Лёд

…Если даже теперь и пронзил бы ты лед, Этот воздух расцвет твой убьет. О, прекрасный цветок, подожди до весны, Ты увидишь все лучшие сны. К. Бальмонт, «Подо льдом»

1.       Тысяча двадцать первый ремешок попытался улизнуть; Юра поймал скользкого ублюдка, придавил ладонью к ребристому краю стола. Сжав рукоять ножа покрепче, принялся счищать с кожи слипшуюся от крови шерсть. Ганна отложила ножницы и с оханьем уперла кулаки в поясницу.       — Дывысь, Юрец, вже без пьяти.       Смотреть на часы было влом. За работой чувство времени терялось, и само время теряло всякий смысл. То оно ползло, как ресурфейсер перед стартовой разминкой, то уносилось в японские ебеня, где чайки орут за окном не хуже питерских и треплет волосы соленый упругий ветер.       Музыка наконец заткнулась, следом заглох конвейер. Один за другим затухали электроножи, вентиляция сбавила надсадный гул. В ушах зашумела тишина, но уже пошел обычный галдеж, со всех сторон летели набившие оскомину дебильные шутки и традиционные проклятия в адрес китайцев. Сегодняшние дежурные по цеху загрохотали ведрами, картаво перелаиваясь на французском.       Юра смахнул шерсть в мусорный пакет, два последних ремня шлепнулись поверх общей кучи. Сегодня, как и вчера, телеги с номерами 189-11-12/71-72 были загружены без обмана, несмотря на отсутствие третьего резчика. В среднем — минута на один ремень, брака — ноль. Два дня подряд его бригада работала с перевыполнением нормы, за что каждому полагался бонус. Пока обдирщики, угрюмые расторопные удмурты, паковали остатки шкуры, Юра откатил телеги на сортировку. Повесил фартук на крюк, оторвал кусок одноразовой тряпки, брызнул дезинфицирующим спреем на столешницу.       Яростно орудуя тряпкой, стрельнул глазами в сторону дальних разделочных столов: Отабек начищал свой электронож, переговариваясь с Камазом. Подвалили братья Манро — заранее радостные, будто успели просечь, о чем вещает их черный лидер. Камаз говорил по-русски, а Отабека использовал в качестве «толмача». И не он один. Толмач произнес что-то с каменным лицом, все заржали.       Юра выбросил тряпку в мусорный контейнер.       Ганна убрала вычищенные ножницы и ножи, с усилием задвинула железный ящик.       — От и ще трохи поробыли.       — Ну и добре, — пробормотал Юра, зашвырнул в контейнер перчатки. С тех пор, как Бабуля слегла, стало как-то не до веселья. Еще один день прогула из трех, положенных старикам и больным-калекам, — и для Ульяны Ильиничны Недогоды, номер 11, останется единственный путь: наверх. Клевая она оказалась на самом деле, пусть и балаболка. Как заведет романсы — только успевай за ножницами следить, чтобы пальцы себе не оттяпать. «А бывало, он мне засаживал ленту алую в косу русую, а теперь его не стоит давно черногривый конь у ворот моих». Или живописует любимые рецепты — никакая вонь аппетит не перебьет, подбирай слюни и страдай до ужина. Конечно, картошечки со шкварками на чугунной сковороде здесь не нажарят, но китайские повара свое дело знали и за четырнадцать дней не облажались ни разу.       В раздевалке Юра мигом содрал грязное и прошлепал к самой последней кабине, которую никто не занимал, врубил воду погорячее во весь напор. Отабек опять где-то терся — помогал старику или «заболтался» с Дэнни. Два болтуна, кто бы мог подумать. Ради этого гопника, глухого, как ангорская кошка, Отабек прокачивался как сурдопереводчик. Объясняться жестами он наловчился за вертаком и потом осваивал язык в Америке и Канаде — уже не по приколу, а из интереса, но у британцев жестовый язык, оказывается, совсем другой, и алфавит — двуручный. Балетная пантомима, которой страдал Гошан на хореографических репетициях «ведьмы», и та выглядела внятнее, чем эта дичь. В столовке толком не поговоришь, а после ужина всегда находились дела: то книжный клуб, то шахматный турнир, то «наши против шведов» рубятся в настольный теннис. Куда ни сунься следом — везде одна картина: Отабек в гуще клубящегося мяса, и в рабочие перерывы та же ерунда. Видела бы команда Казахстана своего народного героя: опасные глаза прищурены от дыма, пальцы сжимают фильтр сигареты: указательный сверху, большой снизу. Помогает от собачьей вони, угу. Юра затянулся разок — чуть не сблеванул. Но пахло от Отабека не табачищем, как от Камаза и остальных мужиков, а чем-то таким, что дышишь и никак не надышишься: так пахнет земля после дождя или мягкий ломоть только что спеченного хлеба с хрустящей коркой. Забивая на дурацкую пижаму, от которой все равно не было пользы, Юра нырял в теплую постель, укрывался одеялом с головой: ловил вкусный запах, чтобы тот оставался подольше. Это тоже не менялось: с наступлением комендантского часа Отабек бросал дела и оправлял его в спортзал крутить педали, а сам укладывался в его постель, как запрограммированный робот-грелка, и шелестел секретными бумажками. К плану бункера время от времени добавлялись какие-то списки и схемы, издалека было не разглядеть. Когда Юра возвращался в комнату — разогретый и умытый, с вычищенными зубами, Отабек уступал кровать и приглушал свет, поднимался к себе, прятал бумажки и рассказывал на ночь что-нибудь смешное, после чего засыпал с чистой совестью. А Юра со своей нечистой ворочался с боку на бок, так что к утру оба одеяла выкручивались из пододеяльников и простыня скатывалась жгутом. Или случались вещи похуже. Китайские уборщицы наверняка и не такое видали, но Юра умирал со стыда, расталкивал одеяла по матрасу и сваливал в душ, пока Отабек досматривал самый сладкий предрассветный сон. В утреннюю помывку очередей не было, Юра занимал первую попавшуюся кабину, делал воду еле теплой и сжимал, сжимал впустую кулаки, так что ногти впивались в ладони, пока его корчило и раздирало на части, и казалось, что от него валит дым, как от залитой головешки. Закаливание — полезная для организма вещь. Было бы неприкольно разболеться и отбыть наверх. Правда, заболеть подо Льдом надо еще постараться: здесь не гуляют злоебучие вирусы и все заживает как на собаке. Неплохая плата за «сон разума», как говорит Ковальчик. Однажды разум приснил совсем запредельную чухню, Юра сорвался посреди ночи и столкнулся в душевой с Дохляком Джорданом. Встретились два одиночества: один никак не отмоется после регулярной половой ебли, другой — не может подрочить как человек. Никто не мешал вообще-то — не в душевой спозаранок, так ночью на теплом толчке, и плевать на стремные глюки, но было в этом тупом занятии что-то унизительное, беспонтовое. Дома выручал каток, после которого ничего уже не хотелось, а здесь — как назло, все против него: вокруг одни идиоты, которым лишь бы пожрать и поебаться. В раздевалке автоматы с китайскими гондонами — всех размеров и видов: для обычного секса, орального и анального. И для аллергиков. Странно, что нет светящихся и с пупырышками. Автоматы выдавали по три штуки в упаковке, Юра заперся как-то вечером в сортирной кабинке и расковырял один чисто ради интереса. Оральные пахли ментолом, бананом или мандаринами, по выбору. Пальцы, испачканные в смазке, он вытер туалетной бумагой, а потом долго мыл руки, но запах мерещился до утра, и весь следующий день казалось, что пора встречать Новый год, потому что каждый второй недобиток дышит мандариновым духом.       Юра выскочил из-под душа секундой раньше, чем отключили горячую воду, обмотался ниже пояса полотенцем, вернулся в раздевалку, расталкивая голожопую толпу локтями. Отабек уже был на месте, вытирал голову. Кожа мокро блестела: ровно-смуглая везде, светлее — от бедер и почти до колен. В шортах он, что ли, на лыжах загорал? Отабек растер полотенцем подмышки, грудь и все четкие кубики пресса, поставил ногу на скамью; Юра поскользнулся и едва не шлепнулся.       — С легким паром, — поприветствовал Отабек. Юра буркнул «с паром», встряхнул чистые трусы. Низко опущенное лицо горело. — Волосы просуши как следует, — сказал Отабек, прежде чем вернуться к беседе с белорусским обдирщиком. Давит заботой, как старший брат. Хреново быть старшим братом, потратить детство на мелких раздолбаев, но Отабек был средним: и старший, и младший разом. Золотая середина.       — Барев, Юра-джан! — Жирный Тарон энергично вытирал спину, раскачивая здоровенным крестом и волосатыми причиндалами. — Ты почему нос повесил, передовик наш дорогой?       — Нипочему.       Тарон зацокал языком.       — Бадымджан кушай, орехи-зелень кушай. Не переживай, вырастет твой перец не хуже моего красавца! — он похабно задергал бедрами.       Русский стол грохнул от смеха. Увернувшись от удара в пузо, Тарон взъерошил ему макушку, будто пиздюку, и бодро завел под свой баклажанный нос унылую армянскую песню.       — Все нормально? — вполголоса спросил Отабек. Юра резко покивал, затягивая туже пояс штанов. Вроде и размер его, и рост, а всю дорогу норовят свалиться. — Не воспринимай его юмор всерьез.       — И не думал, — бросил Юра за плечо, пробираясь к фенам, как всегда занятым. Все наводят красоту по часу, как в салоне, даже плешивые стариканы, и потом кажется, что каждого второго ты видел в кино. Бабуля говорила, в женских раздевалках и то быстрее управляются. Виктора бы сюда, известного любителя помахать елдой на публике, — тот бы в обеих раздевалках успевал засветиться. Дэнни кивнул и освободил самое крайнее место — с маленьким настенным зеркалом, специально прикрепленным пониже. Юра обернулся: так и есть, Отабек за спиной. — Хорош меня опекать!       Отабек отступил на шаг, с мягкой усмешкой выставил ладони. Левую украшал боевой шрам, на правом предплечье вилась свежая татуировка. Уже зажила почти.       — Сегодня итальянский день, — сообщил он громко.       — Да и похуй, — врубив вторую скорость, ответил Юра, но живот так и подвело.       Обычно он сушился, пока хватало терпения, и собирал волосы в хвост, но сегодня не стал торопиться: все-таки бонус. Местные парикмахерши, Визар и Олбана, сотворили с его патлами что-то такое, что теперь можно было вовсе не расчесываться, и подрез обработали четко, как профи. Скоро пора будет обновлять, и можно попросить сделать следы когтей. Через неделю должна подойти его очередь, заначенная пачка двойной китайской «радости» ждала своего часа. Обычно свои сигареты он отдавал Отабеку, тот вечно проигрывал — то в покер, то в бильярд, даже в любимые нарды. Мясные так набили руку, что хрен кого обыграешь. А Юра на спор сел в продольный шпагат, и ногу задрал на скамейку, за что набрал сигарет на две пачки и спички в придачу. Мог бы и вторую задрать, если б не зашквар со спецовкой, не приспособленной для растяжки. Недобитки тягают железо полуголые, как австралийские пожарные в педрильских календарях, а самые одаренные вроде братьев Манро раздеваются до трусов. Отабек качался как нормальный, в штанах и в майке, и после закалялся в холодном душе.       Насчет дня он напомнил не просто так: итальянский был самым лучшим. Русский тоже неплох, в прошлый раз давали пироги с капустой и нажористый супец, пусть от борща там одно название. Возле пиццы клубилась мясная очередь; ну уж нахуй, хмуро подумал Юра и выбрал полезную для здоровья закуску. Потащился, позевывая, к столу, который теперь был не русско-казахским и не еврейским, а хрен пойми каким. Международным. Здесь такое не приветствовалось, но Отабека это не парило. Компания подобралась фриковатая, зато все свои: Дохляк Джордан, которого, как и Лейбыча, не пускали ни за чей стол, тормознутые братья Манро и Дэнни собственной персоной. Оставалось одно свободное место, но никто не спешил его занимать. Попробовал как-то Ковальчик — и затух после «небольшой теологической дискуссии о путях спасения». Ребе был в ударе, с тех пор к ним не совалась даже Снежная Королева — начальница «Свинюшника», страхолюдина, каких поискать, не упускавшая случая подвалить к Отабеку. Ничего этой старухе не светило, конечно, но британские гопники все равно были начеку, — пасли-то они вовсе не Юру, как выяснилось, а «черного» новичка. За глаза его так и называли, не могли привыкнуть к нормальному, блядь, человеку, пусть и нестандартной для недобитков внешности. Отабека и это не парило, он вообще стал каким-то… просветленным. Нахватался от Дэнни. Рыжий дрыщ, главарь идиотов с беспонтовыми татушками. И название себе взяли — как для всратой поп-группы: «Разбитые сердца». Не банда, а клуб соплежуев, через одного картавые и шепелявые из-за кривых или выбитых зубов. У номера 172 — вертлявого Чокера — вдобавок пробит язык. И нижняя губа, и бровь, а волосы он красил гофрированной бумагой: клоун клоуном. Напульсники и печатки он мастерил зачетные, правда, но брал за них дорого. За британским столом теперь восседало пятеро, но командного духа они не теряли и разве что не молились хором перед едой. Отабек улыбался: «Романтики». Он вообще стал улыбаться подозрительно часто, как умел он один: едва-едва, не разжимая губ, но так, что екало сердце. Смотрел в глаза — пристально, но безразлично. Голос всегда ровный, подчеркнуто вежливый. Движения плавные и скупые, как у профессионального бойца. Своенравный говнюк. Такой же скрытный и упертый, как тихушник Кацуки. И ведь дураку же понятно: Отабеку с его недобитыми романтиками в жизни не видать Арсенала. Хранитель может спать спокойно. А значит, и Юра тоже. Но что-то не спалось.       Китайские подавалы разливали по бокалам сухое вино, красное и белое. Юра отпил по глотку того и другого — слабая кислятина, выжатый виноградный сок и то крепче. Заточил порцию баклажанных роллов с орехово-травяной начинкой, пока Ребе и Отабек хлебали овощной супчик дня, вместе с Дохляком Джорданом по сотому кругу обсуждая свежеизбранного Дональда Трампа. Юра мог бы рассказать, почему тот победил, была бы охота тратить время зря. Дохляк вообще канадец, не похуй ли ему? Нормальный оказался чел, пусть и одноклассник Джей-Джея. Зато он помнил Отабека. «Самый известный в мире казахстанский фигурист, которого мой друг Жан-Жак Леруа научил прыгать четверной сальхов». "Научил прыгать"… Нашел чем гордиться. Попробовал бы этот "учитель" с Кацудоном помучиться, вот где была жопа… Юра сгонял за вторым, взял себе спагетти с пармезаном вперемешку с беконом. Испоганить блюдо петрушкой не позволил, но разрешил залить добавочной порцией сливочно-чесночного соуса и собственноручно украсил листочками базилика. Пища богов, как говорит Ребе.       — Знаете ли вы, Юрочка, что делали евреи, пока ехали в Аушвиц в вагонах для скота? — выключился Ребе из общей беседы, перейдя на русский. Юра помычал, слишком занятый пищей богов, мотнул головой. — Они теряли всякое приличие и в каком-то смысле превращались в тот скот. Их загоняли внутрь — по восемьдесят человек в вагон. Оставляли немного хлеба и несколько ведер воды. Проверяли решетки на окнах, чтобы убедиться в их надежности. Затем вагоны опечатывались. В каждом вагоне назначался старший: его расстреляют, если кто-нибудь сбежит. О том, чтобы лечь или даже сесть всем одновременно, не было и речи. Сидели по очереди. Гадили — кто как умудрялся. Было душно и смрадно. Повезло тем, кто оказался у окна: они таки могли наблюдать проплывавшую мимо природу. Вне зависимости от погоды всех мучила жажда. К ночи духота становилась невыносимой. Освободившись от всех социальных ограничений и пользуясь темнотой, молодые парни и девушки открыто отдавались своим инстинктам и совокуплялись среди толпы, ни на кого не обращая внимания, словно они были одни в целом мире. А остальные делали вид, что ничего не замечают. — Он вздохнул, покачал головой. — Вот и мы с вами…       — Чего? — пробасил Юра.       — Делаем вид, Юрочка. Делаем вид…       — Умеете вы, блин… — Юра отпихнул тарелку с остывшим ужином, припал к бокалу. Джордан улыбался во все уцелевшие двадцать восемь, тупая деревенщина. Толмач отлынивал от общественной работы: молчком подчистил тарелку с детской порцией ризотто, принялся за сырные крокеты. И ничем-то тебя не пронять с твоей чистой совестью, медленно вскипал Юра, ни настроения не испортить, ни аппетита. Злость искала выход и подпирала, как тошнота. Надкушенный румяный шарик выпустил белую тягучую струйку, Отабек ловко поймал ее языком. Юра, стекленея, поднес ко рту пустой бокал, нечаянно заехав себе по зубам.       — Юность, юность… — заколыхался Ребе. — Прекрасное, восхитительное время. Ты сыт и пьян без еды и вина, ты чист душой и блажен, ибо охранен любовью... О, память сердца! — взвыл он покруче Эдварда Радзинского. — Ты сильней рассудка памяти печальной. И часто сладостью твоей меня в стране пленяешь дальной... Я помню голос милых слов, я помню очи голубые… Я помню локоны златые небрежно вьющихся власов.       Юра фыркнул носом.       — Сегодня в русском книжном клубе вечер поэзии, — сказал Отабек, затейливо складывая салфетку. — Приходите, Давид Лейбович.       — Да полноте, какой мне вечер… Вот Юрочку пригласите, пусть почитает. Пусть ваш клуб таки послушает, чем дышит нынче молодежь наверху.       Отабек поднял задумчивый взгляд.       Юра набычился. Ну конечно, как работать — так передовик, а как в клуб — так несовершеннолетний.       — Если только из школьной программы, — предположил Отабек.       — Ага, — возмутился Юра. — Я, блин, шесть лет в Питере. Щас… И что-то там свирепствовал Борей. И сколько в этот день погибло лошадей. По стогнам города валялось много крав. Лежали кои, ноги кверху вздрав.       На последних словах он сломался, и ржали они уже вместе с закашлявшим Лейбычем. Отабек тоже засмеялся, когда стал переводить стишок для англоязычной аудитории. Один из братьев Манро, — тот, который помнил описания всех SCP-объектов и шпарил наизусть главы из «Гарри Поттера», — утер жирные губищи, возвел глаза к потолку и гнусавым голосом затянул целую поэму. Или балладу. Длинную, зато без рифмы и прикольную: про репортера Тома, ботаника Сьюзан, чемпиона по прыжкам в высоту Джима, плотника Билла и Мэри, эксцентричную вдову.       — Уважили старика, — сказал Ребе, когда стихли заслуженные аплодисменты и довольный чтец принялся за переданную от британского стола пиццу: два здоровенных пахучих, сочащихся сыром ломтя. Второй достался другому братцу. Юра проглотил слюну и решил в честь бонуса наградить себя десертом, метнулся к кондитерским стойкам, от которых за километр несло горячей сдобой, корицей и заварным кремом. Сегодня, как и всегда, там были выставлены обсыпанные пудрой кексы, маленькие пирожные и нарезанные на куски торты: медовые, шоколадные, ореховые, воздушно-безейные и малиново-клубничные со взбитыми сливками. Италию представляли панна котта, тирамису и джелато в морозильных лотках: ванильное, кофейное и мятно-зеленое, все в засахаренных орешках, цукатах и мелких ягодах типа черники-смородины, исполосованное шоколадом и карамелью. Пританцовывая от нетерпения, Юра набрал всего по полной программе, а когда вернулся с убойной дозой углеводов наперевес, за пустым столом торчал один Джордан. Из вежливости задержался, наверное.       — Это для тебя, — Юра бухнул перед ним поднос.       — Для меня? — обалдел Джордан, оглядывая ассорти из страшных снов Барановской. — Всё… вот это?       — Всё это, — кивнул Юра. — Ешь. Форму набирай, а то фашист любить не будет.       Джордан сник, потрогал салфетку, сложенную в ушастого зайца.       — Зачем ты так, — сказал за спиной Отабек. Юра обернулся, задрал подбородок:       — Как?       Отабек опустил блюдо с фруктовым тортом на стол, выдвинул на середину. Джордан подорвался расставлять десертные тарелки.       Юра сунул руки в карманы и стоял как дурак, пока все рассаживались по местам — кто с чашкой кофе, кто с водой или соком. Кто запивает торт соком?.. Захотелось чая — горячего, крепкого, с лимоном. Кислый рот наполнился слюной. Дэнни цедил в чашку молоко и посмеивался глазами, глухая тетеря.       — У Джордана сегодня день рождения. Двадцать лет, — объяснял Отабек, разрезая торт на восемь кусков. Один лишний.       — Поздравляю, — сказал Юра. — Мне еще на собрание сегодня. Кое-кто на бонус наработал, между прочим.       — Вы делаете успехи, Юрочка, — похвалил Ребе и перевел важную новость, братья одобрительно замычали, не прекращая работать челюстями.       — Ты не поел совсем, — сказал Отабек.       — Аппетита нет. — Юра сдернул торбу со стула и нашарил пачку «радости», шлепнул перед бледным Джорданом.       На выходе цапнул из тостера забытый кем-то панини, вгрызся в холодную черствую булку с ожесточением.       До собрания оставалось полтора часа. Неплохо было бы вздремнуть, но Глыба накрывала снами в любое время. Отабек рассказывал, что Дэнни — везунчик и уникум: и кошмары его не мучают, и не приходит к нему никто. Похоже, разум там совсем не ночевал. Юра сбросил торбу на диван, расселся перед аквариумом, жуя запрещенный к выносу бутер, сполз пониже, прячась за плетеной спинкой.       Можно бы у Ребе пересидеть, но Урбан сегодня был в голосе, вой разносился на всю рекреацию. Отабек не пел, зато по вечерам упражнялся в игре на его драгоценной гитаре. Строгий, недовольный. Что-то у него не ладилось, он выслушивал придирки долбанутого Планти, а потом все свободное время работал над чувствительностью: растягивал резинку, — то каждым пальцем поочередно, то всеми вместе, словно плел колыбель для крохотной кошки; складывал фигурки из бумаги и гонял дактильный алфавит по кругу. Характер такой, — за что бы Отабек ни брался, не успокаивался, пока не доводил начатое дело до стопроцентного результата. Как однажды сказал в интервью его тренер: «позитивный перфекционист». Всегда и во всем — кроме работы в цехе. Ребе давал советы, подстрекатель: «Берегите за работой руки. Чтобы стать хорошим гитаристом, как мой Эрнст, нужно иметь, как минимум, два качества, одно из которых — крепкие ногти. Другое — нежная душа — от вас уже никуда не денется». Насчет души он загнул, а ногти Отабека оставались твердыми, как медиаторы, — благодаря фирменной диете «ем понемногу, но всё» и заточке особым способом: по прямой линии под углом сорок пять градусов между ногтем и пилкой. Это на правой руке, на левой он спиливал ногти в ноль и обрабатывал мозоли покруче местных маникюрш-американок. Специальную бумажку для шлифовки-полировки ему презентовал шведский обдирщик Ларс по прозвищу Часовщик, номер 128, сутулый, высоченный как башенный кран и похожий на Дольфа Лундгрена в молодости. Потомственным часовщиком он был наверху, а внизу чинил все, что попросят. Не бесплатно, разумеется. В его комнате скопился целый склад бесполезного дерьма: железки из цеха, связки проводов, батарейки, доисторические плееры и электробритвы, — из которого Ларс делал полезные вещи вроде тату-машинок, работавших бесперебойно. К мобильным телефонам он был равнодушен, зато на часы Отабека сразу сделал стойку, но остался ни с чем, ясное дело.       Бутер оказался ничего так, и есть как будто расхотелось. Вздохнув с удовлетворением, Юра оперся на локти, переплел пальцы между колен. За стеклом аквариума было уютно, мерно гудел компрессор. Рыбы сонно шевелили плавниками. У мелкого брата Отабека точно такие же, толстые желтые, как бананы, и синие плоские. Самые прикольные — сомы, выползавшие из укромных мест, чтобы поворочать камни по дну. Отабеку только они и нравились.       Странно получается: Дар читал Отабека, как раскрытую книгу, выведал всю его подноготную, добрался до самого сокровенного, такого, в чем не всегда признаешься даже самому себе, но этого оказалось недостаточно. Было в нем что-то… непостижимое. Все равно что смотреть в звездное небо и пытаться осознать бесконечность Вселенной. Разгадать все тайны мироздания — и ни на шаг не продвинуться в понимании самого простого, земного: души человеческой. Виктор был братом Света и понятнее некуда. Кацуки — ясен как день, потому что живет ради одного-единственного человека, которому заменил Свет. Отабек оставался загадкой.       Юра сел ровно, оглянулся поверх спинки дивана. В рекреации клубилось вавилонское столпотворение, пожравшие недобитки галдели и шныряли, как тараканы, из коридора в коридор: кто в розовый «Свинюшник», кто в голубой «Плацкарт», поодиночке или парами. Это называлось «ходить в гости»: развлекаться в чужих комнатах полчаса-час или до упора, смотря какой был уговор с хозяевами. Несговорчивый Ребе торчал в нумере все нерабочее время, а старикан Урбан любил только себя и гитару: их комната была практически единственным исключением. Свое с Отабеком жилье Юра бы тоже не сдал и за вагон сигарет, но никто не стремился, коридор «171-190» обходили стороной, как самый всратый блок в общаге Патриса Лумумбы: почти всем британцам повезло работать в смежных бригадах и жить через стенку друг от друга в этом же «Плацкарте». Одного Дэнни заселили от банды подальше — к патлатому красавчику со смешным именем Олесь, который числился резчиком, а вообще был местным «подай-принеси», типа гонца. Его белорусский земляк, бородатый обдирщик Дмитрий по прозвищу Скидель, жил в комнате с Ковальчиком, а в гости ходил к Часовщику Ларсу. А раньше гостил у шведки Иде выше его самого на целую голову, а еще раньше наведывался к албанкам, которые жили друг с другом и спали с Тароном, похвалявшимся тем, что успел лишить девственности «всех местных красавиц». Кроме Снежной Королевы, потому что «эта захрмар» отсасывает с проглотом у столовских подавал забесплатно: всем известно, что Исгерд прется от низкорослых китаез. «И казахов, ара», — веселился Тарон, шлепал себя по жирным ляжкам. Отабек отшучивался с фирменным лицом. Это он хорошо умел. Вежливый-вежливый, а как глянет — лучше б послал сразу. Со временем от него отлезли самые любознательные бабы, одни словенские не сдавались, упорные, как банда Джафара, и блядская Исгерд облизывалась издали, как голодная собака на свежее мясо. «Захрмар», как Юра потом выяснил, в переводе с фарси означает «змеиный яд». А что значит «с проглотом», и дураку ясно, но Тарон все равно объяснил в подробностях, так что гоготал весь спорт-бар.       Урбан наконец заткнулся, спустя минуту выплыл с гитарой за плечом, вальяжной походкой двинул в зону отдыха — красоваться. Вечерняя движуха в рекреации набирала обороты. К аквариумному дивану никто не совался, правда. Никто не связывался с «крейзи рашн» — и правильно, ибо нехуй. Явился Мартын, подошел потереться о ноги. Юра затащил его на колени, запустил пальцы в мягкое теплое пузцо. Тот "карлик", что настойчиво скребся к нему по ночам, оказался Пумой-Тигром-Скорпионом. Один в один, такой же дурной и меховой, но зловещий, потому что молчал и не грел, а продирал ознобом. Котика обнаружил под дверью Отабек, когда возвращался втихаря неведомо откуда. С невинным лицом отмазался, что забыл набрать воды на ночь, водохлёб. Может быть, "забывал" каждой ночью. Вообще-то он никогда не врал и держал клятву. Со своими ледовыми глюками разобрался быстро и больше не колотился во сне так, будто его похоронили заживо. Но никакое ясновидение не требовалось, чтобы знать: Отабек не просто тоскует по своим родным, он извелся от невозможности сообщить им, что жив-здоров и обязательно вернется домой. В этом они, мясные, все одинаковые. Всем им нужно кого-то любить и обнадеживать попусту.       Юра оставил разомлевшего Мартына дрыхнуть на диване, закинул торбу на плечо. Набрал полный стакан воды, чтобы одним махом добить положенную норму, нога за ногу поплелся в зону отдыха, ведя по стенке пальцем. Первым делом надо было наведаться в библиотеку — проконтролировать подпольщиков, а потом можно и в спорт-бар. Все столы там расписаны на недели вперед, зато атмосфера — зачет, как говорит Отабек. С ним-то общались как с равным: травили похабные байки, делились лайфхаками, как не попадаться ночным патрулям и обходить зоны видимости камер слежения. При желании безопасные места для разборок и случек можно было найти по всей зоне отдыха, хоть в той же библиотеке. Бабуля давала Отабеку советы: не тушуйся, мол, коли попервоначалу стесняешься к себе вести или по чужим комнатам шастать, выбирай дивчину посправнее да назначай свиданку подальше от досужих глаз. Сватья Бабариха. Ее послушать — так любая была «готова́». И о себе выдавала такие кулстори, что у самого живот разрывало от смеха, когда Юра пересказывал Отабеку бабкины похождения времен Очаковских и покоренья Крыма. Ну, хоть в ком-то из двоих новичков не видели малолетнего недоумка, которого постоянно надо опекать и оберегать не пойми от чего. Общее дело сближает, как известно, тем более — работа в собачьих условиях и «обязательный совместный досуг», как значилось в распорядке дня, сочиненном Гестапо.       Полная шняга этот досуг, сказать по правде, примитивные мясные развлечения: потешить себя, свою ненасытную натуру, не на деле, так на словах. Что наверху, что внизу — один хрен все врут напропалую, хают друг друга за глаза и улыбаются в рожу. После двух недель работы с бурановскими бабушками и тусовок с Отабеком в чисто мужской компании Юра мог не задумываясь перечислить номера всех дурынд, умудрившихся тут залететь, и был в курсе, кто кому с кем изменял и в чьей комнате. Дом-2 отдыхает. В Гуанчжоу вообще был Содом и Гоморра, как говорил Ребе, потому что никаких комнат там не было.       По какому принципу сюда заселяли, никто не знал. Каждую ночь Космическое Вещество тянуло из мяса, рассортированного по номерам, самые сильные эмоции, страх или боль. С каждым днем Глыба уменьшалась, пополняя Арсенал. В одном Юра был уверен на сто процентов: вместе с Отабеком он здесь не просто так. Чтобы работать на общее благо, разумеется, но не ради этого. Если бы он смог поговорить с Хранителем Арсенала хотя бы минуту… Но Щит Страны Льда никогда не спустится в бункер, а простому мясному не выйти наверх живым.       Книжный клуб Отабека расположился в самом конце библиотечного зала подальше от малочисленных читающих: стулья составили крýгом, как на тренинге анонимных алкоголиков, расселись — кто с самодельной тетрадкой на коленях, кто просто так. В середине возвышался один из рыжих напарников-удмуртов. Глаза закрыты, рот трагически разевается. Здравствуйте, меня зовут Сергей Вялых, и я недобиток, — артикулируя одними губами, озвучил Юра. Подкрался в обход как лазутчик, пригибаясь ниже пустых столов. Отабек удачно сидел спиной к дверям и не оборачивался.       Удмурт закончил и сел, никто ему не похлопал. Но здесь, наверное, было нельзя. И чего им не заседалось в конференц-зале? Полоумная Лавгуд вытирала слезы, австралийка Стефани не глядя протянула платок. Русский приперлась прокачивать: строчит в тетради с умным видом. Бывшая студентка-биотехнолог. И не скажешь, что когда-то купилась на прослушивание для съемок у Дэвида Линча в римейке фильма «Пикник у Висячей скалы». Из полутора тысяч претенденток на роль в массовке отобрали всего тридцать шесть, и все оказались пустышками. Выжило десять. Правда, те «прослушивания» проходили одиннадцать лет назад, и Стефани Треглоун тогда было четырнадцать.       — Попробуй съесть хоть одно яблоко, без вот этого своего вздоха о современном обществе, больном наглухо, о себе, у которого все так плохо, — негромко нараспев читал Кривой Виталя, на удивление не кривясь и не заикаясь. — Не думая, с этого ли ракурса вы бы с ним выгоднее смотрелись, не решая, все ли тебе в нем нравится — оно прелесть…       Держась книжных стен, Юра подобрался совсем близко. Выдернул с полки книгу и юркнул за стол, удачно замаскированный с одной стороны колонной, а с другой — развесистым папоротником. Тихонечко поставил тяжелый холодный стакан, передвинул лампу, спрятавшись за абажуром.       — …Здорово тут, да? Продравшись через преграды все, видишь, сколько теряешь, живя в уме лишь. Да и какой тебе может даться любви и радости, когда ты и яблока не умеешь.       Юра забарабанил пальцами. Англоязычный клуб заседал куда бодрее. На днях обсуждали «Гарри Поттера», британский стол жег не по-детски. Пришлось подняться на сцену ради пары замечаний по делу, все так и пораскрывали рты, задроты несчастные. Дэнни пялился, как баран на новые ворота. Может, и впрямь читал по губам. Отабека тогда на было, опять мутил дела, непонятно где и с кем. Подперев голову, Юра открыл сине-красную книжку: «Девять рассказов» Сэлинджера, первое допотопное издание.       «…Блуждают нашими снами в белый налив. Представь, что было бы с нами, если бы бог был справедлив... Нет, хуже. Это как окоп, ты, сидя, ждешь свистка в атаку, а там, за полверсты, там знака тот тоже ждет, чтоб пулю в лоб… Его убийца хладнокровно навел удар, спасенья нет: пустое сердце бьется ровно… Мой зверь — не лев, излюбленный толпою, мне кажется, что он лишь крупный пес. Нет, желтый тигр, с бесшумною стопою, во мне рождает больше странных грез…» Чтецы сменяли друг друга, пафосную попсу сменяла классика. Тедди, единственный нормальный человек в мясном плавучем дурдоме, шел убиваться об дно бассейна, когда кто-то взялся читать Блейка в переводе Бальмонта. Читеры, какая же это русская поэзия? «Кто скрутил и для чего нервы сердца твоего, чьею страшною рукой ты был выкован — такой, чей был молот, цепи чьи, чтоб скрепить мечты твои…» На молоте Юру догнал голос Отабека.       — Кто взметнул твой быстрый взмах, ухватил смертельный страх? В тот великий час, когда воззвала к звезде звезда, в час, как небо все зажглось влажным блеском звездных слез, — он, создание любя, улыбнулся ль на тебя? Тот же ль он тебя создал, кто рожденье агнцу дал?       Юра потерся о локоть щекой, зевнул. Подпольной деятельности не обнаружено, доложил он сам себе. Ну, по крайней мере здесь было тепло. Наверное, из-за книжных стен. Он нашел глазами часы и бесшумно метнулся из-за стола, чуть не свернув стакан с водой на пол.       На собрание явились передовики, подлизы Вайса и китайские уебаны с дубинками. Юра расселся в первом ряду, забросил ногу щиколоткой на колено. Осмотрелся по сторонам с превосходством. Стахановцы Ларса; Снежная Королева и остальные норвежские бабищи, все — почетные обдирщики. Лучшие резчики: албанки, румыны, вечно хихикающие подружки из Словении. Айла, Ава, Вика и Божидарка. Пять лет назад они вчетвером учились в одной школе, а теперь работали на Олеся-гонца вестницами — ходячими эсэмэсками: одна сигарета — одно сообщение, две — доставка заказа типа «стакан воды в качалку». Возле прохода в задних рядах торчал худший работник месяца, перебирал стальные колечки в ухе. Куда ж он от своего фашиста. Может, сегодня выебут два раза подряд в честь юбилея. И через анальный презерватив, и через оральный.       Рядом села Ганна, поправила шаль на плечах, сложила на животе натруженные руки. Явилась нарядная, не запылилась, и Бабулю бросила. Вайс громко шуршал в микрофон бумажками и никуда не торопился. Не меньше часа промурыжит, гнида. Юра покусывал сухую мозоль на указательном пальце. Оглянулся на дверь. Бригаде Отабека тут делать было нечего, они еле-еле укладывались в норму. Саботажники хреновы. А ведь работники — как на подбор: белорусский обдирщик, Камаз, его полоумная сестра, которая шила-вязала как заведенная, даром что руки — крюки, и ее подружка-австралийка Стефани. Камаз морозился, но терпел. Потому что не просто подружка, сплетничала Бабуля, а любовь и мытарства. Из-за этой «любви» начинались самые веселые тараканьи бега перед сном: озабоченные недобитки после многоходовочек-рокировок разбегались по своим комнатам, а проебавших комендантский час наставляли на путь истинный китайские патрули. Не всем так везло, как сраному Гестапо.       Вайс подбил бумажки стопкой, откашлялся. Юра оглянулся еще раз, Ганна шикнула, чтоб он не вертелся, как уж под вилами. Рядом с ней уже сидели напарники-удмурты, почти вся бригада в сборе. Бабуля так и не пришла. Надо уговорить Ребе и сводить к ней, пока не поздно. «Идти на поклон» к «клятому жиду» эта упертая отказывалась.       Цифрами, которыми сыпал Вайс, можно было лечить бессонницу, но не сегодня. Когда чертов изувер добрался до его бригады, Юра вконец издергался. Вайс выкликнул номера Ганны, Бабули и обоих удмуртов, поправил очки, подвел двухдневный итог и объявил бонус. Ганна зашептала молитвы своему «хрысту», Юра вскочил, едва не опрокинув стул.       — Сядьте, Юрий, — обратился Вайс тоном директора школы. — С вами разберемся позже.       — Какого хрена, — пробормотал Юра. Зачем-то оглянулся на Джордана, тот ободряюще улыбнулся. Юра рванул стул на место, сел.       Остаток собрания прошел как в тумане. Все разошлись, Джордан помялся в дверях и тоже свалил. Когда Вайс спустился со сцены, Юра вскочил снова, готовый отстаивать право на бонус с кулаками.       — Идите за мной, — мимоходом бросил Вайс. Китайцы двинули следом за Юрой, как за арестантом.       Вайс вышел из конференц-зала и сразу повернул — в тупиковый короткий коридор. Юра с прямой спиной и тяжелым сердцем печатал шаг. Все в рекреации сейчас смотрели на него, но ни один урод не сделал движения в его сторону. Каждый вел его взглядом к белой безымянной двери. Он вдохнул поглубже, как перед нырком на глубину.       Вайс посторонился, дверь отворилась; Юра вскинул руку, защищаясь от света.       Когда он проморгался, в глаза ему смотрел Лей.       — У нас мало времени, — властно прозвучал голос, который Юра уже не надеялся услышать. Он стоял как громом пораженный, пока в спину не подтолкнули. Шагнул внутрь, дверь за ним закрылась, встревоженный гул недобитков отрезало тишиной.       Все вокруг было зелено-голубым и белым: потолки, мраморные стены, лифт. Двери разъехались, охрана расступилась, Юра прошел, запинаясь, сквозь строй, привалился к белой стенке. Лей встал рядом, нажал кнопку. Они поехали вниз.       Юра повернул голову. Их руки соприкоснулись пальцами, а потом ладонь скользнула в ладонь, и Юра очутился в объятии, родном до щемящей боли в груди.       — Ну здравствуй, бывший брат сердечный.       В голосе чудилась насмешка, теплая, необидная. Юра хотел ответить и не мог. Не мог пошевелиться, отпустить человека, ближе которого не было никого на свете.       Услышал терпеливый вздох и через силу опомнился, расцепил руки. Шагнул назад.       Лей улыбался. Одет по-домашнему: белые туфли, светлые брюки, льняная голубая рубашка с подвернутыми рукавами и расстегнутым воротником. На шее вместо шнурка с крестом — платиновая цепь.       — А ты подрос, — заметил он. Юра шевельнул губами и закивал, слабыми пальцами убрал челку за ухо.       На площадке их встретила охрана, вооруженная автоматами. Лей прошел к стальной массивной двери, приложил ладонь, другой рукой снял очки. Невидимый луч просканировал роговицу его глаз, чувствительные датчики вслушались в голос:       — Брат Лей, Хранитель Арсенала.       Юра не смог бы назвать себя, даже если б вернул себе дар речи, но стальные створки полуметровой толщины разошлись в стороны. За дверью ждали китайцы с белыми автоматами, в противогазовых масках. Они охраняли вторую дверь — небольшую, круглую, из той же сверхпрочной стали.       — Лумикунингатар! — внятно произнес Лей пароль.       Охрана расступилась, отвернулась. Лей расстегнул еще одну пуговицу рубашки, вытянул платиновый ключ, вставил в неприметную выемку рядом с дверью, повернул. Пропели невидимые ледяные колокола, тяжелая дверь пошла внутрь и влево. Лей и Юра шагнули в проем, дверь за ними мелодично встала на место.       Они оказались в громадном подземелье: узкое, но бесконечно длинное, оно хранило миллионы ледяных молотов, лежащих ровными рядами в подсвеченных стеклянных сотах. Невысокий сводчатый потолок нависал над спящим Арсеналом Братства. Беломраморные плиты пола хранили идеальную чистоту. Ряды стеклянных ячеек были подернуты инеем: постоянный холод оберегал драгоценный Лед. Здесь не было людей: лишь роботы-челноки, словно неустанные муравьи, сновали по навесным монорельсам. А чуть поодаль бесшумно пополнял Арсенал стеклянный конвейер: изготовленные молоты вплывали сверху непрерывным сверкающим потоком и вливались в ряды спящего оружия.       Задыхаясь, Юра сделал спотыкающийся шаг, второй. Лей оставался на месте, но вел его сердцем. Без сердечной поддержки Юра бы просто-напросто потерял сознание.       Пальцы дотронулись до стеклянной ячейки. Он опустил голову, дрожа всем телом. Не от холода — от абсолютного восторга, который невозможно было вместить.       Лей подошел и остановился за спиной, набросил на него плащ, подбитый снежно-белым мехом. Ладони остались лежать на плечах.       — Весь Лед скоро будет здесь, — прозвучал ответ на незаданный вопрос.       Юра нашел в себе силы кивнуть. Тяжелое дыхание вырывалось изо рта облачками пара. Стук сердца слился в один немой звук, надрывный, как рыдание.       — Потерпи, мой хороший, — сказал Лей. — Ждать осталось недолго.       — Я… справлюсь, — выговорил Юра.       — Лед пребудет с нами до самого конца. Мы это знаем. Теперь знаешь ты.       Юра глотал слезы, впитывал звучание голоса. Слова доходили с запозданием, множились эхом. Мраморный пол расплывался под ногами.       — Ты справишься, — сказал Лей и убрал руки, отпустив его сердце.       Все исчезло: слезы, удушье, заполошный стук. А затем сердце забилось с ровной силой. Юра вытер лицо ладонью, обернулся:       — Для чего меня спустили?       Лей смотрел сверху вниз как на равного, с одобрением.       — Ты все поймешь в свое время, — сказал он. — Дождись, когда соберется Великий Круг.       — Когда?       — Через шесть недель мы сможем отправиться в путь.       — Значит, это правда, — забормотал Юра. — Все правда… И ты теперь…       — Хранитель Арсенала, — подтвердил Лей и хулигански подмигнул: — Такой расклад был неведом?       Юра неуверенно улыбнулся.       — Я знаю, что ты его хочешь, — помолчав, заявил Лей.       — Кого?.. — побледнел Юра.       — Ты можешь взять его, — разрешил Лей, остро вглядываясь сквозь стеклышки очков. — Я не возражаю.       — Я… могу его… — Юра запнулся, все еще не веря, отказываясь поверить до конца. Кровь горячо прихлынула к лицу, застучала в висках, в горле.       Лей дотронулся до синей кнопки рядом с ячейкой. Стеклянный экран отошел в сторону, Лей взял ледяной молот, приложил его к своей груди и вспыхнул сердцем. Протянул молот Юре.       Они смотрели друг на друга: глаза в глаза, сердце к сердцу. Затаив дыхание, Юра огладил заиндевевшую рукоять, сжал в кулаках. Ведомый чистым желанием, благоговейно запечатлел на острых гранях поцелуй. Еще один — в перекрестье сыромятных ремней. Провел губами вдоль рукояти. Глаза закрылись, плащ соскользнул с плеч; Юра пошатнулся, оседая на пол.       Это происходило помимо его воли и разума. Распростертый на спине, он раздернул ворот спецовки и ласкал навершием голую грудь: медлительно, плавно — вразлад с ударами оголодавшего сердца. Перевернулся, вжался в пол затвердевшими мускулами, протолкнул молот ниже.       Царапая пальцами гладкий мрамор, дрожаще выдыхал в голос, вминал себя в лед, пластал всем телом — сильнее, резче, быстрее: до первых болезненно сладких, головокружительных спазмов. Судороги охватывали одна за другой, выдавливали напряжение: недолгое удовольствие, несколько пронзительных мгновений, пока длятся содрогания — не сердечные, а самые обычные, телесные. Не удовлетворение — опустошающая разрядка, не приносящая ничего, кроме разочарования.       Он приходил в себя медленно, раздавленный слабостью. Пот остывал на коже, одежда пропиталась влагой, липла к телу, как грязный презерватив. Юра скорчился на холодном полу и тихо, униженно заскулил. 2.       Это было унизительно, но совсем не противно… даже приятно, пожалуй. Требовательные губы, не по-женски настойчивый и определенно умелый язык. Быстрые, жадные вдохи-выдохи, неразборчивые слова полушепотом.       Сам он дышал почти свободно, стоял расслабленно, только под лопатками свербило от неудобной позы. Сгиб локтя заботливо принял тяжесть его запрокинутого затылка, прохладные пальцы оставили в покое лицо и шею, проделали собственнический путь вниз: между расстегнутыми полами куртки к завязкам штанов.       Ласкающий язык замедлился, выскользнул из его рта, раздался грудной польщенный смешок.       Отабек ткнулся лбом в каменно-твердое плечо, с деликатным усилием, как из аркана, попробовал вывернуться из жесткой хватки. Неловко усмехнувшись, облизал липкие губы. Дышать стало трудно.       — Ого, — оценила Исгерд с ломкой интонацией. Смочила слюной ладонь, просунула в штаны. Отабек уперся в плечи, но пальцы уже ощупывали его, смыкались плотнее; раскаленную кожу объяло прохладой, кулак двинулся вверх-вниз. И еще раз, еще, властно, ритмично, как надо. Отабек задышал чаще, привстал на носки, вдавленный в стену стремлением уйти от насильственной ласки и противоестественным желанием продлить ее.       — Ш-ш, тише... стой спокойно... Хороший мальчик, — отрывисто шептала Исгерд, словно утихомиривала жеребца. Сняла с его плеча сумку, задрала майку на животе, продолжая шептать, какой он хороший, какой горячий и голодный. Отабек стискивал зубы, истово желая, чтобы она заткнулась. Когда она проворно встала на колени, спуская с него штаны вместе с трусами, первым порывом было именно так и сделать: заткнуть призывно раскрытый рот с остатками помады на влажных губах, сжать пальцы в стриженых пепельных прядях и не отпускать, пока она будет, давясь, покорно проглатывать все до капли.       В дверь постучали.       Отабек попытался уйти в сторону и одновременно подтянуть штаны. Исгерд, согнувшись на полу, выругалась на норвежском. Отабек путался в завязках, с легким ошеломлением глядя, как она ожесточенно мнет себя между ног.       Стук повторился. Наваливаясь на дверь в смутном приступе дежавю, Отабек приводил одежду в порядок, вытер рот рукавом. Догадался посмотреть в глазок.       За дверью никого не было. Он выглянул в коридор: Дэнни подпирал плечом стену, поигрывал пачкой сигарет. Отабек вышел и задвинул дверь, показал на ходу: «Покурим». Дэнни заложил руки в карманы, присоединился к нему неспешным шагом. Отабек шел как под прицелом, но Исгерд, кажется, больше не горела желанием его провоцировать и не высовывалась из комнаты. Его собственной комнаты, между прочим, куда она заявилась без приглашения пять минут назад, — незаметно следуя за ним по пятам, втолкнула внутрь и рывком задвинула дверь, прижала его к стене, впилась, как клещ. И кто тут голодный, спрашивается.       «Может, трахнешь ее?» — предложил Дэнни. Отабек хмыкнул, отвел взгляд от его ладоней, сведенных внахлест в грубом жесте. Дважды мотнул кулаком: «Нет». Подумав, выставил большие пальцы, чиркнул остальными друг об друга: «Никогда». Дэнни ухмыльнулся.       Поужинавшие пустые расходились по своим делам, над рекреационной зоной плыл золотой голос Планти. Отабек мысленно подпевал, осматриваясь еще разок. Должно быть, Юра успел проскочить в спорт-бар. «Греть уши», как выражался Коляныч. Легок на помине, тот махнул издали ручищей, приложил рупором ко рту:       — В спорт-бар?       Отабек отрицательно качнул головой. Коляныч шлепнул себя ладонью по лбу, завидев пана Ковальчика, под руку сопровождавшего Наташу в зону отдыха. До заседания книжного клуба оставалось семь минут.       — В восемь тогда? — крикнул Коляныч. Отабек показал большой палец.       В курилке было шумно и многолюдно; перед Дэнни расступались — как бы невзначай, а с Отабеком приветливо здоровались. Они встали вдвоем в углу от всех подальше.       «В семь часов заседание клуба», — зажав сигарету зубами, продактилировал Отабек неуклюжими пальцами. Дэнни улыбался сквозь дым. Покивал, раскрыл ладони, как книгу. Спросил, где Юра, назвав его жестовым именем. Отабек невольно улыбнулся, пожал плечами. Выбросил окурок. Дэнни безмятежно заверил: «Никуда он не денется». И правда — куда. Подал руку, как для рукопожатия, Отабек на автомате протянул свою: Дэнни развернул кисть, в ладонь скользнула округлая рукоять тяжелой и узкой, как стилет, железной… заточки.       — Сдурел, — сказал Отабек, всовывая заточку в собственный рукав, ощупал гладкие витки изоленты. Половинка ножниц? В отличие от ножей те частенько ломались, Вайс не успевал списывать. — Забери это, — он протянул руку. Дэнни вопросительно поднял брови. Отабек ждал. Дэнни выдвинул перед собой раскрытые ладони: «Дарю». Отабек не двигался, пока он, ухмыльнувшись, не забрал свой щедрый дар обратно.       В библиотеке его заждались; Отабек занял свое место, глубоко вдохнул и выдохнул, восстанавливая потерянный «тяй йен».       — Я начну, пожалуй, — встал Сергей, вышел на середину.       Первые же строки сжали сердце:       — Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана? Иль зачем судьбою тайной ты на казнь осуждена?..       Пан Ковальчик покачивал головой в такт, беззвучно проговаривал слова. «Цели нет передо мною: сердце пусто, празден ум, и томит меня тоскою однозвучный жизни шум». Хорошая артикуляция. Такая же, как у Юры. А вот Отабек разговаривал так, что прочитать слова по его губам было практически невозможно. Эмоционально слабая кинетическая речь: невыразительная мимика и никудышная пантомимика, — вынес диагноз Туманский. В общении с Дэнни тот без проблем обходился собственной выразительной мимикой и откровенно потешался, наблюдая за попытками Отабека освоить сиглиш. О врожденной глухоте Дэнни здесь мало кто вспоминал. Отабек подозревал, что не помнили даже Гордон и Генри Манро, друзья беспризорного детства своего безмолвного предводителя. Лондонский клуб «Разбитых сердец» перекочевал в бункер почти полным составом; когда-то братьев Манро было трое, а сам Дэнни потерял близкую подругу Клэр, специалиста-психолога из благотворительной лондонской организации, работавшей с глухими и слабослышащими.       — …Побудь с яблоком, с его зернами, жемчужной мякотью, алым боком, — разливался Виталя, — а не дискутируя с иллюзорными оппонентами о глубоком. Ну, как тебе естся? что тебе чувствуется? как проходит минута твоей свободы? как тебе прямое, без доли искусственности, высказывание природы?..       Один из любимых пациентов Туманского, коллекционировавшего «прелюбопытнейшие случаи». Виталю простучали во дворе его собственного дома: оглушили поздним вечером, когда он выносил мусор, затащили за гаражи. Там же и бросили в луже крови.       — Дворы были пусты, и мы уходили аллеями, — ритмичным речитативом начал он незнакомое стихотворение, — отрезали ящерицам хвосты, и те с утра становились змеями…       Его нашли только утром в глубоком беспамятстве. Виталик Нечаев, отличник и типичный домашний мальчик, быстро пошел на поправку, но доучиваться в школе не стал, затравленный одноклассниками. «Гаражная» история, изобиловавшая дикими подробностями, преследовала его и в колледже. В сетевых пересказах нападавших на него было двое, потом стало четверо, откуда-то возникла девица-соучастница с бутылкой из-под водки. Сайт жертв молота оказался для него настоящим спасением, разом избавив от всех ложных навязанных воспоминаний, — несмотря на догнавшее его «психогенное поражение речевой функции». Туманский всерьез намеревался исцелить пациента от логофобии и невротического заикания, — которое удивительным образом исчезало, когда Виталя наполовину читал стихи, наполовину пел. «И если умирает человек, с ним умирает первый его снег, и первый поцелуй, и первый бой...» В рэперы бы ему, задумался Отабек. Наверняка и сам тоже пишет. Виталя смутился, перехватив его взгляд, и скомкал концовку, уступил место чтеца Наташе.       — Предчувствие любви страшнее… самой любви. Любовь — как бой… глаз на́ глаз ты сошелся с нею… Ждать нечего, она — с тобой…       Наташа читала медленно, глубоким поставленным голосом, опустив голову и заложив руки за спину. Взгляд против воли притягивали ее пальцы, искалеченные необычным талантом: отводить дурные сны наложением рук. Других снов здесь не водилось, и у Наташи не было отбоя от клиентов. За чьи сны браться, она выбирала сама. Долго просила прощения за то, что помочь им с Юрой ничем не сможет. Ваши души, объясняла она, слишком рвутся на волю. Обычно душа, во сне освобожденная от тела, возносится ввысь, где беседует с архангелом Гавриилом, который распоряжается всеми сновидениями. А здесь на пути встает Глыба, и самые сильные и настойчивые бьются о нее, словно души тех, кто ушел под Лед навсегда. У Туманского на этот счет была своя гипотеза, с которой сложно было не согласиться. Во сне наш слух не дремлет, чутко реагирует на звуки, никогда не спящий мозг отзывается сновидениями мгновенно, — а под землей любой звук кажется непривычным, странным. В этом Отабек убеждался каждой ночью. Сверху нависала Глыба, под ним — расстилался смертоносный Арсенал. Отабек закрывал глаза и слышал, как четырнадцать многотонных уровней ползут по микрону вниз, ощущал каждым нервом звуки за пределами человеческого диапазона: стоны и скрежет металла и бетона, перекрытий и труб, потрескивание ледяных наконечников, стремившихся воссоединиться с Глыбой. В одну из первых ночей его изувечило стальной арматурой: прибитый вонзившимся между лопаток штырем к верхнему ярусу, он лежал в напитанной кровью постели, свесив голову, и смотрел, как тяжелые капли разбиваются о Юрино лицо. Самым жутким было не то, что он медленно умирал, а это неподвижное, безмятежное лицо: Юра спал слишком крепко, Отабек пытался предупредить его о страшном, но не мог. Это не менялось: почти в каждом сне он терял голос и сам себя не слышал. Родные, самые близкие: они смотрели сквозь него, уходили прочь, и окликнуть их было невозможно. Отабек просыпался, переворачивал мокрую подушку прохладной стороной и засыпал опять — слишком измотанный очередным сном, чтобы сражаться с новым. Ночь от ночи сновидения менялись, словно кто-то подбирал к нему ключ: обрывки старых детских кошмаров, могила бабушки, ломкий край полыньи. Он задыхался, тонул, умирал от потери крови — и всякий раз, открывая глаза, видел одно и то же: скошенный высокий потолок, лунный свет, зеленые цифры часов, которые показывали верное время исключительно наяву. Отабек придумал сверяться с фосфоресцирующими стрелками наручных часов, и уже к концу первой недели безошибочно отделял сны от яви, явь — от ледовой галлюцинации, день — от ночи. Почти безошибочно. Самым сложным было поймать начало сна и проснуться раньше, чем паника стиснет горло. Однако и тот, кто перебирает ключи, до сих пор лишь играл с ним — как играла Снежная Королева. Растягивая удовольствие в ожидании, когда самоуверенная жертва потеряет бдительность и станет уязвимой.       «Жертва»… Вот еще глупости. Отабек нахмурился, сообразив, что прослушал пана Ковальчика. «Еще люблю я черную пантеру, когда она глядит перед собой в какую-то внежизненную сферу, как страшный Сфинкс в пустыне голубой…» Читал он великолепно — и прозу, и, в особенности, поэзию. Временами, совершенно неожиданно, в чистом выговоре проступал польский акцент: возможно, стихи оставались тем немногим, что до сих пор возвращало старого теолога в детство.       — Алтын, — ласково окликнула Наташа. Отабек кашлянул, встал, расчесывая волосы пальцами. С выбором он так и не определился. Разыскивал Юру, потом увяз с Исгерд… Олесь с карандашом наготове поглядывал с нетерпением. Сам он не читал и в обсуждениях не участвовал, как и Дмитрий, но слушал внимательно и делал заметки в тетради, как на уроке литературы.       — Бальмонт, — сказал Отабек. — «Подо льдом».       Олесь захлопал ресницами. Наташа и Стефани переглянулись; Виталя подался вперед, обратившись в слух. Дмитрий, хмыкнув в бороду, переплел руки на груди. Сергей улыбался, что было редкостью.       — Над окованной льдом глубиной я иду, и гляжу, и скольжу я на льду. Лучезарна поверхность холодного льда, но темна подо льдами вода. Там в студеных садах, в тишине темноты, цепенея, белеют цветы. Дотянулся до льда небосводный цветок, но на воздух он выйти не мог. И в душе у меня хорошо и светло, что-то к сердцу от сердца дошло. О, лелейный цветок, ты дождешься весны, подожди в тишине… глубины, — договорил Отабек, прерванный жалобным всхлипом. Стефани кинулась обнять Наташу за плечи, та затрясла головой, вцепилась зубами в носовой платок.       Ее окружили, утешая наперебой, кто-то подал стакан воды, подобрал с пола сумку. Стефани приглаживала распущенные волосы, перехваченные бисерным обручем. Из полупустого зала предупреждающе откашлялись: Вайс, кто же еще.       Отабек вдруг понял, что его собственная сумка осталась в комнате. Бессильно прикрыл глаза. План бункера, скрупулезно вычерченный Наташей, схемы коммуникаций, над которыми трудился Дмитрий, заметки Павла и Сергея: точное местоположение каждой камеры и «слепых» зон; график дежурства уборщиц, часы работы кухни и пересменки охраны...       — Эк ее, — посочувствовал рядом Олесь. Близоруко поднес к глазам тетрадь. — Концовка имеется, полагаю? — осведомился он учтиво.       Отабек рассеянно сощурился.       — На чем я остановился?       — На глубине… — Олесь смотрел на него сверху вниз с любопытством. Склонил голову к плечу, постукивая карандашом по губам.       — Что? — не выдержав, грубовато спросил Отабек.       Олесь улыбнулся.       — Исгерд споймала? Ты бы умылся, дружок.       Липкий блеск помады въелся в кожу намертво. Отабек долго умывался с мылом, избегая смотреть в порозовевшее лицо. На рукаве спецовки переливался смазанный след. Отабек потер его большим пальцем, оглядел заблестевшую подушечку. Сунул палец под воду. Имело смысл взять куртку из чистого комплекта в душевой, но прежде всего следовало найти Юру. Или сперва все-таки переодеться.       Или сразу идти сдаваться к Исгерд. В сумке, мигом доставленной шустрыми девочками Олеся, никаких бумаг, конечно, уже не было. Зато была упаковка презервативов размера XXL. Не приглашение «в гости» — ультиматум. Самым неприятным во всей этой истории было ощущение азарта: оно подстегивало, томительно подрагивало внутри, как переполненный воздушный шар, грозивший вот-вот лопнуть.       Отабек выключил воду, стало слышно, как над писсуаром кто-то мурлычет, аккомпанируя себе журчанием, «Пою под дождем». И как стучит собственное сердце.       Собрание, подумал он, изучая себя в зеркале, словно чужака. Семь бед — один ответ, как сказал бы Юра. Времени оставалось в обрез; Отабек застегнул часы и подвернул рукава выше локтей, провел по татуировке, глядя на зеркально перевернутые буквы. Сжал пальцы в кулак.       В полупустом зале Юры не было, Отабек понял это раньше, чем занял место в заднем ряду и с нараставшей тревогой осмотрелся. Немногочисленные бригады передовиков и завсегдатаи разместились поближе к ярко освещенной сцене. С краю через проход от него одиноко притулился Джордан. Отабек поднял руку, привлекая внимание, но обзор загородила Исгерд: перехватила запястье, развернула так, чтобы читать было удобнее:       — «В пути живи, в пути умри…» Бог ты мой, что за банальность тебе набили?       Отабек высвободился мягким рывком, встряхнул кистью, поправляя браслет часов.       Исгерд без приглашения уселась рядом, спокойная, окутанная свежим цветочным запахом. Лениво заложила обнаженные руки за голову, вздохнула полной грудью. Синюшная впадина под изуродованными ключицами подрагивала в такт ровному пульсу. Куртка была повязана вокруг бедер, за пряжку кожаного ремня заткнуты его бумаги, свернутые пополам.       — Планируешь побег?       Лучисто-серые глаза смотрели с насмешкой. На губах багровела обновленная помада; насколько Отабек знал, косметика в бункере ценилась на вес золота.       Он отвел взгляд к сцене. Вайс возился с проекционным экраном.       — Это имеет значение?       — Никакого, — покладисто сказала Исгерд. — Но наверху твои планы не одобрят.       — Это не имеет значения.       — Храбрый мальчик, — одобрила она с грудным смешком. — И твой сумасшедший русский, конечно, тоже храбрец.       — Он не в курсе моих дел. Не впутывай его.       — Поздно, миленький. Накажут вас обоих. Ты знаешь, что происходит с теми, кто попадает в карцер? Два-три дня — и человека не узнать.       Отабек неотрывно смотрел на Вайса, приступившего к докладу.       — Ты знаешь номер моей комнаты, — перешла Исгерд к делу.       — Меня не устраивает комната.       — Стеснительный... Девственник? — зашептала она, приблизив губы к самому уху. На плечи легла мускулистая рука, Отабек перевел дыхание, не сводя глаз с кафедры. — Так назначь место сам, мальчик. Выбор времени — за мной.       — Игровой спортзал. В углу за боксерским рингом.       — В полночь.       — В три.       Отодвинуться Исгерд и не подумала, на них уже оборачивались и глазели самые нелюбопытные, включая Ганну. Девочки Олеся перешептывались, с растерянной брезгливостью оглядывали его и — с откровенной ненавистью — его соседку. Кончиками пальцев она ласкала его шею, ногти проезжались к затылку и обратно. Подышала на разгоряченную кожу. Отабек на секунду прикрыл глаза, а когда открыл, на место перед ним плюхнулся Дэнни. Раскинул локти по спинкам соседних стульев.       Исгерд убрала руку, взъерошив ему макушку, плавно поднялась.       — Значит, в три. Не опаздывай, Отабек Алтын. И приходи один.       Он безучастно отвесил кивок.       Джордан таращился на него посветлевшими от изумления глазами. В сопровождении плечистой свиты Исгерд прошествовала по проходу к сцене, вся компания расположилась в первом ряду. Там же сидела бригада Юры: напарники-удмурты — Сергей и пожилой Павел по прозвищу Гондыр, изукрашенный тюремными «партаками», за мошенничество наверху отмотавший в общей сложности девять лет. Ганна пришла с Бабулей, — та поправила здоровье, как и пообещал Туманский, раскрыв за ужином ее нехитрый секрет: время от времени отлеживаться с приступом подагры или с высоким давлением, чтобы попользовать себя уходом китайских сиделок. Рецепт включал неуемное потребление воды и соли. «Грех не помочь людям симулировать, коль перед выходом на свет дают три дня отдыху, — рассуждал Туманский с невинной улыбкой, — однако сам я эту возможность не использую. Не вижу проку. Скучновато, знаете ли, изображать живой труп. Когда прискучит работа, тогда и в самом деле будет пора наверх».       Бригада Юры в общей сумме за два дня выдала двойную норму, а значит, каждый получит день отдыха, которым сможет воспользоваться, когда пожелает. Как правило, бонусы копили на случай неизбежных травм, реже — чтобы устроить себе законный отпуск. На «мостырки» — имитацию серьезного заболевания или намеренное членовредительство — решались самые отчаянные. Как говорил Павел, «минута терпения — три дня кантовки». Главное было не «перемостырить» перед ежемесячным медосмотром и не вылететь наверх по глупости. Учащенное сердцебиение вызывалось водным настоем табака или курением чайной заварки, острое кишечное отравление — крепким раствором мыла. А чтобы сымитировать гнойную рану, в безвредную рабочую царапину вводили нить после чистки зубов. Отабек внезапно для себя — и лишь теперь — понял, зачем Юра так выкладывался: не ради братства света; он зарабатывал для Бабули еще один день.       Дэнни развернулся и смотрел в глаза без улыбки. Предложил: «Хочешь, я его найду?» Отабек пригладил волосы, напоследок оглядывая собрание, кивнул.       Юры не было ни в спорт-баре, ни в одном из спортзалов. В любимом живом уголке игровой зоны его сегодня не видели. Отабек снова проверил комнату, бросил на стеллаж сумку. Потолкался в шумной рекреации. Девочки Олеся выслушали его с надменными лицами, пообещали доставить весточку сумасшедшему русскому — самое большее через пятнадцать минут, но с поручением не справились, о чем доложили официальным тоном. Вернули задаток и были таковы. Отабек сомневался, что они вообще брались за исполнение заказа. Главная заводила, кудрявая Божидарка, все оглядывалась на него, но сбежала с подружками молчком.       — Не стойте над душой, — потребовал гостеприимный Туманский. — Сядьте и попейте. Берегите вашу нервную систему, Алтын, она вам еще пригодится.       Отабек без лишних церемоний упал в кресло, осушил любезно предложенный стакан воды. Беготня по бункеру, неприятно напомнившая поиски в «Хартвалл-Арене», выматывала не столько физически, сколько морально. И предстоящее свидание не добавляло спокойствия.       — Не могу найти Юру, — объяснил он, приведя дыхание в порядок.       — Никуда он не денется, — повторил Туманский вслед за Дэнни. — Найдется наш пострел. Зализывает раны где-нибудь подальше от вас.       — Раны?..       Туманский подпер морщинистую щеку, разглядывая его с нескрываемым удовольствием.       — Вы раните в нем самое больное, что только бывает в людях, уважаемый Алтын. Его самолюбие, мужскую гордость.       — Я?..       — Вы, вы, — закивал Туманский. — Кто ж еще. Больнее всего бьет не враг, а самый близкий человек.       — Я не самый близкий, — пробормотал Отабек. Туманский возвел очи горе.       — Что такое между вами происходит?       — Ничего.       — А вообще?       — И вообще, — нахмурился Отабек.       Туманский вздохнул.       — Послушайте. Как говорил один хороший писатель, всякая правда жизни, сколь бы неприглядна она ни была, обладает некоей художественной завершенностью. А ваша с Юрочкой история выглядит не очень-то художественно. Значит, тут выпала пара звеньев, и мне известна не вся картина. Шо вы от меня утаиваете? Скажите как родному.       Отабек прокручивал стакан в негнущихся пальцах.       — Давид Лейбович… Вы бы хотели, чтобы Эрнст Вольф оказался человеком Света?       — О, еще бы… Я об этом мечтал. Мы оба мечтали, если на то пошло.       — И, когда у вас… не получилось, вы перестали мечтать об этом? Смирились? Вот так сразу?       Туманский улыбнулся.       — Я понимаю, куда вы клоните. Юрочка перестал быть человеком Света, но не смирился. Вы таки огорчены, что не заменили ему Свет?       Отабек поморщился.       — Не в этом дело…       Туманский кивал, подбадривая. Отабек поставил стакан на стол.       — Юра ни за что не откажется от своей мечты. Он во всем идет до конца.       — И на этот раз вам с ним не по пути.       — Да. Он… должен был стать Хранителем Арсенала.       — Юрочка упоминал об этом.       Отабек быстро взглянул исподлобья.       — Больше ни о чем?       — Ни о чем существенном. Так о чем же он умолчал?       Отабек растирал лоб, чувствуя затылком прицел камеры.       — Вы таки волнуетесь, что… та секта соберется в круг?       — Да, — сказал Отабек с облегчением. — Да, верно.       — Так и в чем проблема? Пускай себе собирается. Они уже пытались восемь раз, если Юрочка не ошибается. Пускай пробуют девятый. Десятый, двадцатый… У них не получится.       — Почему? — упрямо спросил Отабек.       — Потому что маловероятно собрать столько народу и никого при этом не потерять. Человеческие тела ненадежны. Беседа гасит слабых, а из такой толпы всегда будет кто-то слабый. Инфаркт, остановка сердца…       — А если все-таки получится?       — Экий вы упрямец, — пожурил Туманский. — Где ваш оптимизм? Направьте его в полезное русло. Вы совершенно напрасно строите ваши секретные планы, — он жестом пресек возражения. — Однако Юрочка смотрит на вашу самодеятельность точно так же, как вы — смотрите на его целеустремленность и верность идеалам. Вы стоите друг друга. Заметьте, это комплимент.       — Спасибо.       — Да будет вам… не обижайтесь, — рассмеялся Туманский. — Вы спросили, смирился ли я сразу. Так вот вам мой ответ: нет. Я рвал и метал. Я думал страшное: лучше б мой Эрнст умер. Но потом, когда он действительно едва не покинул меня, я понял, что ушел бы следом за ним. Этот жестокий уродливый мир не имеет смысла, никогда не имел… Но без Эрнста я бы не смог жить той мечтой о свете и вечности. Я бы потерял свою цель. Поэтому я выбрал простого смертного, а вечные ценности предоставил братству. Как показало время, я не прогадал.       Пока Отабек переваривал его слова, Туманский напился воды, надсадно прокашлявшись, продолжил речь.       — Юрочка в курсе не только ваших наполеоновских планов. Он знает о ваших чувствах к нему, потому что об этом ведал Дар. Это раз. Помолчите, не путайте старческую мысль… Он не сказал напрямик, но я таки не слепой и еще помню, как Дар читал моего Эрнста… Юрочке здесь не по себе и ему одиноко. Это два. Сложите первое и второе, и вы получите неплохой результат. Неплохой для вас обоих. Ваши пути сойдутся, и все устроится наилучшим образом.       Отабек усмехался, глядя в пол.       — Вот и славно, — не понял его Туманский. — Таким вы мне нравитесь больше. Что до вашей самодеятельности… Я помогу вам, чем смогу. Например, полезным советом: не претворяйте ваши планы в жизнь, покуда не будете уверены в благополучном исходе. Пускай на это уйдут годы, пускай… Это будут ваши лучшие годы. Вот увидите.       Отабек поднял взгляд на старика, которого не имел права лишать надежды.       — У меня к вам просьба, Давид Лейбович.       — Дайте-ка угадаю, — Туманский заулыбался. — Вы таки желаете портрет?       — Портрет?..       — Ваш, разумеется. Я достаточно за вами наблюдал и готов приступать.       Отабек кашлянул в кулак.       — Спасибо. Нет, я хотел… гм, надеюсь получить ваше одобрение.       — Вот как, — оживился Туманский. — Излагайте, не томите.       За несколько минут старик успел продемонстрировать все богатство своей выразительной мимики, однако слушал не перебивая. Когда Отабек закончил, ответил не сразу:       — Вы таки отдаете себе отчет, что можете поиметь с той встречи один пшик?       — Да.       — Да… Вот как, — повторил Туманский с иронической усмешкой. Его седая голова подрагивала, синие глаза смеялись. — Как минимум, это оригинально. И смело. Гут. И даже аусгецайхнет… Не имею ни малейшего желания вас отговаривать и даю вам свое благословение.       — Спасибо, Давид Лейбович.       — Та шо вы... Вам спасибо. Потешили.       Они пожали друг другу руки.       — Там это, слышь, — Генри протиснулся в дверь, покосился на Туманского. — Звиняйте…       — Добро пожаловать, мистер Манро. Чему обязан столь лестному визиту?       Генри будто забыл, зачем явился. Переступил с ноги на ногу, отдуваясь. Вытер пот над верхней губой. Он дышал так, словно ему пришлось сюда бежать. Или в самом деле пришлось.       Отабек поднялся из кресла.       — Там это, — повторил Генри. — С дружком твоим нелады.       — Где он?       — Там, — в третий раз сказал Генри.       — Извините, Давид Лейбович, — обернулся от двери Отабек, Туманский, снова зайдясь кашлем, замахал: идите, идите.       В коридоре Генри вернул себе способность изъясняться связно.       — В этой… в библиотеке, бля, — докладывал он в своей невыносимо медлительной манере, продвигаясь вперед с неумолимостью быстроходного танка. — Сидит.       — Сидит? — не понял Отабек. — Читает?       — Спит, — по другую руку вышагивал подоспевший Гордон. Впечатал кулак в ладонь: — Шибко хреново ему. Крепко сном накрыло. С час уже, если не дольше.       — И выручить, бля, никак. Сам знаешь: всполохнешь — пиздец. Дурачком останется.       Отабек только крепче стискивал зубы.       В шумном коридоре становилось тесно: любая новость здесь разлеталась и обрастала домыслами моментально. Отабек выругался, когда его толкнули в третий раз. Оттирая толпу плечами, Генри и Гордон расчищали дорогу, не скупясь на ругательства и тумаки. Возле библиотеки маячил Дэнни, по обе стороны от дверей выстроился клуб «Разбитых сердец». Желающих пройти фейс-контроль не наблюдалось. Отабек бесцеремонно отодвинул кого-то, наступил кому-то на ногу и оказался внутри, прошагал не останавливаясь мимо вездесущего Вайса в дальний конец зала, где пару часов назад заседал книжный клуб, а теперь сгрудился русский стол едва ли не в полном составе. Напряженное, плотное молчание не сулило ничего хорошего; перед ним расступились, Наташа быстро взглянула, прижала палец к губам.       — Осторожно, — попросила она тихо. — Не разбуди.       Юра сидел за столом в тени папоротниковых ветвей, опустив голову на скрещенные руки; плечи сотрясались, укрытые чем-то ажурным, белым… Шаль Ганны, с неестественным спокойствием опознал Отабек.       — Он скоро проснется. — Пальцы Наташи скользили по пшеничным волосам невесомо, как по шерсти спящей кошки. — Все уже прошло.       — Что… — Отабек сухо глотнул. — Что с ним? Ему плохо?       — Он видел сон. Дивный сон, — Наташа лукаво, задумчиво улыбнулась. Поднялась с колен, опираясь на ладонь брата. — Ему хорошо.       Юра затих и как будто успокоился. Пошевелился, шаль сползла, и Отабек увидел под его ладонями книгу: красно-синяя обложка, картонный угол разбух от влаги. Рукав спецовки потемнел до самого локтя. Отабек помешкал и рискнул дотронуться.       — То вода, — шепотом успокоила Ганна, — облывся хлопэць.       Юра, просыпаясь, тяжело повел головой.       Отабек шагнул ближе, Юра дернулся всем телом, затравленно сжался. Лицо зареванное, нос покраснел, ресницы склеились в стрелки. Отабек наклонился и обнял его, укрывая от чужих взглядов. Поднял из-за стола. Юра не сопротивлялся, все еще сонный, заторможенный. Олесь протянул его сумку, Ганна забрала шаль, Отабек поблагодарил кивком, закинул сумку на плечо. Вывел Юру из зала, британцы слаженно заступили с боков, отсекли зашумевшую толпу. Дэнни — впереди, Генри и Гордон замыкали процессию.       Юра размеренно переставлял ноги, дышал ровно, без всхлипов, но то и дело содрогался от икоты, как обессиленный плачем ребенок. Возле душевых застопорился, Отабек сообразил:       — Переодеться? Я скажу, принесут.       — Я сам, — прошелестел Юра и скрылся за дверью.       Отабек, поколебавшись, остался в коридоре. Нащупал резинку в левом кармане, опутал петлями ватные пальцы. Дэнни прислонился рядом к стене.       — Дела, — проронил Коллектор, самый крепкий и старший из «Разбитых сердец». Все будто получили команду «вольно»: рассредоточились полукругом, обмениваясь кивками, заговорили вполголоса.       — Хуже нету, когда вырубишься до заката, — напирал Гордон, по обыкновению жестикулируя, словно с кем-то спорил, — я говорю вам, братаны, хуже — нету.       — А после — лучше, что ль? — тонким голосом возмутился Чокер — сосед Коллектора, младший в клубе, единственный, кто носил прическу: ядерно-розовый ирокез. — Как придавит под утро — хоть вешайся.       — Тебе, бля, лишь бы вешаться, — миролюбиво сказал Генри. Чокер хихикнул, затеребил цепочки на кожаном ошейнике. — Проснулся — топай в цех. А теперь? — Генри развел руками. — Спать — не уснешь. Лежи жди, когда боггарт явится. Бро верняк говорит: самый пиздец ловишь в такие разы. То, бля, без башки останешься, то еще чо похуже… — он сплюнул под ноги сквозь щербину на месте переднего зуба. Подумав, затер плевок подошвой.       — Тебе-то все одно, без башки или с башкой, — заметил его брат философски.       Генри в шутку двинул ему под дых.       — Помню, как-то за ужином я бухла перебрал, — веско отмеряя слова, заговорил Коллектор. — Срубило меня на толчке. Ночью глаза продираю: мамаша за грудки трясет. Где, говорит, ебать тебя в рот, заначка моя, сучий ты потрох. Как живая, всю душу вытрясла, сатанинская сила. Гоняла по всему сортиру, пока китаезы меня не успокоили. Вот это — был пиздец.       Члены клуба сдержанно гыгыкали.       Юра выпил вина, — размышлял Отабек, механически перетягивая петли с пальца на палец. Два бокала на почти пустой желудок. Сомлел в тепле, потерял контроль. Алкоголем здесь увлекались самые глупые или бесстрашные. Резинка в его руке лопнула.       — Карцер, — сказал он негромко. — Кто-нибудь из вас попадал туда?       Британцы помрачнели. Дэнни дважды ткнул большим пальцем в раскрытую ладонь: «Проблемы?» Отабек ответил: «Никаких».       — Туда лучше не попадать, бло, — очень серьезно сказал картавый Ленни. — Лучше не попадать.       Дверь открылась, влажно пахнýло мятой. Отабек развернулся, обежал взглядом бледное умытое лицо. Концы волос потемнели от воды, как будто Юра заодно решил принять душ.       — Как ты, чел? — спросил Гордон.       — Я в порядке.       — На, — Чокер, сдернув стальную печатку с худого пальца, протягивал ее Юре: — Держи. На удачу. Бери-бери, ну. Дарю.       Впихнул подарок в неохотно подставленную руку.       — Пасиб.       Юра надел печатку на средний палец, сжал кулак с острыми, красными, как от холода, костяшками, разглядывая грубовато сработанный рогатый череп. Губы дрогнули в ухмылке.       Дэнни хлопнул его по плечу, кивнул Отабеку. Вразнобой попрощавшись, клуб «Разбитых сердец» двинул обратно в зону отдыха.       Ни слова не сказав, Юра зашагал по коридору дальше.       Отабек нагнал его, коснулся пальцев: так и есть, ледяные. Юра убрал руки в карманы.       — Все нормально? — спросил Отабек, прекрасно зная, что Юра терпеть не может дежурных вопросов. Не стерпел и сейчас:       — Охуенно, блядь. Незаметно?       — Ты принял душ?       Не удостоив ответом, Юра прибавил шаг. Они вышли в рекреационную зону, в этот час малолюдную. Отабек подумал, что стоило бы заскочить к Туманскому, но Юра устремился в первый «Плацкарт». Отабек шел следом, безотчетно любуясь выворотной постановкой стопы и раскованной, врожденно грациозной походкой. Из приоткрытых дверей долетали обрывки разговоров и смеха, Тарон собирался на свидание: напевал по-русски традиционное в таких случаях «ты змея, ну и что же, будем мы с тобой друзья». В комнате Юра сразу содрал тапочки, повалился на постель. Заворочался, вытягивая из-под себя одеяло.       Отабек задвинул дверь, снял с плеча сумку.       За окном сгущались летние сумерки, кривые стволы сосен желтели в закатных лучах. Истаивал птичий пересвист, вдалеке еще вела свой печальный счет кукушка. В темной траве, там, где проглядывали белые головки ночных цветов, проснулся первый сверчок.       Отабек взглянул на электронные часы, сверился с наручными. Разулся и прилег рядом с Юрой — как был в спецовке. Заложил руку за голову, выискивая глазами свежие надписи, процарапанные в голубом пластике, — в основном нецензурного толка в адрес китайцев.       — Бабуля пошла на поправку, — начал он с того, о чем следовало рассказать первым делом. — Передает тебе поздравления и благодарность за бонус…       — Свали, — попросил Юра. Именно попросил — тихим, ровным голосом. Отабек привстал на локте, коснулся холодных влажных волос.       Юра живо сел.       — Ты сосался, — предъявил он, покраснев. Румянец так и вспыхнул сквозь тонкую кожу. — С этой, блядь… ебучей захрмар.       Отабек смотрел на него снизу вверх как завороженный. Юра шумно дышал в ожидании возражений или оправданий, пронизывал гневным взглядом насквозь, словно вернул свой дар ясновидца. Отабек предпочел смотреть на губы: Юра мял их зубами, терзал без жалости, не помня себя от злости.       — Ну, чего молчишь? Подпольщик, — выплюнул он, потащил одеяло на плечи. — Я-то думал… А ты… — он поперхнулся воздухом, выговорил с отвращением: — Ты, блядь, воняешь ее духами.       — Исгерд сидела рядом со мной на собрании. Можешь спросить у Джордана.       Юра слегка растерял воинственный пыл.       — И чего? Думал, я не заметил, как ты пялишься на ее сиськи? Может, ты и присунуть ей успел?       Выдав матерную тираду, он нахохлился, грозно сверкая глазами. Прижатый к стене, укутанный в сползающее одеяло, как пленный немец.       Отабек подпер голову поудобнее.       — Завидуешь? — усмехнулся он ласково — и не успел ни пожалеть о сказанном, ни закрыться: кулак прилетел молниеносно, словно кончик хлыста. Тряхнув головой, Отабек приподнялся, сглотнул загустевшую соленую слюну. На куртку закапало.       — Бля, — заблеял Юра. — Бля-а…       Отабек расправил рукав и натянул на ладонь, прижал к нижней губе; защитная ткань окрасилась мгновенно. Удар был никакой, но весьма неудачный — или наоборот, если посмотреть со стороны удачливого обладателя печатки. Юра очнулся, рванул к стеллажу. «Перекись найди», — попытался сказать Отабек, на секунду отняв рукав, но Юра уже метнулся обратно, вскрыл зубами перевязочный пакет.       — Сядь нормально.       Отабек спустил ноги с кровати, подставил лицо. Юра облил бинт, прижал и зашипел вместе с перекисью.       — К Ребе надо. Сами или сюда его?.. — «Сами», — промычал Отабек. 3.       — Однако! — сказал Туманский. Урбан, не вовремя вернувшийся с вечернего променада, ахнул и схватился за сердце. Мартын волновался у его ног. «Случайно получилось», — старался объяснить Отабек, горбясь на краю кресла. Юра переминался рядом. Сорвал с пальца печатку, затолкал в карман.       — Побудьте-ка моим ассистентом, Юрочка. — Туманский выкрутил яркость экрана на максимум. — Надевайте перчатки и не давите на психику, вы нервируете кота.       — Нужно приложить лед, — залепетал Урбан.       — Да где ж его взять, — посетовал Туманский. Отабек поперхнулся смешком и зажмурился от накатившей слабости.       Громыхнул лекарственный поднос, вымокшие бинты вынули из пальцев, грудь укрыли полотенцем. На губы и подбородок пролились тепловатые струйки воды. Запахи спирта и йода ненадолго вытеснили тошнотворный запах крови.       — Придется зашивать, — как сквозь слои ваты донесся голос Туманского. «О мой бог», — с чувством простонал Урбан. — Чем это вас так случайно угораздило?       — Это я, — глухо сказал Юра. — Рассек кольцом. — «Не нарочно», — замычал Отабек и получил тычок в темя.       — Утихомирьтесь. Я сделаю вам пластику как тот хирург, будете ходить пижоном. Расслабьте вашу мужественную челюсть и думайте о хорошем.       Отабек с облегчением закрыл глаза. Веки пекло до слез, закатный багрянец расползался в голубизне густым пятном, пропитывал льняную ткань; заточка довершающим ударом вошла по самую рукоять в печень. Отабек оторопело дернулся и не смог разжать скользкие пальцы. Это сделал я, — осознал он, не смея отвести взгляд от лазоревых глаз за стеклами очков, не находя в себе сил вместить весь ужас от содеянного.       — Никак сомлел наш красавец? — удивился Туманский весело. По щеке несильно хлопнули, Отабек оторвал затылок от спинки кресла.       — Молчи, — предупредил Юра, — тебе нельзя разговаривать.       — Разговаривать — можно, — сказал Туманский. — Целоваться и смеяться — повремените.       Отабек отпустил влажные подлокотники и пьяно, упрямо потянулся к часам. Циферблат расплывался, нижняя половина лица словно побывала под анестезией, заодно выморозившей мозг и затуманившей зрение. Часы над дверью и его собственные часы показывали одинаковое время, но понадобилось не меньше пяти секунд, чтобы сообразить, сколько именно: четверть одиннадцатого.       — О мой бог, — на все лады неслось с верхнего яруса. Урбан прижимал к себе Мартына и выглядел так, будто его сейчас стошнит. Юра, вспотевший и раскрасневшийся, домывал пол. Туманский бросил перчатки на грязный поднос, накрыл чистым полотенцем, отправил ассистента в туалет заметать следы.       — Планти, дорогуша, — обратился он к Урбану, — не одолжите ли нам зеркальце?       Не отпуская кота, Урбан покопался в сумке, опасливо протянул пудреницу. Туманский раскрыл ее и поднес, как на приеме у стоматолога.       — Ювелирная работа, — сказал он горделиво. Отабек помычал в знак согласия.       Миниатюрные швы щетинились черными нитками, в левом углу рта вспухла ссадина. Отабек потрогал пальцем губу, набрякшую и будто чужую.       — К утру разнесет, — пообещал Туманский. — Рекомендую респиратор во избежание. Швы снимем недельки через полторы, а то и раньше. Я выдам мазь и ромашковое полосканье. Напомните, как у вас обстоят дела с противостолбнячной сывороткой?       — Хорошо, — проговорил Отабек, ворочая непослушной челюстью. — Спасибо вам большое.       — Всегда пожалуйста. Вашей ночной эскападе сей временный изъян не воспрепятствует, — заметил Туманский с тонкой усмешкой. — Если не проспите ненароком. Или вы передумали?       Отабек улыбнулся одной стороной рта, отрицательно качнул головой.       Юра ворвался с круглыми глазами, с порога выпалил:       — Там Гестапо!       — И шо, — сказал Туманский. — Где события, там всегда Гестапо.       Урбан сменил пластинку и теперь обморочно бубнил по-немецки. Отабек обвязал куртку вокруг пояса, выправил майку, чтобы не был виден заскорузлый от крови рукав.       — Ступайте, дети, все обойдется, — Туманский забрал у Юры отдраенный до блеска поднос, — по головке вас не погладят, но ничего такого, кроме штрафа, не дадут.       На выходе в рекреационную зону их ждали трое: торжественно-строгий Вайс и каменнолицые охранники.       — Уже настучал, гнида, — вспылил Юра. Русский стол поддержал его смешками, но всем остальным, кто собрался поглазеть на проштрафившихся новичков, было не до веселья. Женщины охнули жалостливым хором, когда Отабек заступил вперед.       — Добрый вечер, товарищи, — призвал он на помощь свои невеликие познания в путунхуа, прокачанные за библиотечными словарями. — Приносим вам глубочайшие извинения за причиненное беспокойство.       Шепелявил и сюсюкал он невпопад, как южный китаец, но каменные лица охранников потеряли непроницаемость, и электрошоковые дубинки в их руках перестали выглядеть так угрожающе.       — Любые действия, способные повлечь нетрудоспособность, запрещены, — отчеканил Вайс. — За драку вы будете наказаны оба. Начнем с вас, Юрий. Во-первых, на два месяца вы лишаетесь права на бонус…       — Да и похуй! — не заставил себя ждать ответ. «Дает псих», — восхитился кто-то из русских. Отабек заметил в толпе Исгерд: ее красивое лицо не выражало ничего, кроме презрительной скуки, но заметно побледнело.       — Драки не было. Юрий ударил понарошку, герр Вайс, — объяснил Отабек как можно внятнее. — На моей работе в цехе травма не скажется.       — Ваша работа в цехе оставляет желать лучшего, — кисло заметил Вайс. Один из охранников прижал пальцем наушник, неразборчиво ответил. Коротко обменявшись взглядами, оба кивнули Отабеку и прошествовали, раскачивая дубинками, мимо притихшей толпы к белой двери с табличкой «Security».       — На первый раз ограничимся предупреждением, — заторопился Вайс, когда дверь за охранниками захлопнулась. Никто его не слушал. Не обращая внимания на свист и ликующие выкрики, Юра крепко ухватил Отабека за руку, потащил за собой, — но не тут-то было.       К ним ринулись со всех сторон; Юра пытался огрызаться, но отпускать их не собирались, и вскоре оба сидели плечо к плечу на диване в окружении торжествующего русского стола, словно на празднике в свою честь.       Рекреационная зона гудела, как работающий цех. Все, даже самые необщительные столы, каждый на своем языке обсуждали неслыханное событие, затмившее случай в библиотеке. Девочки Олеся разносили всем желающим кофе и чай из «Кафетерия», Павел бренчал на своей видавшей виды семиструнке «мама — Анархия, папа — стакан портвейна». Коляныч первым выложил перед героями дня пачку сигарет, под одобрительные возгласы прихлопнул спичками, — к ним тут же прибавилось еще с десяток пачек. Ларс долго, молчаливо жал Отабеку руку и оставил на столе бензиновую зажигалку. Олесь бесплатно доставил чистую спецовку, норвежки умудрились где-то раздобыть немного льда, Божидарка принесла соломинки для коктейлей. Отабек рассасывал кубик за кубиком, потягивал крепкий сладкий чай с лимоном и задавался логичными вопросами.       — А с чего кипиш-то? — сквозь неумолчный гомон озвучил его мысли Юра. — Типа здесь по-китайски не шпрехает никто?       — Отчего же, шпрехает, — улыбнулся полиглот Ковальчик.       — Не бывает у них предупреждений на первый раз, — объяснил Сергей. — Гестапо хлебом не корми — дай упечь новичка в карцер. Для профилактики, как говорится.       Воображение нарисовало местный «профилакторий»: уютные, как обычные «купе», комнаты с экраном во всю стену, одиночные нары и удобства в углу. Плюс двухразовое горячее питание и непременная классическая музыка.       — И чего? — повторил Юра. Он сидел рядом в прежней вызывающей позе — широко расставив ноги, руки в карманах сжаты в кулаки. Под боком блаженствовал Мартын. — Это же просто одиночка.       — После этой «одиночки», как вы справедливо заметили, люди... меняются, — тактично уклонился пан Ковальчик от объяснений.       — Опосля ШИЗО не побуйствуешь, — прижав струны, подтвердил Павел. — Бывало, кто и откидывался. Сразу наверх.       По спине словно сырым сквозняком протянуло. Стало слышно, как Дэнни, облюбовавший место у колонны, размешивает сахар в своем чае с молоком. Пристукнул ложечкой о блюдце, вопросительно поднял глаза. «Карцер», — продактилировал Отабек. — «Ты там был?» Дэнни выставил пальцы: «Дважды». Внимательно вглядевшись, дал подержать чашку Гордону и добавил: «Ерунда, ничего серьезного». — «Я так и думал», — ответил Отабек. Дэнни преспокойно вернулся к чаепитию.       Коляныч, наблюдавший за ними с недоуменным сочувствием, увел своих ребят на перекур. Пан Ковальчик пустился в рассуждения о несокрушимости духа, целостности души и единственной истинной ценности: свободе воли. Тарон в пику ему принялся на ломаном английском травить армянские анекдоты, но всеобщее веселье сошло на нет. Девочки-вестницы тихо прибирали посуду, Джордан взялся им помогать; Отабек, присматриваясь к нездорово бледному лицу именинника, сделал заметку на будущее: побеседовать с ним с глазу на глаз. Поднял взгляд к нацеленной камере. Все обошлось — на первый раз; что хуже, никакой «героической» его заслуги в том не было. Просто кое-кого наверху устраивают и выходки одного буйного подопечного, и наполеоновские планы второго. Зарвавшимся новичкам давали возможность своевольничать — поскольку обоим уготовано кое-что посерьезнее роли добропорядочных обитателей бункера.       Юра, опустив голову, вертел в пальцах самодельную фигурку нэцкэ — подарок Павла. Еще одна местная традиция: одарять новичков, заслуживших доверие. Видимо, теперь заслужил и «сумасшедший русский». Ганна, собираясь уходить, перекрестила украдкой его тонкую спину.       — Отбой, — объявил Отабек, стараясь не смотреть в сторону норвежского стола. Юра встрепенулся, вскочил. Пока он наглаживал растревоженного Мартына, Гордон и Генри, повинуясь немому приказу Дэнни, сгребли в свои куртки надаренное добро, как в мешки.       — Никакой качалки, — вышагивая впереди братьев, наставлял Юра непререкаемым тоном, — тебе необходим щадящий режим.       — Окэ.       — Не есть горячее, соленое, острое... Не курить. И вообще — лучше бросить совсем, усек?       — Так точно.       Юра с подозрением заглянул в лицо. Отабек приподнял бровь, не потеряв невозмутимости.       Братья Манро получили по тарифу за доставку груза, по традиции пожелали спокойной ночи и отчалили. Юра, витиевато оценив заваленный подарками стол, расселся в кресле.       Отабек поставил на полку стакан с водой. Переложил свою подушку на чужую постель. На верхних нарах было теплее, но меняться спальными местами запрещалось. По крайней мере, так утверждал Юра. Возможно, просто не хотел уступать место, напоминавшее пластиковый гроб. Отабек завел часы, в задумчивости положил рядом со стаканом.       Юра подкидывал фигурку на ладони, смотрел на притихшую, как перед ненастьем, лесную опушку, освещенную луной. Отабек разделся и лег, набросил одеяла, заложил руку за голову. Скрипнуло кресло; свет померк, приглушили свой ночной концерт сверчки.       Тишину по эту сторону окна разрывало упорное молчание. Ты не хотел, чтобы так вышло, — мысленно заговорил Отабек первым. — Ты не извиняешься, потому что не чувствуешь за собой вины. И правильно делаешь.       — Я не хотел… — начал Юра и оборвал себя, тихо ругнувшись.       — Иди, полежим вместе, — позвал Отабек и зажмурился от досады. Приглашение прозвучало вопиюще двусмысленно, как ему показалось, но Юру ничуть не смутило: он сбросил тапки и перелез к стене, нырнул под одеяла. Отабек повернулся на левый бок, примял подушку под челюстью кулаком.       Юра смотрел в глаза с мрачным вопросом.       — Не болит уже, — заверил Отабек полушепотом. Разговаривать так было легче, и болело вправду как будто бы меньше.       — Прощаешь меня? — тоже зашептал Юра.       Отабек, помедлив, обозначил улыбку.       — Не за что прощать.       Юра отвел взгляд. Что-то его тяготило, — что-то еще, не имевшее отношения к Исгерд и к нелепой драке. Спрашивать напрямик было бесполезно. Если он захочет, расскажет сам.       — А ты сегодня читал что-нибудь? — спросил он, хмурясь. — Ну, там, в клубе?       — Да, — спокойно ответил Отабек.       — Бальмонта?       — Угу.       — Читер, — ухмыльнулся Юра. Отабек сощурился.       — Гм. Да. Пришлось вспомнить школьную программу…       — Вы в школе «Тигра» проходили? Круть.       Отабек помолчал.       — Знаешь это стихотворение?       — Его все знают… Тигр, Тигр, жгучий страх, ты горишь в ночных лесах, чей бессмертный взор, любя, создал страшного тебя… Хорош лыбиться, блин! Швы береги.       — Приходи на следующее заседание клуба.       Юра презрительно фыркнул.       — Что я там забыл…       — Знаешь, как тебя называет Дэнни?       — В смысле?.. Русским психом? Меня все так называют.       — Глухие не пользуются собственными именами и длинными прозвищами. Придумывают сами. Как правило, короткие.       Он сел, чтобы показывать было удобнее. Растопырил пальцы: провел поперек груди и плавно «царапнул» воздух перед собой.       — Тигр?       — Верно.       Юра заулыбался, тоже сел и скрестил ноги, отпихнул одеяло за спину.       — А тебя как называет?       — Так же, как все. Удобное слово, односложное. Можно и продактилировать, и показать жестами.       Он сжал кулак, выставил большой палец. Коротко провел костяшками вниз по щеке.       Юра повторил.       — А белый как будет?       Отабек соединил пальцы одной руки, будто ухватил иглу, коснулся груди, отвел руку.       — Мда, — сказал Юра, смеясь. — Ну и херня… А красный?       Отабек пристукнул согнутым пальцем по нижней губе и не сдержал болезненную гримасу, тут же отразившуюся на Юрином лице.       Качнул головой.       — Не болит, Юр. Правда. Немного только… непривычно. Я вполне нормально разговариваю.       — Я тебе не Гестапо. Врать не обязательно.       Вновь повисло молчание. Давило, как близкая гроза. Воздух между ними сгустился, прогретый общим теплом. Они так и сидели друг напротив друга, но смотрели каждый в свою сторону: Юра — в окно, Отабек — на часы.       — Значит, любишь читать стихи, — произнес Юра натянуто. — Круто.       — Ты знаешь, что не люблю.       Пресс-конференции с собственным участием, интервью, любые свои записи — за исключением прокатов — Отабек никогда не смотрел со звуком. Не выносил физически. Голосовая конфронтация: ты никогда не слышишь себя так, как тебя слышат другие.       Юра смотрел в упор, слегка наклонив голову, как будто собрался бодаться.       — А я — люблю, — сказал он с вызовом и смешался. — В смысле, мне понравилось, как ты читал. И про тигра, и про то слово, когда болезнь забирают…       Он вдруг нахмурился, подался вперед: отвел челку в сторону, и Отабек, непроизвольно потянувшись навстречу, ощутил прикосновение губ к своему лбу.       — Вроде норм… Ночью опять свалишь, тихушник? — шепнул Юра на ухо. — Мутить подпольные дела?       С ухмылкой насладился эффектом и разлегся на спине, заложил руки за голову. Отабек снова лег на бок.       — Ничего от тебя не скроешь, — подосадовал он осторожно.       — У вас ничего не получится, — беззаботно сказал Юра. — У тебя и твоих тупоголовых дружков.       Не получив ответа, шумно выдохнул через нос, уставился вверх. Жестко сомкнутые губы, идеальный профиль обрисован лунным светом. Отабек отпустил себя: смотрел обреченно и безнадежно, с тоскливой жаждой проигравшегося в пух и прах. Ваши не пляшут, — говорил в таких случаях Павел, непревзойденный исполнитель в терц, рамс и двадцать одно.       Юра зевнул и отвернулся к стене, кутаясь в одеяло с головой, вопреки просьбе не спать в одежде. Отабек лег на спину, подсунул под затылок ладонь. Глаза привыкли к полумраку, на голубом пластике отчетливо змеился свежий слоган «the snow-fucking-queen is a dirty old whore». Английский язык — вероятно, на случай визита «гостьи».       Он вяло усмехнулся. Расслабил потяжелевшие веки, зная, что проснется к нужному часу, как просыпался каждую ночь. Глубоко вдохнул, успокаивая пульс; легкое прикосновение к щеке остановило выдох.       Еще одно — ласковое, мягкое, и еще: вниз, к углу рта. Отабек разомкнул губы и поймал тепло дыхания, открыл глаза.       Юра не двигался, в огромных зрачках дрожал смех. Расплылся в белозубой улыбке. Отабек не смог ответить. Понял сразу же, что галлюцинирует, но сердце колотилось так, что он до сих пор не мог толком выдохнуть.       — Тебе нельзя смеяться, — на секунду посерьезнев, согласился Юра. — И… и целова…       Отабек потерся щекой о смеющиеся губы. Убрал мешавшие светлые волосы за уши, задержал ладони на висках.       Юра старался не задевать швы, трогал губами едва-едва — скулы, подбородок, открытое горло, — но телом рвался навстречу с таким энтузиазмом, что дышать нормально все равно не получалось. Отабек не успел заметить, как очутился сверху в стремлении получить все и сразу; его едва хватало на то, чтобы не потерять голову окончательно. Это не было галлюцинацией: слишком реальным было объятие, твердые пальцы впивались без жалости, наверняка оставляли синяки — на плечах, на спине, бедрах… Он отжался на ладонях, попытался отбросить прядь с взмокшего лба.       — Да ладно, — нервно усмехнулся Юра, сдирая с плеч куртку, — я уже взрослый. Не посадят...       Отабек вздрогнул от смеха, руки подломились, они чуть не столкнулись носами. Стало по-настоящему весело, головокружительно легко, как перед прыжком с парашютом, и жутко тесно. Исполненный решимости доказать свою взрослость, Юра взялся за дело всерьез; «Нихрена себе», — возмущенно оценил ломким от возбуждения голосом, интонацией смутно напомнив чей-то возглас. Но Отабек уже сдался и был неспособен думать ни о ком и ни о чем другом, беспомощный перед ярым натиском, который и заводил его, и забавлял, и сбивал с толку. Жадные, изучающие пальцы действовали до смешного неумело, без ласки и чуткости, движения за малым не причиняли боль и все-таки доставляли удовольствие… Отабек сжал зубы, сдерживая стон. Нет, удовольствие — что-то совсем другое, слишком блеклое в сравнении с этим нестерпимым ощущением, которое не давало ему дышать.       — И ты... мне, — потребовал Юра, запинаясь и бесчеловечно наращивая темп. — Ну?..       Отабек оставил в покое его шею и плечи, огладил под майкой узкий, подрагивающий от напряжения живот, распутал завязки штанов. Левой ладонью скользнул за ослабленный пояс, провел по горячей, немыслимо нежной коже, смыкая пальцы; Юра, дрожавший все это время без остановки, всхлипнул в голос и тут же выругался. Заерзал, пихаясь коленями, заголяясь свободной рукой. Отабек помогал ему как мог и вторил движениям его кулака, но медленнее, плавнее, теряя остатки решимости и возвращая контроль над собой. Что-то мешало все явственнее, покалывало тревогой... Исгерд, — выловил он смутную мысль о возгласе. Сердце холодно опустело.       — Ты чего? — задыхаясь, не понял Юра. Привстав, Отабек смотрел на часы над дверью: ровно полночь.       — Я сейчас. — Он выбрался на пол и нетвердо, стесненный неспадающим возбуждением, прошел к стеллажу. Малодушно взял стакан с водой. Юра сидел на развороченной постели, взъерошенный, настороженно тянул шею. На его чувствительной коже, белой как снег, уже проступили следы. Лицо скрывала черная тень, и весь он казался ненастоящим, как герой книжной иллюстрации.       — Водохлёб, — поддел он хрипловато.       Отабек скрепя сердце отвел взгляд. Сделал глоток, всматриваясь в циферблат наручных часов.       Все-таки не галлюцинация, подумал хладнокровно. Просто сон. Он взглянул на кровать и поставил стакан, не расплескав воду.       Тот, кто не сводил с него темных непроницаемых глаз, бесшумно спрыгнул с верхнего яруса. Нижний был пуст.       — Привет, — прозвучал смущенный голос.       Ну, это уж слишком, подумал Отабек и развернулся лицом к стеллажу, взялся за боковые стойки.       — Я не хотел мешать вам с… С Юрио.       Вода в стакане дрогнула, стойки скрипнули в повлажневших ладонях.       Стиснув зубы, Отабек сосредоточился на ребре полки перед глазами.       — Отабек-кун…       Он рванулся вперед, полка врезалась в лоб.       Ослепившая боль схлынула не сразу; несколько секунд Отабек хватал воздух перекошенным ртом, уперевшись лбом в перекладину изголовья, и боролся с неудержимой рвотой. Потом, как всегда, все прошло.       Юра спал у стенки в одеяльном коконе сном младенца. Электронные часы показывали двадцать две минуты второго. Пошатываясь и растирая мокрый лоб, Отабек добрался до своих часов и сверил время. Погрузил в полный стакан соломинку.       Юра забормотал во сне. Отабек выждал немного и допил воду. Без спешки оделся, достал расческу. Следовало бы почистить зубы; швы держались, но губу, как и предупреждал Туманский, успело ощутимо разнести, и одна мысль о зубной щетке обостряла тупую боль. Отабек сделал свет поярче и отыскал среди подарков упаковку леденцов. Финских, судя по названию Lumikuningatar: прозвище старосты «Хамона», когда-то выданное именно финским столом. Оценив иронию, он рассасывал леденец — по-королевски термоядерный: сплошной ментол, мятная горечь, душок мелиссы — и наводил на столе порядок. Набил сумку сигаретами и спичками, приглушил свет. Тянуть время дальше не было резона; Отабек перебросил ремень сумки через плечо, застегнул на запястье часы.       На верхнем ярусе завозились.       Холодея, он поднял голову.       — Привет.       — Виделись, — ответил Отабек. Сверил время еще раз.       — Во сне? — догадался Кацуки. Бесшумно спрыгнул на пол, как ни в чем не бывало принялся надевать туфли, которые держал в руках.       Выглядел он как в недавнем кошмаре, то есть совершенно обычно. Одет и причесан, как на банкете. Даже галстук унылой расцветки был повязан в точности так, как помнил Отабек. Правда, куда-то подевался жуткий акцент. И очки.       Кацуки вытащил очки из внутреннего кармана пиджака, нахлобучил нервным жестом. Провел по волосам к затылку.       — Ты жив? — уточнил Отабек сухо. — Там, наверху?       Кацуки застыл с поднятой рукой.       — Почему ты спросил?       — Думал, что приходят только мертвые.       — Нет, что ты… — Кацуки замотал головой. — Не только.       — Уверен?       Он закивал.       — Конечно.       Они помолчали.       — У меня мало времени.       — Да-да, конечно, — спохватился Кацуки. — Пойдем.       — Куда?..       Он смутился.       — Не знаю.       Отабек растер ладонью подбородок.       — Разве ты пришел не к Юре?       Кацуки посмотрел на постель. Поправил очки.       — Нет… — Он застенчиво улыбнулся. — Я пришел к тебе.       Ко мне, подумал Отабек. Прекрасно. Вот почему ты уверен, что жив. Потому что в этом уверен я.       — Зачем? — спросил он невежливо. Вся эта ситуация не то, чтобы сильно пугала, но нервы начали сдавать.       Кацуки задумался, хмуря брови.       — Чтобы помогать, — ответил он твердо с прорезавшимся акцентом.       Отабек смотрел на него в полной прострации.       Мягким рывком открыл дверь, пропустил его вперед.       Закрыл дверь за собой, и они вдвоем зашагали по светлеющему коридору.