Лёд

13.       Большинство обитателей бункера не воспринимали себя чьими-то пленниками или рабами. Кое-кто из них даже не мечтал очутиться в подобном месте и считал «спуск вниз» главной удачей в жизни. Многие всерьез мнили себя избранными, чье предназначение — «обновить род людей, а заодно обновить и очистить Землю», и воображали себя будущей элитой, способной возглавить Китай, которому для мирового господства не хватало только новой идеологии. Были и скептики, убежденные в том, что собаки заражены каким-то вирусом или облучены, и что китайцы используют ремешки в медицинских целях и зарабатывают на них миллионы. Во время вступительной речи Вайса украинские напарницы успели перемыть кости половине коллег по цеху, о каждом наперебой присовокупляя: «Ну этого-то я насквозь вижу». Юра и Отабек сидели в первом ряду, «бурановские бабушки» — Ульяна, которую за русским столом называли Бабулей, и моложавая Ганна — заняли места точно позади них и раздавали диагнозы безо всякого стеснения, словно у себя во дворе на лавочке. Особенно доставалось бисовым дивчинам из Норвегии, хлопчикам босяка Дэнни и передовикам-шведам. Резкий акцент Вайса, усиленный динамиками, превращал педантичную речь в непереводимую стрекотню, которая пристрелке за спиной ничуть не мешала.       — И бубныть, и бубныть, лихоманэць, щоб йому провалытыся з його бонусамы… Ось бачу я тэпэр, Ганна, якый новачок до нас спустывся, — со своим чудесно певучим говором перешла Бабуля в наступление. — Бусурман, а справный… — По плечу бесцеремонно стукнули, Отабек деликатно покосился на костяной набалдашник клюки. — Не слухай його, хлопэць, хай соби бубныть Хестапо окаянный. Зараз и тэбэ послухаемо, спасы тэбэ Хрыстос…       — Бабуль, ей-богу, кончай базар, — развернулся со своего места Коляныч. Он тоже сидел в первом ряду — вместе с Наташей, молчаливой девушкой с такими же светлыми, как у ее старшего брата, серьезными глазами.       — Уляна справу говорыть, бисова ты душа, — вмешался строгий голос Ганны. — Щоб новачок не боявся, чуеш?       — Вин же каличный, та ще зовсим дытя…       — Як друже його московьскый, — голос жалостливо смягчился. — Тилькы не буйный.       — Спасибо, — не решаясь обернуться, поблагодарил Отабек.       Юра скосил на него повеселевший взгляд, и от сердца совсем отлегло.       Разобравшись с загадочными бонусами, Вайс огласил свод правил — что-то малосодержательное вроде экономии света-воды и круглосуточного соблюдения чистоты в местах общего пользования, а также тишины в зонах отдыха и рекреации: после двадцати трех ноль-ноль запрещалось собираться группами больше трех человек, громко разговаривать и петь. Отабек с каменным лицом боролся с приступом холодного веселья. Распевать здесь взбрело бы на ум разве что фриковатому лже-Планти. Юра сверлил кафедру такими глазами, словно решил убить докладчика на месте и теперь придумывал как. «Ничего не говори», — напомнил он сквозь зубы, когда Вайс перешел к главной теме дня. Украинские напарницы в две руки осенили бусурмана крестным знамением и пожелали ему выступить с Богом. Во всех бедах обе винили «кляту сэкту»; владелец бункера, филантроп и миллиардер, выступал в роли тайного благодетеля, который создал сайт для пострадавших от ледяного молота и заботился об их дальнейшей судьбе — во имя спасения правоверных истинных жертв, то есть восточных славян, от тягот и грехов мирской жизни.       — У сынка какого-нибудь олигарха поехала крыша, вот тебе и вся забота, — кипятился Коляныч после собрания, когда бабушки отправились на боковую, а русский стол перебрался на удобные диваны рекреационной зоны. — Наверху сплошь психопаты — не знают, куда наворованное бабло девать. Помяни мое слово, Алтын: отморозок, который тут по сортирам камер навешал, — не какой-то там хренов Илон Маск, а наш, русский, — в его зычном голосе смешались два глубоких, одинаково искренних чувства: гордость и осуждение. — Может, их там целая банда, идиотов малолетних. Дрочат в прямом эфире… Ты же в курсе насчет этих… блохеров? Да вон хоть у него спроси, Виталю всего четвертый год как спустили.       — П-понакурятся сы-ыпайсов, — с доверчивым негодованием дергался Виталя — любимец сердобольных бабушек, недоучившийся на кулинара в рязанском колледже. Пытаясь заговорить, он кривил рот, круглое наивное лицо искажала мучительная судорога. Отабек помнил, что заикаться Виталя начал после того, как однажды набрел на сайт и вернул себе «подавленные воспоминания».       — Цавд танем, зачем огорчаешься? — утешал его Тарон Ервандович Алексанян — калифорниец с армянским крестом на могучей волосатой груди, при каждом удобном случае представлявшийся полным именем. — Лучше давай вспоминать, что нам Алтын-джан про глобализацию говорил. Китайский фактор, суммарний вэ-вэ-пе, биткоин-шмиткоин… Вай аствац! Эти жёльтые строят мировую фабрику наверху, — он воздел толстый палец с печаткой, — а самый белий красивый генофонд — прячут внизу, — палец уткнулся в крест.       Русский стол отвечал дружным хохотом — к заметной досаде тех, кому оставалось глазеть на эксклюзивного новичка издали. За спинкой соседнего дивана, на котором в одиночестве развалился Юра, несли вахту хлопчики Дэнни — единоутробные братья Манро из комнаты 173-174, а с ними не связывался даже Вайс.       После своего выступления на собрании, напоминавшего вступительный экзамен и допрос разом, Отабек бы сам был не прочь посмеяться. Если пустые и отличались красотой, то весьма своеобразной: их лица с правильными чертами, — в чем-то неуловимо схожие между собой, как на рисунках Туманского, — из-за нехватки солнечного света были мучнисто-бледными и скорее отталкивали, чем притягивали взгляд. Сами же они относились к собственной внешности с комичным трепетом: мужчины щеголяли в майках, демонстрируя «боевые шрамы» и рельефную мускулатуру в разноцветье татуировок, каждый второй носил бороду, всегда тщательно ухоженную, и усы, напомаженные на концах. Многие предпочитали короткие стильные стрижки, но встречались и гривы в стиле рок-звезд 80-х, и дреды, унизанные костяными бусинами, и мастерски выставленные ирокезы. Девушки носили волосы распущенными или заплетали в косы, женщины постарше сооружали замысловатые прически, прятали увечья под яркими вязаными шарфами и наводили румянец, похожий на посмертный грим; украинские бабушки, с ажурными шалями на плечах, укладывали косы короной — серебристо-седой и золотой с проседью. Британский стол и здесь держался особняком: они считали пребывание в бункере «малосущественной альтернативой смерти», как выразился поляк Ковальчик, и благодаря своим стрижкам под ноль были единственными, кто походил на заключенных.       Играть на публику Отабек не умел, рассказывать о себе не стремился; оставалось с прилежанием студента-отличника излагать курс новейшей истории Восточной Европы. Глобальные проблемы современности, о которых он распинался на собрании, русский стол интересовали куда меньше. Обходя мутные темы и неологизмы типа «крымнаш», Отабек добрался до мирового чемпионата по футболу, который должен был состояться в России следующим летом, и его слушатели немедленно ударились в поиски ответа на сакраментальный вопрос: почему россияне побеждают в хоккее и так безнадежно проигрывают в футбол. Даже Юра заинтересовался и перестал зевать.       Громче всех выступал Коляныч, но все доводы в защиту бессильных перед коррупцией спортсменов разбивал с беспощадной логикой его главный оппонент — кроткий, разговорчивый поляк Ковальчик. Еще один старожил, носивший на рукаве почетную «тройку», Тадеуш Ковальчик сохранил острый ум и отличался той благородной, приятной глазу гармонией черт, которой старость одаряет по-настоящему незлобивых людей с открытым сердцем. По-русски он говорил совершенно без акцента; с другими столами, даже с нелюдимыми британцами, общался с той же охотой — на идеальном, несколько старомодном английском. Бабушки песочили его на собрании не меньше, чем «малахольного» Туманского, однако между собой уважительно называли «пан» и «наш профессор». В очках без оправы и с козлиной бородкой тот действительно был похож на профессора — им и оказался: в прошлом преподаватель Люблинского католического университета, теолог, хабилитированный доктор и магистр христианской философии.       Бывший преподаватель ссылался на статью Ильи Кабакова, написанную в начале восьмидесятых, — с таким вдохновением, словно цитировал священное писание в надежде обратить паству в истинную веру. Истинность была спорной; известный художник и «гений московского концептуализма» сравнивал хоккейную площадку с подворотней, где собирается шпана, чтобы подстеречь какую-нибудь жертву. По его мнению, советские хоккеисты, в прошлом ребята дворовые, «аккумулировали энергию тесноты, ограниченного пространства, коллективной злобы и возможности быстро сливаться в единый мобильный и агрессивный организм». Энергия агрессивного организма сделала советский, а затем и российский хоккей непобедимым. Просторное же футбольное поле разобщало команду, «шпана» распадалась на отдельные личности, — не спортсменов с их волей к победе, а типичных русских, которые привыкли ни за что не отвечать и до последнего надеялись на авось. Они суетились на поле, спихивали мяч друг другу, подобно чиновникам, спихивающим невыгодные дела, и неизбежно проигрывали.       Пользуясь честно заработанной передышкой, Отабек не спешил вступать в дискуссию на скользкую тему. Хоккей был всего лишь национальным видом спорта в странах с суровым климатом: Финляндия, Канада, Швеция. Норвеги больше дружат со снегом, лучших горнолыжников не сыскать во всем мире, и для любителей беговых лыж нет страны привлекательнее. Отдыхает даже Япония со своими комфортабельными курортами. А в хоккее сильнейшими конкурентами России были и оставались именно Финляндия и Канада…       — Жизнь русского человека — это лед, — внезапно заговорила Наташа. — Ненадежная, опасная. Одни — скользят себе потихоньку до самого конца, другие — крутятся на месте веретеном, третьи падают — и не встают… А самые доблестные сражаются как воины, переступают через поверженных врагов и берут главный приз... Верно я говорю, Юрочка?       Юра забегал глазами, вполголоса обозвав ее «полоумной Лавгуд». Остальные молчали. Коляныч, страдальчески морщась, скусывал с ладони мозоль.       — Вы полагаете, ад — это место, где вечно пылает огонь? — вежливо обратилась Наташа к Отабеку. — Тепло вечного солнца — в раю, а в аду царит лютый холод. Наши предки застыли навеки подо льдом — и кричат, кричат от ужаса… Тех, кто ушел под лед, можно услышать и даже увидеть. Просто не бойтесь смотреть. — Она откинула за спину длинные льняные косы, обвела русский стол светло-голубыми глазами, заискивающе улыбаясь каждому — немного криво, уголком губ.       — А что думает наш новичок? — пощипывая седую бородку, произнес пан Ковальчик в тишине.       — Я думаю, как метафизически можно объяснить любовь русских к подледной рыбалке, — озвучил Отабек первое, что пришло в голову.       Пан Ковальчик ребячливо фыркнул.       — Возможно, это стремление прекратить, наконец, трусливо перебирать конечностями по ненадежному льду и заняться настоящим делом, — глуховатым голосом развил мысль его сосед по комнате — русобородый хмурый белорус, говоривший с характерным дзеканьем и цеканьем. — Вооружиться собственным знанием, умением, и без страха взглянуть в глаза этим…       — Чудовищам хтонических русских глубин, — светским тоном продолжил пан Ковальчик. — А быть может, наоборот: осесть под тяжестью ледяной безысходности и попивать себе в теплой компании беленькую, покуда всех не добьет мороз.       — А может клюнет, слюшай, — сострил Тарон. Кто-то нервно засмеялся.       — Или тронется лед, — сказал Отабек. — Весну никто не отменял.       Рассмеялись все — кроме Юры, Наташа радостно хлопала в ладоши. Ее тонкие пальцы в кольцах-фенечках были странно искривленными, с опухшими суставами. Будто изуродованы артритом, которым мучалась бабушка.       — Нормальный ты парень, Алтын, — отвлек его Коляныч, панибратски обхватил за шею тяжелой рукой. — И ты, Юрец… кхм, нормальный. Держитесь нас, пацанва. Русские своих на дороге не бросают… Тем более — чемпиона аж трех континентов.       — Четырех, — убрав ноги со стола, отчеканил Юра; его разозленный голос погас в новом взрыве смеха. Отабек, разминая плечи, встал рядом. — Увидимся, — бросил Юра за спину на своем небрежном английском, Отабек с чистой душой попрощался до завтра с русским столом. Ему пожелали спокойной ночи — все по очереди, сопровождая обычные слова вежливости торжественно-строгими кивками, словно исполняли некий ритуал. Наташа поцеловала в щеку и шепнула: «Ничего не бойся». Взяв его за руку, Юра дождался конца церемонии, увлек за собой. Дэнни, подпиравший плечом колонну неподалеку, лениво повел подбородком, и братья Манро покинули охранный пост, двинули за ними следом, как заправские секьюрити. 14.       — Он немой? — спросил Отабек, наматывая на пальцы зубную нить. — В смысле: вообще — разговаривает?       Юра выдавил пасту, косясь в зеркало на своего телохранителя, сунул щетку в рот. Дэнни — незамутненный взгляд, руки в карманах штанов, — продефилировал к одной из кабинок. Невзирая на поздний час, двери в общественный туалет практически не закрывались. Сквозь мужское разноголосие, завывание сушилок и шум воды долетал протяжный говорок гоп-компаньонов, отиравшихся в коридоре.       — Глухонемой. — Отабек на секунду пустил воду, сплюнул в раковину. — Читает по губам.       — Да нет, наверное. Лейбыч сказал бы... — Юра усмехнулся, они встретились глазами. — Да-нет-наверное, — повторил он, зашвырнул полотенце в контейнер. — Кацудон от такого кукушкой ехал.       Отабек с силой утрамбовывал казенное добро. Перекинул через плечо ремень сумки. Застегивая часы, поднял взгляд к зеркалу. Минуту назад открытое и веселое, лицо Юры омрачилось, и сам он словно повзрослел на пару лет.       Он и повзрослел, — напомнил себе Отабек. Юра смахнул пепельно-белую прядь со щеки, с ненавистью уставился на созревший прыщ.       — Не дави, — машинально предупредил Отабек. — Седину можно убрать. Оба виска, — он провел ладонью над ухом. — Албанки могут сделать, я узнавал.       Глаза Юры загорелись.       — А чего мы, сами не сбреем? Тут делов… Давай прям сейчас?       Отабек посмотрел на дверь и снял с плеча сумку.       Когда они закончили, все давно разошлись. Свалили даже британцы, исчезла шумная тусовка возле женского туалета, но ожидаемых китайских патрулей так и не появилось. Из глубины сумрачного коридора вышагивал Вайс, нацелил взгляд сквозь стеклышки, походя пристукнул по наручным часам. Пожелав ему сдохнуть от нарушения гигиены «прям в месте общего пользования», Юра предложил Отабеку заодно нарушить негласный комендантский час и прогуляться в зону отдыха.       Спроектированный с немыслимым, поражающим воображение размахом, бункер чем дальше, тем больше напоминал монументальный санаторий, а не подземную тюрьму. Просторная «кафетерия», как называл Ром местный буфет: десятки кофе-машин и термопотов на рабочих столах, бесчисленные стопки белой чайной посуды, солнечно-желтые стены в акварельных пейзажах. Бесконечно длинные диваны из искусственного ротанга, украшенные разномастными вязаными пледами и подушками с вышитыми вручную узорами. Смежная курилка с деревянными скамьями и мощной вентиляцией, — от которой, правда, и здесь было мало толка. Уютная «игровая» зона, где обитатели бункера проводили часы досуга за рисованием, сборкой пазлов и настольными играми: были здесь и шашки-шахматы, и нарды, и даже потрепанные колоды карт. На стеллажах вдоль стен выстроились прозрачные контейнеры с вышивальными нитками, разноцветными мотками шерсти и резинками для плетения. Среди выставленных напоказ шедевров живописи и рукоделия красовалась та самая «эволюционная» коллекция телефонов, которую венчал пятый айфон, а под фальшивым окном, сейчас отключенным, был обустроен скромный живой уголок, трогательный и жалкий в своей нелепости. В «спорт-баре» можно было перекинуться в пинг-понг, раскатать партию в пул или сыграть в нормальный, русский бильярд: Отабек насчитал не меньше дюжины столов — с потертым сукном, но вполне годных. «В Гуанчжоу не бункер, а настоящая тюряга, — возмущался его гид, обеспокоенный молчаливой инспекцией, — спят в казармах по сотне человек, жрут какое-то диетическое говно, у них даже нормального спортзала нет…» Один из двух спортивных залов, оснащенный первоклассными тренажерами, оставил Юру равнодушным, зато второй — огромный как стадион, с балконом для зрителей, разбитый на несколько секторов и площадок для спортивных игр, мгновенно превратил в ребенка, совершенно счастливого. Отабек немного побоксировал с ним на отгороженном ринге и пообещал завтра после ужина разделать один на один в баскет. Его не покидало ощущение, что он привел младшего брата в детский кружок, — точнее, это его привели, чтобы порадовать, а Отабек все портил, потому что радоваться тут было нечему. «Вот это тебе стопроц понравится», — не сдаваясь, пообещал Юра и в общем оказался прав.       Обнаружить здесь «пристойную», как выражался Туманский, библиотеку Отабек не рассчитывал и застыл на пороге в ошеломлении. Юра, страшно собой довольный, лихо изобразил дэб, приглашая войти первым.       Длинный читальный зал с галереей, опоясанный книжными шкафами в два человеческих роста и разделенный рядами столов, лампы под непременными абажурами из зеленого стекла: полная иллюзия уединенности без давящих потолков и стен. Обслуживать себя полагалось самостоятельно, а выносить книги из библиотеки запрещалось, о чем предупреждали таблички на четырех языках и схематические изображения книги, перечеркнутой крест-накрест. В безжизненном кондиционированном воздухе стоял сладковатый запах книжной пыли, клея и старых переплетов. Отабек воодушевленно вышагивал вдоль бесконечных полок, Юра не отставал и не умолкал ни на секунду, как заполучивший долгожданного посетителя заштатный библиотекарь. Похвастаться, впрочем, было нечем: полки оказались добросовестно забиты исключительно художественной литературой — в основном на английском языке. Встречались немецкие, французские и итальянские издания. Книг на русском, как ни странно, почти не было. Книг по технике, медицине, философии, истории, культуре, географии, точным и прикладным наукам не было вовсе. Никаких газет и журналов, справочников, любых учебников и — почему-то — поэзии. Зато словарей было в избытке. Бо́льшую часть библиотеки составляла мировая классика в собраниях сочинений, книги-одиночки практически не попадались. Многотомные сборники бульварных и детективных романов — минимум полувековой давности. Современная литература отсутствовала как класс. К концу обхода Юра совсем раззевался и прикорнул за столом, положив голову на локоть. Отабек завис на пару секунд, мягко потряс его за плечо.       Громадная полутемная, опустевшая рекреационная зона напоминала ночную подземную парковку и сейчас охранялась лишь папоротниками и пальмами в кадках. Двери «конференц-зала», где проходило собрание, были раскрыты настежь. Еще одна копия из «Скандик Парка»: ровно те же синие панели вдоль стен и желтые плафоны, только вместо пестрого ковролина — серый пластик. Идеальное покрытие для брейкинга. Дежурный свет падал на задние ряды стульев, в полумраке белел проекционный экран над узкой, нестандартно высокой кафедрой-стойкой, нерассчитанной на малорослых новичков. Еще до начала выступления, пока Отабек выкручивал с неторопливым скрипом «гусиную шею» микрофона, чтобы развернуть его с кафедры вбок, Вайс успел растерять самообладание: оставил новичка на сцене, спустился в зал. Отабек заложил левую руку в карман, пригнул микрофон к себе поудобнее: один на один с аудиторией, цепкой, враждебно-насмешливой, как на пресс-конференции после провального юниорского дебюта.       — Задал ты им жару, — Юра кивнул на сцену, отбросил волосы обратно за ухо. Отабек засмотрелся. Брадобрей из него был тот еще, однако подрез «как у Милки» привел его первого в жизни клиента в восторг.       — Думаешь?       Юра перебирал попавшие под руку папоротниковые ветки.       — А то. Я сам охренел. Вот ты, блин, прошаренный…       — Новости смотрю.       — Ха… У тебя даже родители телек не смотрят.       Отабек на миг потерял лицо, как от укола мгновенной зубной боли. Успел увидеть отголосок той же боли на чужом лице.       Самое время возвращать себе память. Рассказывать об арсенале и последней совместной миссии. Это ведь миссия? «Замкнуть великий круг».       — Настоящий, — нечаянно оторвав пол-стебля, удивился Юра. Забросил его в кадку, отряхнул руки. — Главное, что бабки тебя одобрили. Завтракать можешь за русским столом, все оладушки — твои, — он заметно повеселел, когда Отабек слабо улыбнулся. — К Ребе заглянем? Он до трех не ложится. Спать не хочется совсем…       Отабек рассеянно кивнул, взглядом коснувшись видеоглазка над табличкой «Security». Вот где наверняка засел целый штат, вооруженный по последнему слову науки и техники: одних только камер слежения в бункере было не меньше двухсот. Влево от конференц-зала уходил темный коридор: короткий, как тамбур, он упирался в белую дверь без таблички и кодового замка.       Юра сладко жмурился, распахнув рот в душераздирающем зевке.       — Тебя тоже одобрили, — заметил Отабек мимоходом, роясь в сумке.       — Воно ж ще зовсим дытя, — сердитым басом очень смешно передразнил Юра, приноравливаясь к его шагу. — Они меня за человека не считают, а Камаз вообще гандон… Ты куда?       — Таблетку запить. Иди, я догоню.       Отабек прошел мимо нарядного, как скринсейвер, бурлящего аквариума. Зимой младший брат увлекся рыбками, прижились рыжие попугаи и синие дискусы. Их надо было кормить бычьим сердцем, в морозилке всегда хранился запас, и мама надписывала пакеты, чтобы не перепутать: «рыбкино сердце». Отабек наполнил стакан, поставил на кулер дрогнувшей рукой.       Из глубины холла с одного из бесконечных диванов за ним наблюдали. Еще одни нарушители комендантского часа. Нарушительницы, — поправил себя Отабек, когда одна из них гибко встала, расправила плечи — широкие, как у волейболистки. Следом поднимались остальные: все рослые, плечистые и белокурые, с боксерскими косами, куртки перетянуты на талии кожаными ремнями. Настоящие скандинавские воительницы. Представить их с ножницами за работой было сложновато. Норвежский стол, прикинул Отабек, щурясь на свет ламп, разгоравшихся над бисовыми дивчинами. О шведках дотошные украинские бабушки отзывались с неменьшим презрением, но без уважения.       «Волейболистка» приближалась к нему спокойным шагом. Искалеченные ключицы в раскрытом вороте, серебристо-пепельный ежик коротко подстриженных волос. Ресницы льдисто-серых глаз были накрашены, губы тоже — красной помадой. На фоне безликих подруг ее выразительная красота резала взгляд, как брызги крови на снегу.       — Мое имя — Исгерд, — звучно заговорила она. — Номер сто десять. Я — староста женской половины жилого блока. Мне не понравилось твое выступление, Отабек Алтын из Казахстана. Ты рассказал обо всем, что происходит наверху, но ничего не сказал о себе.       — Я ничего не помню, — произнес Отабек дежурную отмазу, выдавил капсулу в ладонь.       — Или тебе есть, что скрывать.       Отабек запивал лекарство долгими глотками, не спеша с ответом.       — Фигурист, — ломано припечатала одна из дивчин.       — Это так? — предводительница норвежек шагнула вплотную. Опустив стакан, Отабек вдохнул густой запах ее духов. — Сумасшедший русский говорил правду?       — Не имеет значения, кем я или мой друг были наверху. Важно, какое место мы займем здесь.       Между красными влажными губами скользнул язык, мелькнули белоснежные зубы. Отабек подавил желание шагнуть назад, чтобы не приходилось так запрокидывать голову. Исгерд коснулась его лица, провела прохладными кончиками пальцев по щеке.       — Друг, — повторила она грудным голосом, от которого побежали мурашки, и улыбнулась: — Но не бойфренд?       — Проблемы? — слегка запыхавшись, подоспел Юра; Отабек отдернул его за локоть, толкнул себе за спину: из-за темных колонн и пальм возникали одна за другой проворные тени. Не успели норвежки оглянуться — в самом прямом смысле, как их окружили британцы. Семеро, не считая державшегося поодаль Дэнни, против шести. Или против восьми, — в зависимости от того, чью сторону придется выбрать. «Форпюльт брит», — сплюнули в тишине; «Шлюхи ебаные», — почти ласково отозвался британский стол. Исгерд не шелохнулась, но теперь ее улыбка походила на оскал.       — Валим, — сориентировался Юра, не озабоченный проблемой выбора, перехватил его за руку. Отабек поймал кивок Дэнни и счел за благо не спорить. 15.       Луна горела не хуже настенного светильника, начисто съедала блеск звезд; сверкающая дорожка рассыпáлась от невидимого горизонта до белого, как соль, песчаного берега. Отабек поставил на стеллаж полупустой стакан, перетряхнул сумку и уложил заново как следует. Местную валюту — картонку спичек с братским «спонсорским» логотипом и сигареты — засунул в боковое отделение. Выбрал кресло слева от стола, чтобы не сидеть лицом к камере, горевшей под потолком назойливой красной точкой.       Юра не отходил от двери, припав к щели ухом. Судя по всему, в коридоре не происходило ничего захватывающего. Он разочарованно выругался и задвинул дверь до конца, створка вошла в паз с мягким щелчком.       — На ночь не запирают? — сухо поинтересовался Отабек.       Юра помедлил и обернулся, небрежно кинул сумку на кровать.       — Здесь ничего не запирается, никогда. Не принято. Комнаты, душевые, туалеты… И окна охуенные, скажи? Совсем как настоящие. Я в детстве любил на звезды смотреть, когда мы на сборы уезжали. В городе их не видно почти...       — Хорошо, что ты восстановил зрение.       — Это-то да...       Юра перегнулся через стол и деловито возился с панелью настроек под «оконной» рамой, пока комнату не заполнили шумные вздохи прибоя. Уселся в кресло, расслабленно скрестил ноги.       — Бабы, — выдал он презрительно. — Ебнутые норвежки.       — Это от них тебя охраняют?       — Кто?.. Нет. Не знаю… Я, блин, никого не просил меня охранять… Чего они от тебя хотели?       — Интересовались, фигурист я или нет.       — Я ебал, — заворчал Юра, сдернул резинку с запястья на пальцы, стал собирать волосы в хвост. — Нашли, блядь, крайних. Хоккей, главное, для них тема, а фигуристы — не люди. Видал я их Канаду в гробу в белых коньках…       Пока он костерил ненавистную Канаду, Отабек вспоминал рассуждения пана Ковальчика о здешнем «презанятном» общественном укладе. «Полагаю, — излагал он доверительно — словно читал новичку персональную лекцию, — именно местный половой дисбаланс стал причиной возникновения социума, в котором мужчины обладают всеми возможными привилегиями, а женщины — всей реальной властью».       Презанятный или нет, но здешний уклад в первую очередь напоминал мышиный рай из «Вселенной 25», о чем Отабек без обиняков и сказал пану профессору. Смерть духа прежде смерти тела… Ковальчик смеялся, сняв очки, до слез в голубых, старчески-детских глазах. «Труд освобождает, — процитировал он лозунг нацистов вслед за Туманским. — Не забывайте о нашей распрекрасной работе, Отабек. Мы здесь не для развлечения. Для чего же тогда, спросите вы? У меня нет для вас ответа. Как известно, человек живет, чтобы убивать время, покуда оно не убьет его. В этом смысле свежевание трупов — ничем не хуже другой работы. Без собак в нашем чýдном паноптикуме мы бы все давно перегрызли друг дружку».       — Анекдот, — кашлянув, объявил Юра. — Даже если ты окажешься в жопе, там тебя всегда встретят старожилы и расскажут, как себя вести.       Отабек взял со стола карандаш, повертел. Сейчас грифель был остро заточен.       Юра согласился:       — Не смешно.       — Смешно. Гм… Я кое-что вспомнил.       Он придвинул исписанный Юрой лист рисовальной бумаги, так и лежавший здесь же на столе, загородил собой от камеры, перевернул чистой стороной. Экономя место, стал набрасывать план.        Лифт №1: нулевой уровень — платформа; первый уровень — прямоугольник площадки. Рядом второй прямоугольник побольше — там, где за дверью с голосовым и дактилоскопическим датчиками скрывалась приемная хранителя арсенала. Вертикально вниз от платформы — длинная линия: на ней Отабек отсчитал штрихами еще четырнадцать уровней. Вторую площадку определил на десятый, вписал слово «охрана», один за другим вычертил правее три прямоугольника: «цех обточки», «цех сборки», «цех деревообработки». Двойными штрихами обозначил двери с кодовым замком. Покусал резинку, сбоку набросал в пять отрезков нотный стан. «Ре-до-фа-си-ми» плюс «до» октавой выше…       — А ноты зачем? — не выдержал Юра. Он придвинулся вместе с креслом и жадно следил за карандашом, время от времени вскидывая радостные глаза.       Отабек записал: «код 214738. на входе в бункер — тот же».       Юра хмыкнул.       — Сегодня утром был вчерашний, — объясняя тихим голосом, Отабек живо стирал написанное, — или забыли сменить, или эти пиликалки — пустая формальность. Второе вероятнее.       Начертил еще одну площадку — с лифтом №2, повел линию вниз. Объединил фигурной скобкой уровни с одиннадцатого по четырнадцатый, поставил знак вопроса. На четырнадцатом уровне — площадка с курилкой и туалетами, дверь налево от лифта в бункер — с кодом, направо вторая без кода — в цех…       — Кожи, — сжато подсказал Юра. Отабек кивнул. На глазок прикинул масштаб, изобразил уровень жилой зоны: длинный коридор, по одну сторону — туалеты, по другую — раздевалки с туалетами и душевыми комнатами, в которые можно было попасть через цех. Столовая, зона отдыха и еще одни душевые, рекреация с конференц-залом и комнатой охраны. Знак вопроса там, где пряталась белая дверь без таблички. Расчертил веером двенадцать коридоров, пять из них пометил литерой «М», семь — «Ж». Поразмыслив немного, стер знак вопроса напротив уровней со скобкой и прописал над всей жилой зоной заглавными: ГЛЫБА.       — За той белой дверью, — Юра указал на оставшийся знак вопроса, — служебные помещения…       — Скорее всего, — Отабек громко кашлянул, бросил палец к губам. — Меня… нас, гм, спускали под охраной. Это то, что я успел увидеть… Больше ничего.       — Над платформой других этажей нет, — едва взглянув на него и даже не пытаясь понизить голос, размышлял Юра, — только апартаменты хранителя, они тоже под землей. Зал для приема, дальше личный кабинет, спальня, комната покоя, трапезная… Все такое, — он пощелкал пальцами, — короче, из камня.       Отабек молчал.       Юра с превосходством улыбался, губы слегка дрожали. Он выглядел ужасно гордым собой, но почему-то казалось, что он вот-вот расплачется.       — Щит России. Никифоров успел попиздеть о себе, я в курсе… Хранитель держит арсенал сердцем. Не может оставлять его надолго. Само хранилище тут, — он обвел свободное место на листе. — Занимает уровни с шестнадцатого по… не соображу... По девятнадцатый. Всего — двадцать, если считать нулевой.       Отабек аккуратными буквами вписал в самом низу «арсенал». Подчеркнул. Заключил слово в траурную рамку.       Юра любовно оглядывал почти завершенный план.       — На входе в хранилище — датчики: проверка роговицы, голоса. Охрана — в противогазах. Вообще весь бункер наполняется газом за секунды… Дверь стальная, круглая такая, а ключ — платиновый. Хранитель постоянно носит его на шее. Арсенал — ну ты понял, это молоты. Их… блин, реально дохуя. Знаешь, зачем столько?       — Догадываюсь.       — Сперва их делали как придется, — Юра его будто не слышал, — брали кусок льда и привязывали к чему попало. Веревкой к обрезу винтовки, ремнем от портупеи к древку флага, проволокой к железной трубе… И нихрена не получалось, ясен пень. Тогда наши… — Он запнулся. — Члены братства света собрались в малый круг, чтобы увидеть сердцами ледяной молот. Дар бы и так увидел, но его тогда не разбудили еще…       — Малый? — хладнокровно уточнил Отабек.       — Это когда собираются двадцать три члена братства. Еще бывает круг побольше, когда двести тридцать. Или две тысячи триста, но это совсем редко получалось.       — Понял.       — Молот возник в центре круга, — Юра обрисовал между ними в воздухе круг. — Парил и поворачивался, как стрелка на часах, только противосолонь. Чтобы можно было разглядеть его со всех сторон. Понять, как он делается… В общем, нужно обработать лед до формы цилиндра, в круглый вырез вставить рукоять. Для рукояти нужен обточенный сук дерева, которое засохло само по себе. Рукоять привязывается к оголовью двумя ремнями из кожи животного, умершего своей смертью. Длина рукояти… — Он поскреб розовую кожу над ухом, сморщился. — Забыл…       — Нестрашно.       — Еще как страшно! — загорячился Юра. — Дай, я нормально объясню.       Забрал карандаш, самозабвенно зачиркал:       — Вот смотри… Длина рукояти равна длине правых рук двух первообретенных — от запястья до локтя. Толщина рукояти и ширина каждого ремня соответствуют толщине средних пальцев двух первообретенных. Лед должен помещаться в обе ладони двух первообретенных…       — Традиции следует чтить.       — Во! — обрадовался Юра. — Ты понимаешь. Один молот — одно простукивание. Лед… ну, портится, а палку и ремни выбрасывают. Использовать второй раз нельзя. Вот зачем нужно так много ремней.       Он бросил на стол карандаш, тот покатился, Отабек не глядя прижал ладонью.       Юра мечтательно улыбался своим мыслям, разглядывая звездное небо.       — Самое хреновое — когда свет уходит навсегда, и нужен тот, в ком он воплотился. Найти — это полбеды, нужно разбудить. Дети, блин… они же как слепые котята. Пальцем страшно тронуть, не то что льдом. Один удар — все, гаси свет. Раньше пытались детдома устраивать, растить до нормального возраста, но какой там… Они без родителей через одного гасли. Бункеры тоже не с бухты-барахты появились. Такой себе мясной «Лебенсборн», — он фыркнул. Отабек против воли стиснул кулак. — А мясо только на ремни и годится. В братстве не сразу догнали, что у недобитков всегда мертвые рождаются… — Юра перехватил взгляд и осекся, заморгал. — В общем… Я такой им говорю: молот должен быть молотом, это понятно. Но бить надо иначе. Хотя бы через ладонь.       Он балетным жестом развернул от себя левую руку: бледная кисть, худое запястье, самые обыкновенные пальцы.       — В хлам разбили, веришь? — заметил он зачарованно. — На утро — ни следа… — Юра тихо, счастливо рассмеялся. — Я взял ее на руки, такую мелкую, тяжеленькую. Настоящую, блин… Держал сердцем, — он приложил правую ладонь к груди, бережно накрыл левой, — и моя сестра проснулась. Всего на третий удар…       В кулаке сухо щелкнуло. Отабек опустил взгляд на переломленный карандаш.       Юра вернулся к плану: хмурился и что-то проговаривал с озабоченным видом. Отабек никак не мог сосредоточиться и уловить смысл.       — …На входе в апартаменты хранителя — камеры, датчики. Голосовой и по отпечаткам пальцев. Охрана. Сама платформа тоже охраняется, и весь туннель, и железка… Но главное — это арсенал. Я там не был, не успел. Меня вообще сюда не привозили ни разу, блин… Но я ведал… В общем, видел его много раз, как своими глазами. Там так круто все устроено…       — Хорошо, что ведал, — с некоторым усилием одобрил Отабек — все еще на что-то надеясь. — Нет ли там в хранилище, — он понизил голос до полушепота, — такой кнопки, знаешь, — растопырил пальцы над столом, с силой опустил ладонь: — Как в фильме «Вспомнить все»?       С минуту, не меньше, Юра смотрел в упор, сверкая глазами и напряженно вздрагивая ресницами. Чем дольше он молчал, тем тяжелее становилось на сердце.       — Кнопки, — сказал он, наконец.       «Здесь единая система вентиляции…» — начал торопливо записывать Отабек.       — Так вот для чего тебе это, — Юра вырвал план, обломок карандаша прочертил по столу кривую линию. — Чтобы растопить лед?       Отабек сжал зубы, пережидая приступ холодной ярости, на секунду вытеснившей хваленое спокойствие.       — А тебе?       — Ты это у меня спрашиваешь? — голос взвился до дисканта. — У меня?!       Отабек открыл рот и закрыл, придавил губы кулаком, опираясь на подлокотник.       Смяв на столе план, Юра вскочил, пнул свое кресло. Заметался, меряя комнату порывистыми шагами. Четыре к двери, четыре — обратно к столу. Отабек следил за ним исподлобья и слушал тяжелое дыхание моря.       Набегавшись и не успокоившись, Юра подскочил, затряс пальцем перед лицом:       — Я тебе не какой-то сраный недобиток! Я не знаю, за что мне эта хуйня, — он потыкал за спину, — но я… Все узнаю и пойму, потому что… Я сделаю все, понятно? — Он задрал голову, выкрикнул в камеру: — Все!       Отабек растер лоб ослабшими пальцами, сгорбился с прижатой ладонью.       — Все… возможное. И, — Юра судорожно перевел дыхание, — невозможное. С тобой, Отабек. Это важно. Ну как ты не… Здесь важно все, понимаешь? То, что ты попал сюда. Со мной. Все самое важное и главное сейчас — здесь, а я… Даже мечтать об этом не смел. Не имел больше такого права. Что могу… что еще пригожусь им.       Отабек не двигался. Его тошнило — от тяжести чего-то по-настоящему плохого, непоправимого. Что убивает все, даже надежду.       — О, ради света… — Юра снова забегал. — Я-то думал, ты понял, — приговаривал он, и в голосе звенели злые слезы, — я решил, что мы теперь заодно… до самого конца… что ты — настоящий друг... А ты…       Отабек поднял голову.       — Что — я?       Юра без сил вскинул руки. Он смотрел с таким искренним, неподдельным страданием, с такой мольбой, что сердце обрывалось.       — Ты же не такой, как все они, ты… Лучше всех! И ведь ты, ну… Я же знаю, ты меня… — он смущенно умолк.       — Я тебя — что? — выговорил Отабек, угол рта нервически дрогнул.       Упрямо не отводя взгляда, Юра отчаянно, совершенно по-детски залился краской. Покраснели даже уши.       — Я — мясная машина, — Отабек раздвинул губы в улыбке, чувствуя, как загорелись собственные скулы. — Вонючее мясо низшего сорта, недостойное жизни… Существования. Но ты прав, я лучше них, Юра. Всех, кого ты теперь считаешь своей семьей. Сказать почему?       Он встал, шагнул, Юра попятился к двери.       — Потому что я сделаю все возможное, — продолжал Отабек свистящим шепотом, мягко печатая шаг, — и невозможное, чтобы растопить весь ваш лед к чертовой матери.       Юра ударился спиной, Отабек уперся в дверь ладонью. Сгреб его спецовку в кулак, задышал в побледневшее лицо:       — Я уничтожу арсенал и уйду отсюда. С тобой или без тебя. Выбирай.       Юра дернулся, но Отабек уже отпустил его.       Вернулся к столу, разгладил план, тщательно сложил, отнес к стеллажу и запрятал поглубже в сумку. Принялся раздеваться, а Юра так и стоял у двери, как наказанный. Отабек в трусах и в майке забрался наверх, выставил боковой поручень, вдарил перевязанной рукой и выругался с досады. Юра отмер, завозился с постелью.       Подушка обнимала чугунный затылок, в висках гудела кровь, зато ноги молчали: не саднили от сбитых мозолей, не ныли от усталости, выматывающей, привычной с детства. Стены и потолок обливал лунный свет, мертвенно-бледный, как лица обитателей бункера. Никифоров после своей загадочной, распиаренной журналистами болезни вписался бы сюда как родной. Вместе с Юри Кацуки, исключением сразу для обоих погасших. «Мясо распоследнего сорту», среднестатистический японец, мимо пройдешь — не заметишь. Мысли колотились впустую: разящие, отравляющие. Били по самому больному — по уязвленному самолюбию.       Чем он брал, этот Кацуки? Своим добрым сердцем? Подкупал искренним прямодушием, — не столько в словах, сколько на деле. И это сочетание застенчивости и внутренней энергии, чистой силы: спортивной, мужской, не напоказ… Всем, — по обыкновению честно признал Отабек. Юра может врать себе сколько угодно; стоит только новоиспеченному хранителю осознать, что начальство тоже может ошибаться, как ошибаются все люди…       В груди остро защемило, потащило как за леску — наверх, домой, к людям, в эту минуту обезумевшим от горя. К людям, которых он любил больше всего на свете, роднее и ближе которых никого не было и быть не могло. К тем, кто любит его — всегда, что бы ни случилось, таким, какой он есть. Кто отдаст все ради него, и ничего не ждет взамен.       Он прерывисто выдохнул, растер глаза.       Электронные часы над дверью показывали двадцать минут третьего. Бункер наверняка жил своей ночной жизнью, но тишина стояла гробовая. Тешить себя позорными иллюзиями было слишком низко и гнусно, вспоминать дом — невыносимо. Думать о бетонных стенах и потолках — всех уровней, многотонной тяжестью давящих сверху, — не хотелось. Хотелось пить.       Промучившись еще десять минут, Отабек мягко спрыгнул на пол, надел штаны, обулся на босу ногу. Забив на куртку и сумку, обернулся от двери. Юра спал, укрывшись с головой. Луна зависла в зените, вода сверкала от горизонта до пенного прибоя, как снег в морозный день. Просохшие сети шевелило ночным бризом. Волны накатывали почти без звука — в тяжелом, зацикленном ритме.       В коридоре плавала тьма; стоило переступить порог, и над головой разлился неживой слепящий свет.       Отабек заставил себя пройти мимо чужих закрытых дверей ровным шагом, выдул в холле целый стакан воды и назло себе прогулялся до дальних туалетных комнат. На обратном пути с легким сердцем решил заглянуть к Туманскому. Мельком посмотрел на часы — и забыл, сколько было времени.       Из душевых вывернул пустой: врезался взглядом и застыл как под прицелом, челюсть отвисла от изумления. Или от ужаса.       — Привет, — осторожно сказал Отабек. Краем глаза скользнул по нашивке с номером: 9.       Не отводя потемневшего взгляда, девятый номер сжал концы полотенца на шее, отступил к стене. Неуловимо собрался — как перед защитой, а не атакой. Манера держаться и худые как коромысло, развитые плечи выдавали в нем бывшего спортсмена. Длинноватые волосы, зачесанные на косой пробор, блестели в электрическом свете как золотая фольга. Родинка на бледной костистой скуле казалась чернильной точкой.       Он пробормотал приветствие и отпустил полотенце, неуклюже заправил прядь своих кукольных волос за ухо. Тощий, как скелет, и не такой высокий, как большинство местных; скорее всего, одного с ним возраста. Отабек пересчитывал стальные колечки в правом ухе, охваченный смутным чувством узнавания. Среди жертв ледяного молота было не принято публиковать свои фотографии на сайте, но перед глазами возникло именно фото: золотые волосы, пирсинг, улыбка победителя, не вязавшаяся с обитателем бункера, которому не повезло делить комнату с Вайсом.       Между ними протрусил по своим кошачьим делам ничейный Мартын, не обратив на обоих никакого внимания. Златовласка заметно расслабился, губы несмело дрогнули в улыбке. Слегка сбитый с толку, Отабек кивнул в ответ и пошел своей дорогой, стараясь не слишком ускорять шаги и не подпевать триумфальной теме Джей-Джея вслух. Ничего более подходящего в этот момент подсознание почему-то не предложило, зато неясную тревогу как рукой сняло.       Дверь Туманского была приоткрыта: по местным правилам — безмолвное дозволение зайти любому незваному гостю. Тихо вступила скрипка Ицхака Перлмана; Отабек снова медлил, прислушиваясь к заунывным словам старика, падавшим из сумрака комнаты. Йитгаддал вейиткаддаш шмей рабба… «Альтер, — прервали его звонко, — похоже, у нас гость».       На голое плечо опустилась ладонь; Отабек едва не заорал, а когда развернулся, понял, что потерял голос.       — Айналайын, не нужно ему мешать, — прошелестел старческий шепот. — Пускай читает по своим.       Мозг сработал на холостых оборотах, без участия рассудка: Отабек медленно протянул руку к склоненной перед ним голове, отвел тяжелую белую ткань с лица.       Вдохнул без воздуха, неловко шатнулся назад, врезавшись спиной и затылком в стену, — и вылетел в холл, не помня себя, пронесся к своему повороту и дальше, до самого конца коридора: пустого, спящего, обгоняя свет ламп. Рванул дверь, задвинул за собой, попятился. Дверной глазок потемнел, Отабек перестал дышать.       Немая тишина длилась секунду за секундой. Уши словно заложило наглухо, в горле тяжелыми ударами отдавался пульс. Отабек ощущал безмолвное присутствие по ту сторону, чужое дыхание, которое невозможно было услышать. До хруста сжал кулак, стесненно выдохнул. Медленно сделал вдох. Фотоэлементы, — милостиво сработала элементарная логика. Свет погас, поэтому в коридоре стало темно. Там никого нет, а за спиной спит Юра.       За дверью посветлело.       Еще несколько секунд ничего не происходило. Глазок вновь погас. Тишину нарушал стук собственного сердца. Ни бесплотных шагов, ни шепота, от которого до сих пор прошибал холодный пот.       Ноги не держали, Отабек почти упал на край Юриной постели. Ватной ладонью отер мокрое лицо. Дал себе минуту — отдышаться, чтобы не перепугать Юру своей рожей. Надо как следует, в подробностях все рассказать — прямо сейчас, выставить жестокий розыгрыш чьей-то дурной шуткой и посмеяться вместе. Разумеется, здесь разыгрывают новичков…       Юра зашевелился, хрипло выругался.       Отабек с трудом оторвал взгляд от двери. Юра смотрел на него дикими спросонья глазами.       — Разбудил? — Отабек нашел в себе силы улыбнуться. — Извини. Мне… приснился плохой сон.       — Забей, — выдохнул Юра, уронил взлохмаченную голову на подушку. — Ложись. Спокойной ночи, — пожелал угасающим голосом.       Отабек посидел еще немного. Разделся, залез по торцевым ступеням наверх, смирно лег. Юра спал плохо, ворочался и порывался ругаться во сне, потом угомонился.       Лунный свет мерцал на потолке и стенах, вызвучивал движение волн: неостановимое, умиротворяющее. Воображаемый Дебюсси был ничем не хуже настоящего. Часы сменяли цифру за цифрой. Выбивали отсчет до утра. Кошмар не был сном, разумеется; обычная галлюцинация. Немного смущало, что галлюцинировать он мог начать еще двое суток назад, но мысль о том, что бункера не существует вовсе, успокаивала. Быть может, в эту самую минуту он лежит под кислородной маской, утыканный трубками, как герой любимого сериала бабушек, и в ближайшие два месяца не выйдет из комы. А значит, нет смысла растрачивать силы на поиски выхода. Выхода нет. Герой будет переживать галлюцинацию за галлюцинацией до самого счастливого конца. Или, что намного вероятнее, несчастливого.       Юра тонко, жалобно вскрикнул.       Отабек мигом перегнулся вниз, но Юра уже обмяк во сне, голая рука свесилась с кровати. Костлявая кисть, белые пальцы: будто сковало инеем сухую ветвь.       Отабек соскользнул на пол и склонился над постелью. Провел по холодным волосам. Седая прядь зацепилась за часы, осталась в руке: Юра перекатил череп по подушке, в лицо вперились бельма сапфировых глаз без зрачков. Отабек шарахнулся к двери.       Заперто, — ударило вслед за осознанием, что он страшно медленно, как в затяжном кошмаре, бьется в дверь плечом: не то в надежде сбежать, не то затем, чтобы позвать на помощь. Но голоса не было, Отабек слышал только сиплый хрип из стиснутого паникой горла.       Между третьим и четвертым ударом он въехал в скошенный потолок головой. Не чувствуя боли, не соображая вообще ничего, таращился в зеленоватую муть и пытался дышать, а не хватать ртом воздух, как утопающий. Зеленые электронные цифры обрели четкость, Отабек привалился плечом к стене, размазал по лицу остывший пот. Смог вздохнуть по-человечески, без всхлипов.       — Плохой сон? — негромко донеслось снизу.       Он хотел ответить, но закашлялся. Глотка горела так, будто у него шла носом кровь. Отабек ощупал гладкий браслет часов, сцепил зубы, сдерживая болезненный выдох. Перевязанную ладонь резало ножом, но повязка тоже была чистой, сухой.       — Это такая местная чухня, — пояснил Юра глуховато. — Вместо кино.       Пересиливая головокружение и слабость, Отабек прижался к ледяной стене лопатками, облизал соленые губы. Воздуха все равно не хватало, рецепт Туманского больше не работал, сознание отказывалось концентрироваться хоть на чем-нибудь извне. Кошмар не таял, как обычно тает и со временем забывается любой сон, плотно стоял перед глазами. Заслонял собой все: бункер, его обитателей, весь этот фантасмагорический день.       — Тебе тоже… снятся? — спросил Отабек, осипнув на полуслове.       — Сны? Не помню, — равнодушно ответил Юра. — Да я не спал почти. Только все равно этот… Старик. За сетями приходил. Шпайш машт флоу, — прошамкал он. — Глаза как у ходока, стремный как пиздец. И не рыбак он вовсе, а смотритель маяка. — Он помолчал. — Вчера был кто-то другой. Карлик какой-то... Скребся под дверью. Я думал, сегодня тоже он притащится. К Ребе его немец каждую ночь таскается…       Отабек смотрел на экран остановившимся взглядом. Море взволакивало черные волны, обрушивало с вкрадчивым шорохом. Звук был приглушен до минимума; легко было поверить, что и море настоящее, и панорамное окно. Например, корабля.       — Космическое вещество, метеорит, — растолковывал Юра отрывисто. Словно ему тоже было трудно говорить, но молчать — еще хуже. — Называй как хочешь. Это все из-за него.       — Станция Солярис, — поделился Отабек просевшим голосом, откашлялся в кулак. Стащил с себя холодную майку — мокрую насквозь, хоть выжимай. — Никто не напугает тебя так, как ты сам.       — Кино — фуфло.       — Книга лучше.       — И книга фуфло, — забубнил Юра в нос. — Здесь все по-настоящему. Мы подо Льдом. Под нами — Арсенал, — сердце тяжелело, вбирало каждую заглавную букву. — Я его чувствую, — закончил он простуженным шепотом.       Буквально между молотком и наковальней, как прокомментировал бы Туманский. Между Сциллой и Харибдой, сказал бы Ковальчик; понятия не имея об арсенале, он ощущал давление льда, как все обитатели бункера. Глыбу воспринимали как данность, она просто существовала, как наверху существует небо — одно на всех, созданное ли Богом или нет. Женские комнаты жилого блока называли «Хамоном» за розоватый цвет стен, мужские — метким «Саркофаг». Русский стол говорил проще: «Плацкарт», но суть не менялась. Бортинженер из Скиделя, владелец сети закусочных в Лос-Анджелесе, дальнобойщик и его сестра-первокурсница архитектурного института, теолог из Люблина… Замурованное в холодильнике мясо.       Юра вздыхал, пошмыгивал носом, потом затих. Море бесстрастно переливалось под лунным светом. Голые колья отбрасывали на песок черные тени, похожие на иероглифы. Обломки карандаша валялись на полу, рядом блестели рыбьи чешуйки.       Отабек скомкал майку, метнул на стеллаж. Взъерошил мокрые волосы, зачесал назад и вбок. Подумав, снял часы, без стука положил на полку. Взялся за поручень, медленно перегнулся вниз.       Юра лежал укрытый с головой. Как прогульщик-симулянт с мнимой простудой.       Отабек неслышно спустился, мягко присел у него в ногах. Справился с противной минутной слабостью и просунул ладонь, охватил неподвижную пятку: ледяную сквозь носок, как мороженое в обертке.       Без колебаний откинул одно, затем второе одеяло. Юра лежал одетый, лицом к стене — скорчившись, обняв себя за плечи. И мерз, в прямом смысле дрожал от холода.       — Пиздец, — процедил Отабек в сердцах. Сдернул со своей кровати подушку, бросил в стылую постель и забрался под оба одеяла, обнял его одной рукой, прижал спиной к себе. Левую руку в бинтах пристроил на перекладине поверх изголовья.       Юра не двигался, светловолосый затылок и спина под курткой казались окаменевшими, но колотило его жестко, било как током: ненадолго отпускало — и сотрясало такой дрожью, что можно было разобрать дробный стук зубов. Отабек большим пальцем ноги поддел носок, потащил с костлявой щиколотки вниз. Тем же нехитрым способом снял с него второй.       Юра невнятно выругался, пошевелился, и Отабек едва не ахнул, когда между голеней втерлись ледяные стопы.       Секунды текли в вязком молчании, складывались в минуты, наполненные далеким плеском волн и звуками, от которых падало сердце. Дыхание Юры то и дело прерывалось: воздух застревал в его груди, как сухое сдавленное рыдание.       — Раздевайся, — Отабек убрал руку.       Выждал немного и ощупью расстегнул ворот, Юра отмахнулся от руки. Завозился, толкаясь под одеялами острыми локтями.       Сместившись на самый край, Отабек прижал его к себе — подальше от бетонной стены, обнял попрек груди крепче. Юра не сопротивлялся, одновременно вялый и зажатый, скованный ознобом с головы до ног. Ни жиринки, мускулы туго сплетены под тонкой кожей, жилы натянуты струнами.       — Расслабься, — напряженно попросил Отабек.       Юра коротко вздохнул, угловатое плечо под рукой дрогнуло, осело.       Сбитое дрожью дыхание медленно выравнивалось. Мышцы еще сжимались в судороге, но спазмы раз от разу слабели, возвращались все реже, пока он не расслабился полностью.       — Волчий оборотень, — услышал Отабек потеплевший голос. — Нормальная температура: сорок два.       Пшеничные волосы пахли мятным шампунем и собственным теплом. Как скошенный летний луг, прогретый солнцем. Отабек слегка повел головой, отцепил легкую прядь, приставшую к подбородку. Подумал, что от него самого наверняка сейчас разит, как после тренировки в качалке.       — Не смешно, — согласился Юра.       — Смешно, — сказал Отабек, присматриваясь к днищу верхнего яруса. На матовом голубом пластике было выцарапано «Ice Tiger of Russia!!!» По всей видимости, маникюрными ножницами. — Мне говорили так: кровь горячая, сердце — холодное.       — Так разве бывает?       — Бывает и наоборот.       — Но ведь это хорошо? — засомневался Юра. — Когда, как у тебя?       — Неплохо. Болеешь реже.       — Я из простуд не вылезал… — Он хмыкнул. — А тебя на каток лечиться отправили.       — Было дело, — согласился Отабек. — Бабушка меня благословила: «Лишь бы не хоккей». Опасалась, видишь ли, травм. То ли дело — фигурка…       Юра вздрогнул от беззвучного смеха.       Отабек вдруг вспомнил, где видел фото златовласки: в школьном выпускном альбоме Джей-Джея. Увидел его так ясно и близко, как бывает на замедленном повторе, когда приближают камеру: широкое, скуластое лицо с деревенским румянцем во всю щеку, слишком темные для блондина брови, золотая волнистая челка и рекламная белозубая улыбка. Джордан Кейси, защитник юниорской сборной Канады U18, претендент на лидерство в грядущем драфте НХЛ, три года назад выброшенный на трассе забитым до полусмерти. После длительной реабилитации он исчез, как говорил Джей-Джей, со всех радаров. Не значился и среди жертв молота на сайте. По недавно заведенной привычке, которая ему самому не очень-то нравилась, Отабек засомневался: говорить, нет?..       Юра как почуял: затаился, притих. Ребра под майкой двигались спокойно, но не сонно, сердце упругими толчками разгоняло кровь. Стоило отнять разгоряченную ладонь, и Юра неуловимо напрягся — как будто подался следом, но остался лежать как лежал. Отабек вытянул руку поверх одеяла и пошевелил пальцами, с вороватым наслаждением выдохнул.       — Тот пустой, что живет с Вайсом… — начал он раздумчиво.       — Вот именно — живет, — перебил Юра. — Подстилка фашистская, членосос…       Выдал без особого энтузиазма дозу гомофобной ругани, тягостно замолчал.       — Ну, и чего он от тебя хотел? — заговорил он спустя паузу.       — Мы столкнулись в коридоре. Кажется, он меня за привидение принял…       — Когда? — спросил Юра басом.       — С полчаса назад.       Он рывком развернулся.       — Ты выходил из комнаты? Зачем?       — За водой.       Юра смотрел на него шокированными глазами.       — Ты же выходил той ночью, — напомнил Отабек.       — Ну… То я, — сказал Юра веско.       Это да, согласился Отабек. Ты здесь как дома. Правда, хозяева тебя бросили.       — Я к Туманскому собирался зайти, — не удержался он.       Глаза Юры стали совсем огромными.       — Бля-а…       — Не зашел. Он… читал. Молился. Я стоял за дверью.       — И все?..       Отабек перевел дыхание.       — Все.       — Не выходи из комнаты, — потребовал Юра, заметавшись взглядом по его лицу. Поразмыслил и уточнил: — Без меня… Поклянись, что не выйдешь.       — Клянусь, — сказал Отабек, ничуть не покривив душой. Может, самую малость. — В уборную-то отпустишь, командир?       Юра закатил глаза.       Посерьезнев, спросил шепотом:       — А видел этого… мальчика? Сына Планта. Он приходил? Если Ребе по нему читал?..       — Не видел.       — Самая крипота, — Юра возбужденно заерзал щекой по подушке, придвинулся ближе. — Детишки. «Кладбище домашних животных».       — Не смотрел, — подумав, сказал Отабек.       — Ты чего? Классика! И книга — вещь. Вообще — весь Кинг.       — Учту на будущее.       Юра замялся на полуслове, что-то прочитав в его глазах. Вернее, не сумев прочитать. Отабек с удовлетворением подумал, как это, в сущности, прекрасно, — иметь даже в безвыходной ситуации, всегда: бесценное право на собственные мысли, которых никто не узнает.       — Я хотел сказать перед сном. Предупредить тебя… Я собирался, честное слово…       — Забей, — ровно сказал Отабек. — Все окэ.       Юра повздыхал и как будто успокоился.       — А пацана, который тонул, — зашептал он опять, косясь на дверь, — отец успел спасти? Тот, другой гитарист?       — Успел.       Юра коротко выдохнул. Нахмурил тонкие светлые брови.       — Я своего отца в глаза не видал, — признался он нехотя.       — Расти без отца, — сказал Отабек, тщательно подбирая слова, — не так страшно, как не вырастить сына. Так говорят.       — Угу… Плодитесь и размножайтесь. А если что — всегда можно песен насочинять. — Юра прикусил язык, глядя с упрямым вызовом.       Отабек дождался, когда он отведет взгляд.       — Да, мясо — оно такое… Плачет по своим, как умеет. Эрик Клэптон потерял четырехлетнего сына. Посвятил ему свои самые известные песни: «Слезы в Раю» и «Глаза моего отца». Собственного отца он никогда не видел. А от сына получил письмо. Уже после его смерти. Видел его потом каждую ночь…       В глазах Юры, из-за расширенных зрачков казавшихся бездонными, стоял не страх, а самый настоящий ужас, — смешанный с любопытством страстного поклонника кайданов. Такого не удержишь в комнате никакими клятвами.       — Это называют одним из проклятий рок-звезд. Как проклятие «Клуба 27», только про отцов и детей, — не моргнув глазом, продолжал Отабек голосом, которым в летних лагерях рассказывают страшилки. — «Клуб 27» — это те, кто умер в двадцать семь лет, — объяснил он на всякий случай. — Джими Хендрикс, Джим Моррисон, Дженис Джоплин, Курт Кобейн…       Юра согласно подвигал головой:       — Я знаю. Курт себя полжизни гасил…       Отабек потерял мысль.       — И как? — тупо спросил он. — Погасил?       Юра хмыкнул.       — А то ты не в курсе. И ведь его даже не будили… Таких не трогают, смысла нет. Не выживают.       — Почему?..       — Потому что слабаки типа Никифорова. — Юра опять вздохнул. — Такие люди всю жизнь «маются», сечешь? Не находят себе места, потому что их место — не здесь. Вот ты для Ребе читал: Шаганэ ты моя, Шаганэ… Есенин. Знаешь, кому посвящены его последние стихи? Которые «до свиданья, друг мой, до свиданья»?       «Милый мой, ты у меня в груди…» — всплыло на автомате, Отабек сдвинул брови к переносице:       — Его расстрелянному другу?       — Предназначенное расставание обещает встречу впереди, — с ужасающей интонацией продекламировал Юра. — Дураку понятно, о каком таком друге, — он посмотрел со значением, — идет речь.       — О… Обо льде?       Юра прыснул в лицо, тихо заржал.       — Обалде, — поддразнил он беззлобно. — Есенин говорил про Свет, — произнес так, что сам просветлел: лицом, глазами. — Только разбудить его было некому, да и нечем. А жаль… Мне кажется, мой бы... Дар бы сумел. Ребе тоже так думает…       — Расскажи, как ты погасил Виктора.       Юра мгновенно помрачнел, закрылся: перешел в режим обороны.       Отабек ждал.       — Случайно, — глядя куда-то поверх его плеча, обронил Юра. Глаза, видевшие что-то свое, словно выбелило морозной пленкой. Наверное, из-за лунного света. Отабек, тяжело глотнув, сказал:       — Ты его спас.       Юра взглянул на него так, будто ответил: «Ну и дурак же ты, Отабек Алтын».       — Лучше б не спасал... Расскажи про письмо, — попросил совершенно другим, азартным голосом и подсунул локоть под щеку, приготовившись слушать.       Рассказчик из Отабека был так себе, но говорить самому оказалось намного проще, чем выслушивать откровения фанатика. Тем более что история была хоть и трагичной, но все-таки чужой.       Бо́льшую часть своей жизни проводивший в наркотическом и алкогольном тумане, Эрик Клэптон приехал в Нью-Йорк с твердым намерением стать настоящим отцом для Конора — своего единственного сына, невероятно красивого ребенка с ангельским характером. Все замечали сходство отца и сына: у Конора были золотистые волосы, такие же, как у Эрика в детстве. В марте 1991 года Эрик впервые поднялся на 53-й этаж Нью-Йоркского небоскреба Galleria, где находилась квартира, в которой Конор жил со своей матерью, итальянской актрисой Лори дель Санто. Она встречалась с владельцем квартиры, итальянским кинопродюсером Сильвио Сарди. Это был первый раз, когда Эрик забрал сына для прогулки вдвоем. Он купил билеты в цирк на Лонг-Айленде. Когда он вернул сына домой, Конор взахлеб рассказывал маме о клоунах и дрессированных слонах, о том, как было здорово гулять целый день вдвоем с папой. Когда мальчик уснул, Эрик сказал Лори, что теперь будет видеться с сыном каждый день. Что завязал с наркотиками и спиртным, стал другим… После цирка на Лонг-Айленде он решил сводить Конора в зоопарк в Бронксе. Купил билеты и уже собирался выходить из номера своего отеля, когда раздался телефонный звонок.       В то утро — 20 марта 1991 года — Конор проснулся и все время говорил о том, что сегодня снова будет гулять с папой, пойдет с ним в зоопарк. Лори в ожидании Клэптона отправилась принять ванну, поручив сына няне. В это время пришел дворник, с которым договорились о помывке окон. Приступая к работе, он предупредил няню, чтобы та внимательно следила за мальчиком. Дворник уже успел открыть одно из окон настежь, и тут Конор, который за утро уже несколько раз подбегал к этому самому окну, чтобы посмотреть, где его папа, снова бросился туда. Он не заметил, что окно открыто. Хотел по привычке упереться в стекло ладонями и прижаться к нему лицом, но в результате просто шагнул вниз.       Сначала Эрик хотел взять такси, но потом что-то его остановило. Он прошел семь кварталов пешком до нужного ему небоскреба. Увидел возле дома толпу зевак, полицейское оцепление и машину скорой помощи. Не останавливаясь, пошел дальше, словно происходящее его не касалось.       Даже на похоронах никто не видел, чтобы он горевал. Дома его ждали тысячи писем и телеграмм с соболезнованиями, среди них — письмо, пришедшее по почте, когда он еще был в Нью-Йорке. Эрик распечатал его, и только тогда смог заплакать. Конор написал письмо на зеленом листке бумаги, почти без знаков препинания; буквы были большими, одинаково ровными: «Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ Я ХОЧУ УВИДЕТЬ ТЕБЯ СНОВА ПОЦЕЛУЙ. ЛЮБЛЮ КОНОР КЛЭПТОН».       Несколько месяцев Эрик Клэптон практически не спал. Друзья говорили, что он превратился в ходячий кошмар. Даже музыка не приносила ему облегчения. Летом 1991 года, спустя четыре месяца после гибели Конора, он записал обращение ко всем родителям: «Установите специальные затворы на окнах и входных дверях. Это просто, но это может предотвратить ужасную трагедию. Поверьте мне, я знаю, о чем говорю». Он сделал это по согласованию с департаментом здравоохранения штата Нью-Йорк. Стал одним из общественных активистов по соблюдению безопасности в высотных зданиях. Спустя 10 месяцев он прилетел в Нью-Йорк снова, чтобы присутствовать на оглашении результатов полицейского расследования. Выслушал все молча и отказался выдвигать обвинения против дворника Хосе Пастраны, который открыл окно в квартире. При участии Эрика Клэптона был принят закон, по сей день запрещающий в определенных зданиях устанавливать окна, которые могут открываться больше, чем на десять-двенадцать сантиметров.       — У Виктора в квартире такие, — забормотал Юра и вздохнул. — Шардоне ты мое, Шардоне… Красное и белое…       Он понес какую-то околесицу. Отабек с подозрением изучал разрумянившееся лицо, выслушивая очередные откровения: о гексагональных шахматных плитках, красной воде и черных проводах. Кажется, кто-то пытался его задушить. Или делал искусственное дыхание. Сестра говорила: в такие моменты можно задать любой вопрос — человек выложит всю как на духу.       — Глаза открой, — попросил Отабек. — Нос нормально дышит?       Русые ресницы качнулись, сонно затрепетали. Юра втянул воздух носом, длинно выдохнул.       — Не температуришь?       — Не… — он выпростал руку, потрогал лоб. — В норме… Вроде.       Отабек, хмурясь, украдкой вытирал об одеяло ладонь. В аптечке наверное должен быть термометр… У Туманского наверняка есть.       — Мне губами проверяли, — вспомнил Юра. — В детстве, — уточнил он поспешно. — Типа, сразу поймешь.       Отабек отвел его челку и задержал дыхание, коснулся губами лба.       — Вроде бы… Гм, да. Нормальная.       Юра просиял не в лад его мыслям.       — Ты — это точно ты, — заявил он счастливо.       — В смысле?..       Юра сделал покерное лицо.       — Может, это не ты ко мне пришел. Настоящий ты спишь сейчас наверху.       — Сильно, — сказал Отабек после паузы, и они оба тихо, осторожно рассмеялись. Дыхание Юры было теплым, приятно пахло мятой, травами и еще чем-то лекарственным, терпким… Мазью Туманского. Отабек задержал взгляд, Юра непроизвольно коснулся места ожога. Поморщился, расчесывая шею.       — Болит?       — Заживает… Это откуда? — Юра ткнул пальцем в его предплечье.       Отабек повернул голову, приподнял руку, разглядывая чернильную точку пониже локтя.       — Татуировку хотел сделать. Не сложилось.       — Кру-уть… Череп? Или барса?.. Не, байк. Ха-Дэ!       — Почему барса? — удивился Отабек. — Обычный слоган.       — Из «Сынов Анархии»?       — Приблизительно. Согрелся?       — Я? Ха… Ташкент, — почти пропел Юра довольным тоном.       — Жарко, — перевел Отабек.       — Ага. Ташкент в июле.       Было и правда... жарковато.       Отабек выбрался на прохладный пол, как следует подоткнул одеяло, так что снаружи остался кончик носа под разметавшейся челкой. Край верхнего одеяла проложил валиком вдоль стены. Покидал, бегло сворачивая, чужую одежду на стеллаж. Бросил свою подушку на верхний ярус, подтянулся, оттолкнувшись от нижнего, разлегся на спине. Заложил руки за голову.       На электронных часах было четыре ноль-четыре. Пятое апреля, среда, температура воздуха внутри — комнатная, снаружи… весна. Завести календарь, — прикинул он на будущее.       На все два месяца и три дня. В будущее возьмут не всех, как сказал Илья Кабаков.       «Мы что-нибудь придумаем… Надежда умирает последней, ведь так?» Удивительно, но певучий никифоровский голос обнадеживал даже теперь. Мышцы налились приятной слабостью, отпустило сердце, сдавленное острой леской. В такт дыханию запели струны испанской акустической гитары.       — Что слушаешь?       Отабек поднялся на локте, свесил голову. Юра смотрел с подушки не мигая. Глаза светились в лунной полумгле, как у кошки.       — Ты слушаешь музыку, — предъявил он. — Разную. Она… играет почти все время. В твоей голове. Ну, сейчас-то мне не слышно… Прикольно на самом деле. И все такое… Диджейское.       Отабек молчал.       — Алтын-эф-эм, — добил Юра.       Мысленно сдвинув аккорды в удобную для себя тональность, Отабек напел вполголоса первые строфы Tears in Heaven. Вспомнишь ли ты мое имя, если я встречу тебя на Небесах?.. Будет ли все как прежде, если я встречу тебя на Небесах...       Он открыл глаза. Юра смотрел, как на свои любимые звезды.       — Эрик Клэптон? — прошептал он.       Отабек покивал. Еще несколько секунд боролся с отчетливым ощущением, что вот-вот проснется. Опустил голову на подушку.       «Нерассказанная правда рождает ложь», — всплыла очередная премудрость. Он почти не помнил бабушку живой, в детской памяти остался лишь голос: мелодичный, глубокий, каждая фраза — словно песня. «Передала по наследству», — говорили в семье.       — Я вчера после собрания в живом уголке тусил, — заговорил Юра, снова вытягивая его из сна. — С черепашками. Видел — там лампа специальная? Жарит норм. Я не заболею, — позевывая, утешил он.       — Ташкент, — помрачнел Отабек. — Носки надень. Только носки, хорошо? Не спи в одежде.       — Да понял, понял… Пасиб.       — Не за что. Второе одеяло сразу выдали?       — Ребе попросил, чтобы дали. Как малолетнему. Пижамы тоже выдают — бабам, старикам… Бля, лучше б стонак мой вернули…       Отабек осоловело моргал, потом сдался, сомкнул веки. Его опять мучила жажда — словно и не было ночной вылазки и целого стакана вкусной ледяной воды. А может, правда не было… Он вспомнил, что наполовину полный стакан, из которого он запивал лекарство, так и стоит на стеллаже, но в сон тащило, как в полынью.       — Завтра попросим пижаму, — пообещал он сквозь полудрему. — Спи. Утро вечера мудренее…       — Макушку в подушку, а утром на душе легче… Деда так говорит...       — Правильно говорит, — Отабек открыл глаза. — Спокойной ночи.       Юра не отвечал. Намучился, отрубился: без сна вторую ночь подряд. О первой его ночи, проведенной здесь рядом с другом, спящим мертвым сном, и подумать было страшно.       Отабек повернулся на бок и сжал кулак, будто скомкал бумажку, потом приподнял голову, подложил раскрытую ладонь.       «Забудьте свой дом. Не травите себя и не казните. Думайте о хорошем. Тем более — у вас есть друг…»       По-настоящему близкого друга у него никогда не было. Приятели, хорошие знакомые, интересные ему люди были повсюду — от родной школы до канадского катка, и со всеми он находил общий язык. Но по натуре своей с детства оставался одиночкой, держал дистанцию в любой компании. Бабушка, безошибочно выделяя его среди многочисленных родных и двоюродных внуков и правнуков, объясняла так: «Настоящая дружба — как любовь: придет к тебе сразу — и останется на всю жизнь. Друга выбирай сердцем».       Луна погасла, умолк ночной прибой. Стихли струнные переборы. Юра спал спокойно: дышал размеренно, чуть слышно. Отабек так хорошо прислушивался, что не заметил, как соскользнул из полудремы в глубокий, крепкий сон.