живое существо живет в своем времени. В своем цвете. Время камней и гор темно-багровое. Время песка пурпурное. Время чернозема оранжевое. Время рек и озер абрикосовое. Время деревьев и травы серое. Время насекомых коричневое. Время рыб изумрудное. Время хладнокровных животных оливковое. Время теплокровных голубое. Время мясных машин фиолетовое. И лишь… — Он содрогнулся всем телом. Мужественно боролся, но слезы потекли все равно. — Лишь у братьев света нет цвета земного. Они бесцветны, пока в их сердцах пребывает свет изначальный. Ибо свет — их время. В этом времени они могут жить. Когда останавливаются их сердца и свет покидает их, они обретают цвет. Фиолетовый. Ненадолго. Тело остывает, и время его становится темно-желтым. Время человеческих трупов на Земле — темно... желтое...       Он быстро утерся, шмыгнув носом, опустил голову.       — Твое сердце живо, — Отабек подался к нему, сжал острое плечо. — Просто погасло.       Юра взметнул взгляд.       — Лучше б ты меня убил.       Отабек убрал руку.       Юра выдыхал сквозь сжатые зубы. На щеки, еще мокрые от слез, вползал румянец, в глазах горела самая настоящая ненависть.       — Я рад, что ты все знаешь, — проговорил он, сдавленно выцеживая слова. Голос срывался от душившей его ярости. — Ты будешь жить с этим, пока не умрешь. День за днем. Все два месяца...       — И неделю. Не напрягайся, я понял. Кацуки тоже знает.       — Как... Откуда? — растерялся Юра. От верблюда, подумал Отабек.       — Я рассказал. Он поверил.       Юра оглянулся на дверь, как будто ожидал его увидеть. Но Кацуки бегал не меньше часа — в любую погоду, каждое утро и каждый вечер. А здесь, вечная жертва джетлага, приспособился бегать и по ночам. Фотографировал для Пхичита живность в местном парке — в основном, расплодившихся кроликов, которые вылезали из нор погулять в спокойной обстановке.       Правда, сейчас он мог метнуться в аптеку и обратно. Сделать ради уважаемого друга исключение. Отабек растер шершавый подбородок, придавил кулаком рот, сдерживая нездоровый смешок. Кажется, ему вкатили не только сыворотку. Вполне может быть. На душе было препогано, зато чувствовал он себя — бодрее не бывает.       — Ты его использовал, — предъявил Юра. Довольно проницательно, если учесть, что свой дар он потерял. — Ну ты и гнида, — скривил он губы, попытался встать.       Отабек толкнул его предплечьем в грудь, опрокинул на подушку, сжимая кулак.       Юра таращился круглыми глазами.       — Еще раз позволишь себе подобное, — тихо и внятно произнес Отабек, — я тебя ударю. Не посмотрю, что ты слабее. Без скидок на возраст и на дурь в твоей башке. Понял, нет?       Задышав чаще и покраснев от злости всем лицом, Юра отвел взгляд, и в этот момент Отабек услышал, как почти беззвучно отпирается электромагнитный замок.       Оба уставились на дверь. Снова друг на друга.       Еще секунду Отабек надеялся услышать неизменное «тадаима», с которым Кацуки возвращался в свой временный дом, как в родной. Потом вспомнил, что заперся по его же просьбе.       Дверь, справляться с которой всегда приходилось с немалым усилием, отворилась; звякнула натянутая цепь. Отабек метнулся с кровати и захлопнул тяжеленную створку плечом, дернул ручку обратно вверх.       — Прячься в ванной, — злорадно посоветовал Юра. — Звони в полицию.       С той стороны напирали, тянули ручку вниз. Потом бросили. Отабек тихо приник к глазку. Зажмурился, прижался к двери лбом. На столе зазвонил телефон; Виктор, подумал Отабек.       Навалился на дверь спиной. Глядя Юре в глаза, проговорил одними губами: Кацуки. Задержи.       На секунду зависнув с приоткрытым ртом, Юра схватил свой мобильник с тумбочки, принялся строчить сообщение, орудуя большими пальцами. Сообразил, что звонить нельзя. Хорошо бы еще догадался заказать ему полкило болгарского перца из круглосуточного супермаркета. Или томатов. На прямое предупреждение об опасности Кацуки отреагирует как гребаный самурай.       Телефон на столе замолчал. С той стороны тоже чего-то ждали. С пола тянуло кислым запахом. Отабек вдохнул раз и другой, посмотрел на щель под дверью. Поднял мутный взгляд. Юра привалился рядом плечом к плечу, зашептал возбужденно, что послал Кацудона за двойной порцией ряпушки с пюрешкой, пусть тормоз побегает как следует... Вздрогнув, забормотал что-то совсем неразборчивое, выронил телефон. Дверь за их спинами кренилась, тащила за собой вбок.       Отабек нащупал его холодные пальцы, сжал в перевязанной ладони, и номер упал в темноту.       Сознание вернулось сразу же. Возможно, через пару секунд. Его еще придавливало слабостью, как тяжелым одеялом, но дышалось легко. Пахло сигаретным дымом, закрытые глаза резал свет. Отабек лежал на спине совершенно неподвижно, на всякий случай стараясь ничем себя не выдать. Вскоре стало ясно, что он не сможет себя выдать, даже если захочет: его словно обкололи обезболивающим с головы до пят. Было что-то еще, но Отабек никак не мог поймать мысль. Как будто та кислая дрянь заодно лишила его способности мыслить связно.       Я в поезде, додумался он наконец. Разлепил веки.       Свет, резавший глаза до слез, оказался утренним сумраком.       Голова кружилась, взгляд соскальзывал вниз, плыл по сиренево-серым стенам четырехместного купе. Верхние полки были подняты. На второй нижней полке лежал Юра. Или кто-то другой в худи с Котобусом, что было маловероятно. Кривясь от боли, застучавшей в затылке, Отабек сел, спустил ноги в кроссовках на пол. Навалился локтем на край стола, приложил пальцы к шее.       Спокойное дыхание, пульс замедленный, ровный. Юра спал. Волосы успели просохнуть. Отабек слабой рукой отвел спутанные пряди с лица, заправил под капюшон. Повернул запястье, взглянул на часы.       Щурясь, посмотрел в окно. С некоторым трудом высчитал, что пробыл без сознания три часа, не меньше. За чисто промытым, слегка опущенным стеклом зеленел густой еловый лес, мелькали белые постройки. Проплыл дорожный щит. В поезде в Финляндии, уточнил Отабек дислокацию. Сонливость и дурнота накатывали попеременно под убаюкивающий стук колес. Ненадолго он задремал по-настоящему и едва не ударился подбородком о стол. Из коридора слышались голоса. Отабек сполз на свою полку, выровнял дыхание. Дверь откатилась.       — На кой он им сдался, ума не приложу, — говорил Лей с досадой, — дернули посреди ночи без объяснений… То не трогай мясо, то бери, вези через полстраны, — он выругался на финском. — А если мы не того взяли?       — Я получила четкий заказ, — ответил знакомый женский голос. Щелкнула зажигалка. — Позвонили бы минутой раньше, забрали сразу от меня.       — К тебе его судьба привела, не иначе.       — Или случай. Все может быть. Дар тоже был случайностью. Нам не дано знать всего. Если перепутали — отправишься за другим. Отдохнешь в Японии.       — Хорошо, не в Казахстане, — зло рассмеялся Лей. — Глазки-то открой, — помолчав, добавил он. — Герой.       Отабек открыл глаза.       В дверном проеме курила чудо-доктор в белой шубе, наброшенной на плечи. Лей, поигрывая улыбочкой, расселся у Юры в ногах. Классический синий костюм, галстук, на носу — солнцезащитные очки. На правую отекшую скулу наплывал здоровенный, густо загримированный синяк. Отабек вспомнил свое обещание насчет могильного венка и раздвинул губы в ответной улыбке.       — Вколи-ка ему, сестрица Хар, — Лей пошевелил в воздухе пальцами, — что вы там вкалываете.       — Незачем, — Хар выдохнула дым, затушила сигарету в блюдце. — Он едва держится. Не спит вторые сутки… Потрясающая сила воли.       В купе заглянул рыжий бородатый бугай в тесной голубой униформе, вручил Лею серебристый кейс. Чтобы не задеть головой притолоку, ему пришлось согнуться.       — Ну ты вырядился, — пристраивая кейс на коленях, фыркнул Лей. Поднял очки на лоб.       — Ох еб… — мужик перестал ухмыляться. — Кто это тя так?       — Никто, — отчеканил Лей.       — Ентот? — напирал мужик. Отабек, холодея, встретился с ним взглядом. — Ужо я его щас оприходую, братец…       — Прекратите, — негромко сказала Хар. — Как дети, честное слово.       — Извини, сестрица… Дай-кось, — мужик забрал у нее блюдце с окурком и постарался выпрямить спину. — Хювяа хуомента! — гаркнул он. — Чево изволят господа?       — Другое дело, — засмеялся Лей. — Утро доброе. Фруктов принеси, я три часа за рулем… Что тут у них есть? Персики, абрикосы… Хар?       — Воды.       — И серого чаю мне. Да поживее, холоп. В служебное подашь… Постой, — посерьезнев, задержал его Лей. Мужик развернулся, как цирковой медведь. — Таможня-то что, дала добро? Кто принимал?       — Ентот… Лаппонен.       Лей выругался.       — Дак а что же, — загудел мужик, — нормально принял, не хуже прочих. Осьмнадцать вагонов, все до единова самолично проверил. И сувенирку твою не взял.       — Как не взял?       — Чухонец же, епта. Они взяток не берут. Эт те не наши.       Мужик похихикал и ушел.       Лей достал из кейса бархатный алый футляр в форме сердца, раскрыл. Отабек увидел хрустальный фигурный конек: миниатюрный, не больше грецкого ореха, искусно ограненный, он сверкал на круглой зеркальной подставке, как на островке льда.       — Красиво, — сказала Хар.       — Ручная работа, горный хрусталь, самоцветы… Пригодится, как думаешь? Сувенир в честь завершения контракта. Не с пустыми же руками к нему идти…       Лей заметно нервничал. Так и не посмотрев на своего бывшего собрата, зажал сувенир в кулаке, поднялся. Отабек приготовился к удару в лицо. Кулаком или кейсом.       Прибив его напоследок взглядом, Лей затолкал футляр в карман брюк и вышел, с грохотом задвинул дверь. Хар, запахнув плотнее шубу на груди, уселась на его место.       — Никто не причинит тебе вреда.       Отабек посмотрел на Юру. В купе было свежо, а одеял почему-то не было. Ни простых, ни запасных. Бедняга Кацуки. Наверняка притащил сразу три порции ряпушки с пылу с жару, и про томатный сок не забыл.       Мысли путались и рвались, как сгнившие нитки. Отабек вдруг ощутил приступ голода, такого же сильного, как недавняя тошнота, и понял, что силы возвращаются. Значит, и с Юрой скоро все будет в порядке.       — С вами обоими все будет в порядке, — уточнила Хар. Отабек перевел на нее взгляд. Голубые глаза смотрели в упор — спокойные, незлые.       Не того вы взяли, подумал Отабек прицельно.       — Значит, тебе опять повезло, — ответила Хар.       Зато не повезло вам, усмехнулся Отабек. Кацуки давным-давно поднял тревогу. Яков поставил на уши всю местную полицию…       — Вас не найдут, — сказала Хар.       Отабек отвел взгляд. Сел, закусив губу, прислонился спиной, взмокшей под футболкой. Он старался не думать о Юре, но не мог. Сбежать с ним прямо сейчас не получится. Без него — тем более, хотя момент для побега был подходящий. Состав еле полз, лес заметно поредел.       — Он проснется через час, — сказала Хар. — К тому времени вы будете в самом сердце братства.       Отабек сощурил глаза и промолчал.       Заглянул мужик с бутылкой минеральной воды. Хар вскрыла ее, протянула без слов. Отабек выпил все до капли, пустую бутылку оставил на столе.       Неловкими рывками, как паралитик, перебрался к Юре в изголовье. Взял его за руку: пальцы были совсем ледяные.       Распластал по стеклу перевязанную ладонь, глотая морозный воздух. Закрыл окно. Лес расступался, обнажился пологий холм, серый под серым небом. Поезд дал один короткий гудок, притормозил. Снова тронулся и нырнул в туннель — темный, уходивший под землю. Через пару минут впереди забрезжил свет. Быстро наплывала платформа: гладкие, как мрамор, стены и пол матово сияли белым и голубым. Пять-ноль, — машинально проиграл Отабек.       Состав встречали рабочие — в белых комбинезонах, в монтажных шнурованных шапках под белыми строительными касками. Один за другим подъезжали автопогрузчики. Двумя рядами выстроилась охрана в голубом: китайцы, вооруженные АК и белыми дубинками. Один из охранников подкатил к вагону инвалидное кресло-коляску.       — Я сам его повезу, — не оборачиваясь, сказал Отабек.       Юру вынес на руках Ром, усадил, а дальше Отабек действовал сам: отрегулировал по высоте и углу наклона подголовник, боковые поддержки, опоры для ног. Как следует растер холодные ступни и подтянул носки. Пристегнул его ремнями безопасности, затянул — надежно, но не слишком туго. До них никому не было дела — кроме приставленной охраны, двух рослых китайцев, похожих друг на друга, как однояйцевые близнецы. На безымянной платформе шла спешная разгрузка. На боку серо-белого вагона-рефрижератора, первого из восемнадцати, голубела огромная надпись «ЛЁД».       Из тепловоза спустился Лей — с кейсом, в новых очках. Ни на кого не глядя, сразу направился к неприметным белым дверям, врезанным в белую стену. Приложил к трехгранной выемке электронный ключ. Открылся грузовой лифт. Не дожидаясь тычка дулом в спину, Отабек развернул коляску, вкатил в лифт за собой. Рядом втиснулся запыхавшийся Ром. Отабек покрепче сжал перекладину за высокой спинкой коляски. Сейчас было непонятно, как он мог не узнать Юриного палача сразу. Лей зашел последним, нажал кнопку.       Они поднялись на один этаж. Ром остался в лифте, Лей вышел в холл к единственной двери, оснащенной видеокамерой и датчиками. Приложил к светящемуся квадрату ладонь и назвал свое братское имя. Широкие створки разошлись, открывая громадный пустой, голубовато-зеленый зал, украшенный мозаикой во всю стену: два скрещенных ледяных молота под алым, пылающим огнем сердцем.       В спину подтолкнули. Медленно ступая по мраморному полу, Отабек удостоверился, что спит и видит сон. Навстречу им шел Щит Страны Льда. Одет по-домашнему: песочные брюки, розовая рубашка с подвернутыми рукавами. Маленький рот строго сжат, серо-синие глаза с лисьим прищуром смотрели на Лея. Поставив кейс на пол, Лей остановил охрану коротким жестом и сделал еще несколько шагов вперед.       — Приветствую вас, брат Уф.       — Свет с тобой, Лей.       Братья обменялись рукопожатиями.       — Свет в вашем сердце, — сказал Лей горячо.       Уф не отпускал его руку и вглядывался в лицо, словно видел его впервые. Скорее всего, так оно и было. Лей обернулся к кейсу, поправил галстук свободной рукой. Он весь взмок и так разрумянился, что синяк на его красивом лице стал почти незаметен.       — Я принес… контракт…       — Ты принес мне бумагу. Обыкновенную бумагу, — Уф похлопал его по ладони. — Твой разум сильнее твоего сердца.       — Последний поезд… его сопровождал не я, но…       — Это не важно. Лед отныне наш полностью — и пребудет с нами до самого конца. Его хватит на всех.       — Слава свету.       — Ты устал после дороги. И давно не говорил. Ты слушаешь не меня, а мое сердце.       — Я слаб, — покаялся Лей, — а ваше сердце… Сильнее, чем у любого из нас.       — Теперь — да.       Лей совсем сник, повесил голову, будто проштрафившийся двоечник. Шея покраснела, уши горели, как помидорные ломтики.       — Не вини себя, — сказал Уф. — Ты многое сделал для общего блага. Дар был настоящим подарком. Его помощь — своевременна и бесценна. Девятая попытка будет удачной.       — Слава свету, — повторил Лей.       — Слава свету, — согласился Уф и отпустил его руку. — К делу.       Он впился глазами в Юру. Неторопливо подошел к коляске.       — Я не ошибся. Его тоска по свету неизбывна. Жажда будет только нарастать, пока ее питает лед. — Уф перевел взгляд и улыбнулся. Отабек напрягся. — Исключение для погасшего?.. Ты поможешь ему, вы оба — поможете нам. Вместе мы замкнем великий круг.        Отабек смотрел снизу вверх в лицо, знакомое с детства, и силился проснуться.       — Что там у тебя, взятка? — спросил Уф и обернулся к Лею. Отабек выдохнул.       — Нет, — Лей торопливо, запутавшись в подкладке, вытащил руку из кармана.       — Да я пошутил, — серьезно сказал Уф. — Знаешь, как про меня говорят: главное, чтобы взял.       Лей хихикнул. Достать сувенир он так и не решился.       — У тебя ко мне просьба, — полувопросительно сказал Уф. — Я слушаю.       — Не хотелось вас беспокоить… — заблеял Лей. — Собственно, контракт завершен, и теперь… Смею ли я надеяться… увидеть арсенал?.. Побывать там перед тем, как…       — Ты станешь его хранителем.       — Кто? — изумился Лей. — Я?       — Ты. Меня ждут дела. Дар для нас временно потерян. Арсенал впускает исключительно сильных сердцем, поэтому я буду говорить с тобой. Немедля.       В зале воцарилась тишина. Лей взъерошил волосы, пригладил к затылку. Его пальцы тряслись.       — Я войду туда…       — И не раз, — пообещал Уф, расстегивая ворот своей рубашки. — Я подготовлю тебя, брат мой. Ты получишь все, что я смогу тебе дать...       Что, прямо на полу? — меланхолично подумал Отабек и разглядел в глубине зала подиум — застеленный белыми шкурами и усыпанный голубыми и сиреневыми лепестками, словно брачное ложе. Пять минут назад там ничего не было.       Уф направился к брачному ложу пружинистым шагом, стягивая рубашку с веснушчатых плеч. Лей поспешил следом, отпустил охрану взмахом руки, словно уже видел себя хранителем арсенала. Догадаться, что именно хранят в «сердце братства», было нетрудно. Отабек сверлил глазами оба затылка, рыжий с проседью и белобрысый, и клялся себе растопить весь лед, что они здесь собрали.       В спину чувствительно ткнулся автомат. Отабек сцепил зубы, стал разворачивать коляску.       Пока вез Юру к лифту, смотрел вниз, на синий капюшон, и прислушивался к возне в глубине зала. Шорох одежды, мычание, вздохи; совсем скоро все стихло, остался размеренный шаг охраны за спиной. Прежде, чем двери за ними сомкнулись, Отабек все-таки обернулся и решил, что это самый длинный и тупой сон в его жизни.       Они поехали вниз. Кабина миновала нулевой уровень, следующий, еще один… Отабек до скрипа сжимал перекладину в онемевших пальцах. Двери открылись, на площадке их встречала группа охраны — все те же китайцы в голубом. Китайцы повсюду, сказал себе Отабек, когда вкатил коляску в огромный, ярко освещенный, прохладный цех.       По конвейеру полз метровый куб льда. Вдоль ленты трудились китайцы в белой спецодежде: распиливали, обтачивали, шлифовали; сверла вгрызались в лед с надсадным визгом. Каждый был занят своим делом, руки в белых перчатках мелькали ловко и споро, так что лед не успевал растаять. В сопровождении своей охраны Отабек прошел цех насквозь и очутился в следующем.       Здесь было еще холоднее. Пахло чистотой и снегом, как в горах. Рабочие трудились в шапках-ушанках и в синих ватниках. С высоченного белого потолка вместе с холодным воздухом лилась китайская народная музыка. Гуанхун слушал такую, когда хандрил.       Отабек сбавил шаг, пытаясь собраться с мыслями. Пополнение арсенала уходило по стеклянному конвейеру вертикально вниз. Искусственный свет, неотличимый от дневного, преломлялся в гранях десятков отполированных наконечников, крест-накрест охваченных кожаными ремешками. Деревянные рукояти, мохнатые от инея, сверкали, как обсыпанные алмазной пылью. Очевидно, конвейеры работали на цех сборки с двух сторон. С одной стороны — лед, с другой — дерево.       Он не ошибся: третий цех обдал его запахом древесной стружки и теплом. Перекрывая деловитый стук, завывала циркулярная пила. Китайцы в наушниках и в желтой спецодежде обрабатывали заготовки наждачкой. На визитеров, как и прежде, никто не обращал внимания. Разошлись стальные смежные двери, за ними еще одни — как в поезде. Один из близнецов-охранников оба раза набирал шестизначный код, дважды прозвучавший одной и той же музыкальной фразой.       Затем все повторилось: нацеленные автоматы, лифт. Снова вниз — всего на один этаж, но спуск оказался слишком долгим. Массивные створки очередной стальной двери разъехались сами собой.       — А я уж заждался, — обрадовался Ром. — Как тама вверху, одобрили?       Отабек втягивал запах дезинфекционного средства, разлитого в прохладном воздухе, медленно выдыхал и впервые за все время ощущал боль в левой ладони. По крайней мере, он ее чувствовал.       Не получив ответа, Ром посуровел и как будто вспомнил, с кем имеет дело. Развернулся, пробасил за плечо:       — За мной кати.       Отабек двинул за ним по светлому просторному коридору. Дверь закрылась, охрана осталась на площадке.       — Верхние цеха ты, стало быть, видал, — заговорил Ром, вышагивая перед коляской, мягко катившей по серому пластику. — Нижний поглядишь завтра, — он ткнул большим пальцем за спину. Отабек обернулся и увидел рядом с дверью панель кодового замка. — И душевые рабочие — опосля смены. И раздевалку тож… А тут вот у вас, значится, сам бункер. Мясные прозвали, затейники… Столовка, — Ром широким жестом указал на одно из боковых ответвлений. — Кормежка утром и вечером. А вот здеся — туалеты. Японские, жопу греют — будь здоров… Обратно душевые, воду горячую по часам льют… Зона отдыха. Книжку почитать какую, поиграться там во что… Спортзалов аж два… Кафетерия…       Он громко вчитывался в каждую табличку на светлых стенах. Надписи были на четырех языках: финском, русском, английском, нижней строкой — китайские иероглифы. Лампы под потолком разгорались ярче при их приближении, тускнели за спиной. Где-то буднично гудел пылесос.       — Усе условия тут для вас, калечных... Жилой блок, — Ром остановился. Отабек чуть не наехал на него от неожиданности.       Жилой блок напоминал холл отеля. Колонны, декоративные пальмы, диваны и низкие столы, напольные кулеры. Темные коридоры расходились во все стороны веером. Слева по курсу белела дверь с надписью «Security» под нацеленным глазком видеонаблюдения. Отабек тупо смотрел перед собой, подавленный не столько чудовищным размахом здешних построек, сколько собственной тошнотворной слабостью.       Ром почесывал в затылке. Вытащил из кармана бумажку, отвел руку подальше.       — Сто восемьдесят девять, — прочитал он, — и сто девяностый.       — Направо, — подсказал Отабек. Голос от долгого молчания сел, но Ром так и подпрыгнул, будто за его спиной раздался потусторонний вой.       — Свет-свет! Ох и жуткий ты, азият… Взгляд — что твой волчара. И фамилие подходящее: Алтын. Фарто-овый. Мясо распоследнего сорту — да подо льдом, — Ром хлопнул себя по ляжке и расхохотался. Смеялся долго, смахивая слезы с уголков васильковых глаз. Из комнаты охраны выглянул китаец в униформе, отступил, закрыл дверь. — Отродясь такого не бывало, — подивился Ром. — Ну, им вверху виднее. А наше дело простое: доставить, вон как сказано, подо-печных вниз. Ты вот, к примеру, спокойный, а ентот — буйный… Хлопот не оберешься, чует мое сердце.       Он сверился с указателем «171-190», спрятал бумажку. Повернул в коридор — такой же просторный, скорее больничный, чем тюремный: по правую сторону — одинаковые двери с номерами, слева тянулась голубая матовая стена.       — А вот и прибыли, — объявил Ром и откатил самую последнюю дверь с табличкой «189-190».       Коляска вошла свободно в широкий проем, взгляд метнулся через всю полутемную длинную комнату, врезался в окно. Над заснеженными горными пиками вставало солнце: нежно розовело небо, золотистые лучи падали на зеленую долину, освещали два плетеных кресла под окном и пустой журнальный стол. Справа у стены высилась двухъярусная кровать. Ром, низко согнувшись и что-то бубня себе под нос, откинул одеяло, принялся отстегивать буйного подопечного.       Отабек выпустил из пальцев перекладину опустевшей коляски, пошатнулся без своей опоры, выручавшей его весь нелегкий путь. Забывшись, вытер лицо обеими ладонями. Басовитый голос то нарастал, как прибой, то отдалялся. Отабек не мог разобрать ни слова.       И рассвет, и окно были ненастоящими. Сердце дергалось в панике. Измученному кошмаром мозгу стало все равно, что ничего этого нет — больницы-отеля, братьев, охраны, цехов. Это был самый долгий его сон — и самый страшный. Отабек из последних сил попытался стряхнуть морок. Ноги подгибались, он шаркнул подошвами, боком сел на постель. Поправил одеяло, коротко вдыхая безжизненный прохладный воздух. Дверь за его спиной закрылась с мягким щелчком, и солнце в окне погасло.