Лёд

4.       — Ерунда, — не выдержал Отабек, в третий раз перехватив обеспокоенный взгляд. Прикоснулся пальцем к губе: — Случайность. Швы скоро снимут… Личные вещи, — похлопал по сумке.       — Это хорошо, — закивал Кацуки. Бросая взгляды украдкой, он энергично вышагивал рядом и не спрашивал, куда они идут и зачем; в общем, вел себя как вежливый гость. Или гостеприимный хозяин.       Отабек остановился, заложил руки в карманы. Кацуки по инерции прошел вперед и обернулся всем корпусом. Выглядел он все еще собой — прямодушным, бесхитростным: тяй ди, «доброе сердце». Что придавало смелости, честно сказать.       — Ты в курсе, где мы находимся?       Кацуки, задрав голову, щурился на свет включившейся лампы.       — Это… под землей.       Подумал еще и добавил:       — Глубоко.       — Приблизительно шестьдесят метров. Двести тридцать заключенных плюс охрана и персонал. Тюремный цех выдает не меньше тридцати тысяч кожаных ремней в день. Для Арсенала... ледяных молотов братства. Есть еще цеха — обточки, сборки… они расположены выше. Наверху — железнодорожная платформа. Мы в Финляндии. На границе с Россией.       Кацуки внимал завороженно, округлив глаза. Собрался было что-то сказать, но поспешил за ним молча.       Выйдя в рекреацию, Отабек без лишних слов направился к любимому дивану Юры. Кацуки не отставал.       Навстречу из темного коридора 1-10 выскользнул Мартын и с беззвучным шипением сгорбил спину. Метнувшись в сторону, исчез во мраке.       — Галлюцинации не бывают коллективными, — заговорил Отабек, когда Кацуки присел рядом на край дивана и до жути знакомым жестом втиснул ладони между колен. — Я имею в виду обычные галлюцинации. Не видения наподобие массовых религиозных психозов. А видеть гостей — таких вот, как ты, — пояснил Отабек, — могут как минимум двое одновременно. Я, к примеру, видел Юриного кота.       — Галлюцинации...       — Образы, возникающие без реального внешнего раздражителя. Мозг путает то, что происходит внутри, с тем, что происходит снаружи.       Кацуки, моргая, переваривал информацию.       — И тот черный котик?..       — Мартын. Он настоящий. Фантомы его пугают. Если бы это были галлюцинации, кот бы их… вас не видел.       — Ты считаешь, что я — фантом?       — А кто ты?       — Я…       Кацуки опять завис.       Зеленоватая подсветка аквариума мерцала в стеклах очков, лицо застыло восковой маской. Что ты такое, мысленно хмыкнул Отабек. Приготовился услышать сакраментальное «твой друг» или даже «брат». Хотя для гостя честнее было бы назваться тульпой — если учесть, что разговаривать приходится с самим собой.       — Кацуки Юри.       — Его двойник, — согласился Отабек, бегло сверяясь с рекреационными часами. — Материализация моего представления о нем.       — А?..       — Ты — такой, каким его знаю я.       — И знаешь очень хорошо, — с глубоким убеждением похвалил Кацуки. — Мы кого-то ждем?       Отабек согнал с лица усмешку: коридор 1-10 посветлел, донесся звук легких шагов.       Кацуки вскочил и смущенно закашлялся. Отабек, преодолев накатившую слабость, выпрямился рядом.       — Весьма рад вас приветствовать, господа, — заговорил чужой гость — куда взрослее того подростка с карандашного портрета, чей звонкий голос Отабек слышал в ночь первой прогулки по спящему бункеру. — К вашим услугам: Эрнст Вольф. Можно просто — Эрнст. Как вам будет удобнее.       Отабек бестолково шевельнул губами, пожал протянутую руку. Гость тряхнул его ладонь, мгновенно горячо повлажневшую, четко отступил на шаг. Высокий, с военной выправкой; типичный ариец из фильмов сороковых годов, переодетый в штатское — серо-стальной костюм старомодного кроя. Белая рубашка, неприметный галстук. Для полноты образа не хватало фетровой шляпы и переброшенного через локоть плаща. Или кожаного пальто.       — Кацуки Юри, — не теряясь, учтиво раскланивался Кацуки, — друг господина Алтына.       — Японец? — Эрнст Вольф расцвел в улыбке, заиграв ямками на гладко выбритых щеках. — И так чудесно говорите по-русски. Очень приятно… Но не будем терять время, хорошо? Беседовать лучше в библиотеке, там никто нам не помешает.       — А я? — встревожился Кацуки. — Буду мешать?       — Нет, я полагаю, — последовал полувопросительный ответ. Отабек кивнул, разглядывая допотопные полуботинки гостя, начищенные до тусклого блеска. Заставить себя заговорить он не смог при всем желании.       Так и молчал до самой библиотеки, пока оба его спутника, ни капли не стесненные вынужденным знакомством, обсуждали здешние порядки. Кацуки интересовало все подряд: от работы в цехе до благоустройства жилой зоны. По пути пришлось заглянуть и в душевые, и в прочие «места общего пользования»; Эрнст принимал комплименты с таким видом, будто проектировал бункер самолично. Бесценная находка для тех, кто «мутит подпольные дела». Если бы не одно но: этот прошаренный, как выразился бы Юра, гость-старожил — всего лишь проекция Эрнста Вольфа, его образ, сохраненный стариковской памятью. Как и незваный новичок, восторженно обозревающий подземную тюрьму, был только копией себя настоящего. По крайней мере, на первый взгляд.       Знать бы еще, почему явился именно Кацуки. Не самый плохой вариант, если уж на то пошло. К Генри Манро заявлялся мертвый он сам, убитый каждый раз новым способом — в лучших извращенных традициях SCP-объектов. Убежденный, как и большинство обитателей бункера, что «боггарты» — это души тех, кто упокоился наверху, в первые недели заточения Генри считал себя собственным братом-близнецом, который пропал без вести еще подростком в родном Глазго. Со временем, по выражению Гордона, крышу приладило на место, Генри уверился в реальности собственного существования. Но тех, о ком здесь не любили говорить, боялся до смерти. Боггарты, матрицы, дубли; пришлые, как порой вслед за бабушками называл фантомов Туманский, — единственный, кто не избегал общения со своим другом-немцем. Теперь уже не единственный, сосредоточился Отабек, ускорил шаг. Фа-минорная хоральная прелюдия, преследовавшая его с момента знакомства с чужим гостем, отступила, скатилась до слабого фона.       Без труда ориентируясь в полумраке библиотечного зала, Эрнст указал на стол, не попадавший под прицел камер. Отабек выдвинул стул, Кацуки занял место рядом по правую руку. Эрнст развернул стул из-за соседнего стола и сел, расстегнув пуговицу пиджака, напротив. Щелкнул выключателем лампы, разлился неяркий, рассеянный зеленым абажуром свет.       Собираясь с духом, Отабек изучал своего визави в упор. Высокий лоб, гладкие светлые волосы, аккуратная стрижка, мода на которую успела давно пройти и снова вернуться. Открытое, с правильными чертами, что называется, породистое лицо портил желтоватый оттенок кожи. Желтизной отливали даже склеры лучисто-голубых глаз. Наверняка в жизни все выглядело гораздо хуже. Отабек провел по своим волосам, убирая отросшие пряди к затылку. Негнущиеся пальцы еще хранили чужое тепло, тошнотворно и убедительно живое.       — Так мы с вами ровесники, — не обращая на него внимания, продолжал Эрнст непринужденную беседу. По-русски он говорил свободно, но твердый немецкий акцент все-таки чувствовался. — Весьма приятное совпадение.       — Весьма, — кивал Кацуки, словно китайский болван.       — Я думал, вам будет семнадцать, — сказал Отабек.       Эрнст не удивился.       — Таким меня видит мой старик. Быть может, в его представлении это и есть мой внутренний, эмоциональный возраст. Или его не привлекает общение с подростком… — Он задержал взгляд на заштопанной губе, но не стал ни о чем спрашивать, опустил глаза к своим сцепленным ладоням. Большие пальцы беспрестанно двигались, вращались друг вокруг друга, будто наматывали невидимую нить. — Вам — девятнадцать… двадцать?       — Исполнится в октябре…       — Исполнится, — заверил Эрнст, уловив заминку. На его губах играла слабая, загадочная улыбка. Голубые переливчатые глаза смотрели в себя, словно гость успел потерять интерес к новым знакомым. Если только допустить саму возможность, что эти «гости» вообще способны…       Отабек сдвинул мешавшую лампу в сторону.       — Арсенал. Допустим, кто-то захочет его уничтожить. Реально это сделать или нет?       Впервые за все время Эрнст смотрел прямо в лицо. Смотрел долго, с нескрываемым интересом и смутной приязнью.       — Вы атеист?       Отабек свел брови к переносице.       — Гм… Агностик.       — Значит, божественное сотворение мира все-таки допускаете, — не то одобрил, не то поддел его Эрнст.       Отабек медлил с ответом. Вернувшийся Бах набирал силу с каждой секундой молчания.       — Я не верю ни во что сверхъестественное. Верю в то, что можно осмыслить логически. Свет — это поток фотонов, лед — замерзшая вода…       — С воды-то все и началось, — заметил Эрнст туманно.       — А мы? — вмешался Кацуки. — Вы, — он невежливо наставил указательный палец, — я, — большой палец уткнулся в безвкусный галстук: — Что мы такое?       Отабек закусил губу, сдерживая смешок, и чуть не охнул от боли.       — Мы, — задумался Эрнст. — Некая форма существования. Вынужденная форма.       — Инопланетная? — деловито осведомился Кацуки.       — Космическая — так будет вернее.       — Как Лед?       — Да. Глыба, как здесь называют космическое вещество. Правда, оно похоже на лед только внешне. Благодаря своей структуре это вещество способно пробудить человеческие сердца, хранящие божественный свет. — Эрнст прикрыл глаза, слегка откинул голову: — Великий свет, что заполняет весь космос, ты всецело течешь человеку. Так сделай из тела его факел света, которому никогда не будет суждено погаснуть…        Отабек неосторожно кашлянул, прервав эзотерическое отступление, заставившее Кацуки разинуть рот.        — Лед остается активным бесконечно долгое время благодаря человеческим эмоциям. Вещество экстрагирует их… — Эрнст с сомнением взглянул на Кацуки. — Выуживает, если позволите так выразиться, из подсознания спящего человека, а затем стабилизирует собственным силовым полем. Результат этой стабилизации и есть мы с вами.       Кацуки кивал с умным видом.       — Это чтобы иметь контакт?       — Можно сказать и так. Но контакт подразумевает какой-никакой обмен. А заключенные в бункере общаются в конечном счете исключительно сами с собою.       — Из спящего… — продолжал соображать Кацуки. — Как вампир?       Эрнст заиграл ямками на щеках.       — Лед абсолютно безвреден. Он стремится к поиску божественного света, только и всего. Узники братства своею неуемной жаждой жизни не дают угаснуть этому стремлению. Вещество сталкивает человека с его собственными чувствами, воспоминаниями, самыми причудливыми фантазиями и мечтами. С тем подавленным в его сознании, что пугает или по-настоящему радует его в окружающем мире. Но само по себе не обладает ни разумом, ни волей.       — То есть мы, — Кацуки помялся, — как воображаемые друзья? Но настоящие.       — Вполне. И даже лучше настоящих. Лучше, честнее… Мы — истинное эго наших хозяев. В то же время — беспристрастное отражение их миров, избавленных от иллюзий. Как правило, человек скрывает от себя то, чего не желает видеть. Люди не способны жить иначе, кроме как в самообмане, они вынуждены лгать себе о себе. Мы же способны явить им правду, вытащить на свет их секреты, раскрыть тайны прошлого, слишком для них страшные. Или напротив — осчастливить их, чего почти не случается, к сожалению… Но мы приходим к ним — и будем приходить — покуда здесь хранится Лед. Иными словами, пока Глыба не растает.       — И тогда… что?       — Аннигиляция. Мы перестанем существовать… Не пугайтесь так, ради бога, — опомнился Эрнст, когда Кацуки издал тихий потрясенный звук, похожий на всхлип. — Она не растает. К слову, не настолько эта Глыба теперь и велика. Вам известна ее новая форма: Арсенал, которая охраняется не менее надежно. Вообще все это подземное житье затеяно с одной настоящей целью: сберечь Лед, его чудотворную структуру. Далеко не только при помощи холода и надежной охраны…       — Откуда вы все это знаете? — не выдержал Отабек.       — От вашего русского друга, — подтвердил его подозрения Эрнст. — Он рассказал моему старику, старик рассказал мне. Мы ничего друг от друга не утаиваем.       — Это он про Юрио? — подавшись вбок, громко зашептал Кацуки. Отабек, морщась, растер ухо.       — Про Юру. Так вы знакомы? Здесь успели — или наверху? — заинтересовался Эрнст.       — Мы… наверху. Мы хорошие друзья, — заявил Кацуки. Отабек приподнял брови.       — Как замечательно, — порадовался Эрнст. — Вы сможете приходить в гости свободно. Мой Альтер вынужден э-э способствовать крепкому сну своего соседа.       Отабек мельком подумал о каплях, которыми Туманский угощал своего Планти. Возможно, имело смысл ими разжиться.       — Я бы этого хотел, — застенчиво признался Кацуки.       — Разве для Юры мои гости не… — Отабек задумался, пытаясь сформулировать свой вопрос потактичнее. — Не чужие? То есть: если к Юре придет его собственный Юри Кацуки — в одно время с моим, гостей получится двое?       — Не получится, — снисходительно, будто разговаривал с ребенком, проворчал Кацуки. Кажется, он даже немного обиделся.       — Конечно нет, — поддержал его Эрнст. — Я понимаю ваш скептицизм, господин Алтын… Но если завтра вам доведется принимать меня, как вашего собственного гостя, это вновь буду я — Эрнст Вольф, появившийся здесь много лет назад благодаря подсознанию господина Туманского. Я буду рад нашей с вами встрече. Возможно, тогда мне будет семнадцать, — он улыбнулся. — Космическое вещество не повторяется в своей стабилизации, пусть и ограничено только человеческим подсознанием, оно… Создает нас уникальными, но гибкими, способными подстраиваться, изменяться.       Пока Отабек, хмурясь, обдумывал пространные объяснения, Кацуки перегнулся к Эрнсту:       — Значит, Лед хорошо берегут, Вольф-сан?       — Очень хорошо, уважаемый господин Кацуки. И за это мы тоже должны благодарить наших хозяев. Все в бункере устроено таким образом, чтобы получать максимальную отдачу от каждого узника. Вкусная еда, грамотное чередование физического труда и комфортного отдыха, свобода общения. Лучшие условия для глубокого сна, когда душа пытается вырваться из человеческого тела, чтобы погрузиться в блаженство и обрести долгожданный покой... Так воспаряют в экстазе души влюбленных после единения тел. Так засыпает дитя рядом с матерью под стук ее сердца. — Эрнст выдержал паузу. Он не улыбался, но глаза буквально лучились экстатическим светом. — Именно во время сна узники братства, тщательно отобранные и полностью пригодные для выполнения своей главной задачи, питают космическое вещество. Вы, — обратился он к Отабеку, — не даете ему погибнуть. А мы, ваши гости — всего лишь побочный эффект этой, с позволения сказать, подпитки. Считайте это своеобразным бонусом, хорошо? Приятным… или неприятным, как повезет.       Оценивать «бонус» Отабек не стал.       — Вещество не обладает разумом, — задумался вслух о своем Кацуки. Замечание о «побочном эффекте» его ничуть не покоробило. — Но кто-то захотел его заморозить… и послал на Землю, — он уставился в теряющийся во мраке потолок. Эрнст проследил за взглядом с интересом естествоиспытателя.       — Никто его не замораживал и не посылал на Землю. Однако падение так называемого метеорита — не просто счастливая случайность. Это Божественный Промысл.       Отабек растер щеку, охватил подбородок ладонью, промолчав и на этот раз.       — Разумная жизнь существует исключительно на этой планете, — поведал Эрнст назидательным тоном. — Во всей Вселенной никогда не было ничего подобного. И не будет. Чтобы принять этот факт, сперва нужно осознать себя. Понять и принять устройство самой Вселенной. Большой Взрыв или Бог? В любом варианте вопрос остается открытым: неведомая сила, запустившая движение Вселенной, кто она? Или — что?.. Если бы я задался целью непременно донести до вас истину, начал бы с главного: с ответа на этот вопрос.       — Пожаруйста, если можно, — загорелся Кацуки.       Эрнст словно этого и ждал.       — До начала начал, когда не было еще никакой осознанной сущности — лишь облака темной материи, во тьме хаоса зародились двадцать три тысячи лучей божественного света. Повинуясь собственной воле, лучи заключили круг, устремились внутрь него, и через двадцать три импульса из обычной материи образовалась первая звезда. Именно свет изначальный послужил толчком к возникновению нашей Вселенной. И она, согласно преданию, была прекрасна. Рожденный в истинной любви космический круговорот расширялся в пространстве: так появлялись планеты, туманности, галактики… Пока лучи не сотворили мир, в котором одна из планет оказалась покрыта водой.       — Земля, — выдохнул Кацуки. Положив локти на стол, он подался вперед и смотрел на Эрнста не отрываясь.       — Вы замечательный слушатель… Да, то была Земля. Явление уникальное. Аномалия, лакуна в теле Вселенной...       — Чудо!       — Чудо и есть аномалия. А любая аномалия во Вселенной — нарушение равновесия, разрушение порядка. Связующие прямые можно провести через две точки, три или тридцать три, — Эрнст прочертил на столе несколько перекрестных линий. Пристукнул желтым пальцем: — А проводить прямую через одну точку не имеет смысла. Потому что одна точка — это всего лишь точка. Это не путь, не связь, не закономерность. Это ошибка. Величайшая, трагическая...       — Да нет же… — тихо рассмеявшись, Кацуки откинулся на спинку стула. — Это есть чудо — жизнь на Земле!       — Это ошибка, — с глубочайшей грустью повторил Эрнст. — Никогда прежде лучи света не сотворяли планет, покрытых не космическими льдами, но чистейшей водой. Ибо вода — непостоянна и дисгармонична. Она сама способна порождать миры — разумеется, непостоянные и дисгармоничные. Как только лучи отразились в этой своевольной воде, свет изначальный исчез, растворился в бескрайнем океане. Двадцать три тысячи лучей перевоплотились в первых живых существ — примитивных амеб. Стали пленниками воды и порожденного ею времени. Потекли миллиарды земных лет, лучи вынуждали эволюционировать существа, населяющие Землю… дальнейшее вам известно. Возникновение жизни на Земле — загадка, которая так и не будет разгадана человечеством. В эту тайну посвящены только братья и сестры света. Пусть их вера и не нуждается в эмпирическом подкреплении и логических умозаключениях. Лишь в любви их сердец…       Отабек покосился на своего гостя, захваченного историей, которая успела надоесть до чертиков.       — О, это чувство невозможно описать словами, — Эрнст улыбался с таким превосходством, будто это чувство было ему знакомо. — Только представьте: полное единение с самой Вселенной!.. Невообразимое ощущение! Оно пронизывает сердце, наполняет все тело нескончаемым счастьем, покоем, наслаждением… Всё, кроме этой истинной божественной любви, ошибка. По мнению братства — ошибка роковая. Но поправимая. Разумеется, этот мир погибнет и без участия братства, он уже гибнет — стараниями человечества. Его не спасти. И не столь важно, естественным или божественным образом были созданы люди для соучастия в страданиях — своих собственных и своего потомства. Важно лишь то, что братству по силам оборвать мучительную агонию одним милосердным ударом. Вместе с миром исчезнет все существующее зло. Чем скорее это произойдет, тем лучше.       — Вы тоже хотите поправлять ошибку, — забормотал Кацуки, ухватив главное. — Вы — как они?       — Нет. Я не как они, — Эрнст в узнаваемой манере своего хозяина подпер щеку, любуясь сбитым с толку новичком. О том, что за столом они не одни, оба гостя словно забыли. — Я не умею говорить сердцем. Это во-первых. Во-вторых — братья света мне физиологически противны с раннего детства. В-третьих, мне чужда сама мысль о насилии. Но это не отменяет того, что вы, уважаемый господин Кацуки, — Эрнст возвел глаза к потолку, — там, у себя в Японии… И все люди на Земле… все вы — ошибка Вселенной. Жизнь есть абсурд. В жизни самой по себе нет и не может быть смысла. Его нет в мире естественной бессодержательной природы, что уж говорить о человечестве? Если вдруг оно исчезнет уже завтра, ни один организм на этой планете не станет тосковать о нем. Потому что нет более несовершенного, бесполезного, тяготеющего к саморазрушению, опасного существа, чем Homo sapiens. Человек являет собой губительное антиэнтропийное начало. Он отчаянно пытается компенсировать собственное бессилие и поэтому стремится изменить все на свете, сам же — не изменится никогда. В лучшем случае человек осознает, насколько ничтожен, но познать истину, не имеющую никакого отношения к логике, ему не дано. И с этим ничего нельзя поделать. Чем больше человек познаёт вселенную, тем более бессмысленной она ему кажется. Великая истина не откроется ему, даже если человечество эволюционирует настолько, что начнет воспринимать свое существование как безнадежно бессмысленное и наконец прекратит подвергаться побуждениям к воспроизводству…       Словесный поток, способный усыпить и пана Ковальчика, терялся в полифонии токкат и фуг. Положив локоть на стол, Отабек механически перебирал пальцами в такт заунывной мелодии, время от времени поглядывая на дверь. В любую секунду здесь могли появиться патрульные и оштрафовать его за… нарушение режима, слишком болтливых гостей? Не важно. Еще один месяц без бонусов — невелика потеря. Все та же круговерть, череда отупляюще однообразных дней: побудка, завтрак, работа в цехе, благословенные двадцать минут в душе, ужин, еще несколько часов отдыха, потраченных за разговорами впустую, и полная кошмаров ночь, отнимавшая силы и надежду... И с чего он возомнил, что этот гость, призрак чужой ушедшей юности, способен ему помочь? В очередной раз взглянув на дверь, Отабек сощурил воспаленные от недосыпа глаза. Из темноты в лад органным аккордам проступал знакомый пейзаж: заснеженные горы и долины с высоты птичьего полета, небо и лед одного цвета, рутинная суета поселян-фламандцев: от охоты и деревенского обыденного труда до игр на катке. Жестокое дыхание зимы, явленное художником с пронзительной ясностью, так что слышен был хруст снега, азартный лай гончих и зловеще-тоскливый крик воронья.       — Я немного понимаю, — разбил видение удрученный голос Кацуки. — Вы не как они. Но вы — за них. Эти… избранные соберут круг, станут лучами света. Земля исчезнет. Все погибнут. А мы ничего не делаем, как дураки.       — Ничего и не нужно делать, — кротко возразил Эрнст. — Собрать великий круг — задача не из легких. Даже если все получится, вероятность удачного исхода стремится к нулю.       — Предлагаете — как там проповедовал ваш Лоцман — латать метафизические дыры? — поинтересовался Отабек. — Не знал, что для этого требуется пожизненно кормить собой Лед.       Кацуки тихонько дернул его за рукав. Отабек шевельнул плечом и откинулся на спинку стула, скрестил руки на груди.       — Скот, — бросил он негромко в обмякшее от удивления лицо фантома-долгожителя. — Вот кто мы и для братства, и для вас. Дойное стадо.       — Мясо, — промямлил Кацуки.       Эрнст попытался ответить улыбкой, но та быстро увяла.       — Я вижу, вы способны на многое, господин Алтын. Давайте начистоту, хорошо? Арсенала вам не уничтожить. Вы даже не сможете до него добраться. Нападете на охрану — погибнете на месте. Отыщете способ повредить систему охлаждения — погибнете от удушья газом. Вы погибнете в любом случае.       — Откуда вам знать, — возразил Кацуки. Эрнст не обратил на робкий протест никакого внимания.       — Или… вы можете просто жить, — проникновенно смягчил он голос. — Жизнь в бункере кажется невыносимой, но это поначалу. Поверьте, со временем к вам придет ощущение огромной наполненности и гармонии. Оно вытеснит пошлости прежней жизни, ведь та вовсе не представляет собой невероятное захватывающее приключение или праведный труд на пути к благородной цели. Вот например вы, господин Алтын. Вы фигурист, насколько мне известно. Что для вас спорт? Жизнь? — ответил Эрнст сам. — Вы тратили на него все свое время, силы, отдавали всего себя, как профессиональный спортсмен...       — Любитель.       Эрнст недоуменно вскинул брови. Качнул головой:       — Как угодно. В лучшем случае — вы побеждали, получали награды… Сколько — пару-тройку раз? И вновь: тяжелая и зачастую опасная работа, изо дня в день, год за годом… Впрочем, век спортсмена, если я не ошибаюсь, недолог?.. И ради чего все это? Ради нескольких мгновений счастья: иллюзорного, не стоящего затраченных усилий…       Отабек только крепче переплел руки. Спорить не было смысла. Понять его мог лишь тот, кто выбрал такой же путь. Кому повезло узнать, что фигурное катание — квинтэссенция всего лучшего, что может дать спорт. Борьба за личные рекорды, риск и скорость, воля к победе над достойным соперником. Техника, сила и эстетика. Универсальный язык музыки и танца. Холодный самоконтроль, математический расчет — и горячая, безрассудная любовь... Разлюбить лед невозможно.       Виктор Никифоров, подумал Отабек. Вот кто первый бы посмеялся над теми, кому понять этой любви не дано. И все-таки смог от нее отказаться…       Словно прочитав его мысли, Кацуки тихо толкнулся под столом коленом, бросил искоса красноречивый взгляд. Глаза за стеклышками очков лукаво блестели.       — Так или иначе… Существование там, — прокашлявшись в ладонь, Эрнст указал пальцем вверх, — состоит из боли, страданий и бесконечного самообмана. Примитивная возня, бессмысленная гонка, где вместо приза каждого ждет неизбежное крушение иллюзий. А здесь вы научитесь ограничивать содержание своего сознания, узнаете, как его перехитрить и расширить пространство вокруг себя. Сумеете внести в жизнь естественное, стоящее… Поймете, что лучше не разогревать сердце ненавистью, но наполнять его светом — на свой лад. Как мой милый Альтер, вопреки всему вновь обратившийся к религии. Как большинство узников бункера с их примитивными развлечениями. Вы уже избавлены от негативного давления любого рода, изолированы от жестокой реальности: от вас больше не ждут непременных успехов на профессиональном поприще и злосчастного воспроизводства потомства. Остается лишь выбрать подходящий способ убивать скуку и время, а не дожидаться, когда оно убьет вас…       Вжимаясь в спинку стула, Отабек в прямом смысле с трудом держал себя в руках. На этот раз «наваливалось» так лихо, что перехитрить себя не получалось: его сдавило невидимыми стенами и плющило, как муху в пальцах. К горлу то и дело подступал, заставляя стискивать зубы, тошнотворный ком; в голове панически колотилось брошенное с легкостью: «Изолированы».       — Встаньте на путь саморазвития, сублимации или эпикурейства, — продолжал Эрнст вдохновенный инструктаж. — Примкните к боготворящим Глыбу: здешние маргиналы верят в свою значимость как избранных и даже не подозревают, насколько близки к истине. Как было верно подмечено: не боги создали людей, а люди создали богов… Или обратитесь к буддизму, — он с теплом посмотрел на Кацуки, — это учение замечательно подойдет вам, уважаемый господин Алтын, как реалисту и рационалисту. Достигайте себе потихоньку просветления, пестуйте свободу воли и ни о чем не волнуйтесь. Вы прикоснулись к сокровенной истине, слишком великой для познания. Эта истина способна устрашить разум. Если вы откажетесь принять ее, никто вас не упрекнет. Спите крепко и не бойтесь своих гостей. Похороните все ваши страхи...       Попеременно то обливаясь холодом, то задыхаясь от сжимающего горло жара, Отабек барахтался в наплывающих волнах тошноты и почти не слышал его самодовольных наставлений. Кацуки придвинулся ближе, плечом к плечу, опустил на колено тяжелую ладонь.       Отабек уловил легкий запах его туалетной воды, поднял голову. Заставил себя пересчитать черные силуэты книжных стеллажей — восемь. 02:20 на электронных часах. Еще несколько коротеньких вдохов, и ему почти без труда удалось выдохнуть.       Минуту спустя он уже дышал практически свободно. Провел языком по соленым ниткам, вслушиваясь в звонкий самозабвенный голос.       — …дела вашей прежней жизни вам не заменит, но проявите терпение и не поддавайтесь человеческому унынию. Ни одна из других жизненных форм не знает о том, что она жива, и ни одна не знает о том, что умрет. Вы хотя бы знаете, где это случится. Смерть не так уж плоха, если возможно исчезнуть без мучительной предварительной подготовки, — а в бункере на переход гуманно выделяют всего три дня… Которые для вас и вашего русского друга наступят еще очень нескоро. Друг — это самое прекрасное, что могло с вами случиться, поверьте моему счастливому опыту. Одно то, что вас обоих не коснется унижение долгого умирания от неизлечимых болезней и старости, способно смирить сердце. Милосердие и смирение, господин Алтын, есть величайшие добродетели разумного человека.       — Отабек.       — Отабек, — Эрнст изобразил полупоклон.       — Простите, — убрав с колена ладонь, Кацуки подался через стол, заставив Эрнста отпрянуть. — Я не получил ответ. Вы на стороне братства или нет? — потребовал он в смутно знакомой манере.       — Я ни на чьей стороне, — ответствовал Эрнст. Смерил его высокомерным взглядом. — В отличие от вас, господин Кацуки, я предпочитаю быть наблюдателем, назовем это так. Возможно ли вообще принять одну сторону там, где добро и зло, как это понимают люди, переплетены столь… причудливым образом?       — То есть… Вы считаете, это нормально — прожить так всю жизнь? До самой смерти? — не поверил Кацуки. Беспомощно оглянулся на Отабека.       — Прожить? — Эрнст с насмешливой укоризной склонил голову набок. — Кому — нам? Если мы захотим, переживем не только своих хозяев.       — Не нам, — Кацуки взволнованно помотал головой, сел ровно, — я про моих друзьях... друзей. Разве это правильно, что они остаются здесь навсегда?.. Как ваш милый Альтер, — добавил он внезапно, почти не накосячив с произношением. Отабек тихо хмыкнул.       — Я был откровенен и честен с вами, — посерьезнев, величественно выпрямился Эрнст. — Альтер просил меня об этом. Со своей стороны замечу, что вас, уважаемый Отабек, и вашего русского друга очевидно спустили с какой-то целью. Если б и я в свою очередь мог понять…       — Могу я рассчитывать, что мои слова не будут переданы господину Туманскому? — решился Отабек.       — Это останется между нами. Даю вам слово.       — Между нами, — с готовностью поддакнул Кацуки, хотя его-то никто не спрашивал.       Отабек вздохнул поглубже.       — Юра… Юрий Плисецкий. Он — погасший. По моей вине.       — Потерянный Дар, — скорбно закивал Эрнст. — Альтер поведал мне эту трагическую историю... Но я могу вас понять. В каком-то роде и мне довелось стать причиной, по которой пошатнулся его мир… Но прошу вас, продолжайте.       — Если верить его… гм, последнему пророчеству, великий круг соберется в начале этого лета. В братстве считают, что без меня и Юры круг не замкнуть.       Кацуки шевельнулся, скрипнув стулом. Отабек изо всех сил старался не смотреть в его сторону.       — Юра об этом не знает. Я не хочу, чтобы он узнал. Прежде, чем… до срока.       Эрнст потерянно кивнул.       — Что ж, — заговорил он после недолгого молчания. — Вы можете нарушить планы братства, завтра же утром вспоров ножницами сонную артерию — сперва своему другу, затем… — Он бегло провел по волосам, растрепав безупречную укладку. Сцепил руки перед собой, завертел большими пальцами. — Хорошо. Предположим, так или иначе вам обоим удалось выбыть из игры. Изменит это что-нибудь? Возможно. Или в братстве найдут способ замкнуть круг без вас. Или у них и вовсе ничего не получится… Надеюсь, вы понимаете, что я хочу сказать? Сделайте правильный выбор между здравомыслием и безумием. Пусть нам осталось так мало… Не теряйте надежды. Выберите жизнь.       — Жизнь не имеет смысла, — напомнил Кацуки. Он сжимал на столе кулак и с предельным вниманием изучал обручальное кольцо.       Отабек раздавлено молчал, борясь с новым приступом тошноты. Самоуверенный расчет на помощь представлялся теперь чудовищной, наивной глупостью. Как и предупреждал Туманский, от этой «оригинальной» встречи Отабек поимел один пшик. Его тошнило от самого себя.       Эрнст невидяще смотрел сквозь абажур лампы. Застывший без движения, сейчас он был похож на собственный портрет, написанный сепией. Тени от ресниц отбрасывали коричневатые тени, без улыбки его лицо стало жестче, осунулось и словно постарело на десятки лет.       Отабек не собирался ему сочувствовать, но в свою очередь мог его понять. Фантомы или нет, но гости обладают разумом. Эрнст Вольф не хотел умирать — точно так же, как обычный человек.       — Я расскажу вам… кое-что, — заговорил он просевшим голосом. Кашлянул в кулак. — О чем не рассказывал ни одной живой душе. Даже Альтеру.       Кацуки поднял голову, Отабек быстро накрыл его пальцы ладонью.       На откровенность чужого гостя и был расчет: получить совет или подсказку, раздобыть любые сведения, которыми Туманский почему-то не захотел делиться. Или — всего вероятнее — попросту не мог, потому что память его все-таки подводила. В отличие от пресловутого подсознания, — так или иначе наделившего его фантомного друга реальной памятью Эрнста Вольфа. Без ментальных нарушений, со всеми, возможно когда-то вытесненными, травмирующими событиями. Воспоминаниями, не подмененными ложной правдой и не искаженными стариковскими домыслами и фантазиями.       Потому что когда-то давно, целую жизнь назад, юный Эрнст Вольф не мог скрыть от еврейского друга-ясновидца ничего — ни своего будущего, ни прошлого.       — Я родился в Баварии, — начал он свой рассказ. — Деревенька в традиционном стиле, подле которой мой дед когда-то облюбовал место для своей виллы, к моменту моего появления на свет была превосходным образом благоустроена. Там были детский сад, школа, даже театр. Помимо трех телефонных узлов и почты — радиостанция. Образцовые фермы, мясная и молочная. Свежие овощи выращивались в парниках круглый год. По весне дома утопали в альпийских цветах. В нашем саду цвели горечавки и желтые примулы, маки, синие колокольчики, эдельвейсы, — перечислил он монотонно. Покусал губы, не сводя взгляда с лампы. — Эдельвейсы любила моя мама. Из окон ее спальни открывался чудный вид на озеро Кёнигзее. — Эрнст зачесал волосы со лба, снова сцепил пальцы на столе. Желтые костяшки побелели от напряжения. — На самом деле деревня была подобием военного лагеря. Для местных мальчишек тайн не существовало: мы знали, где прячутся замаскированные казармы, больница для офицеров вермахта, где расположена гауптвахта СС. Мы подглядывали за тренировками в спортивном зале и совершали вылазки на стрелковый полигон. Я не сомневался, что моя семья защищена лучше всех в мире, этим и утешался. Сколько я себя помнил, мама была не в себе, а отец был холоден и не позволял мне болтаться без дела. Единственным близким человеком в доме была моя сестра. Но с Рени я мог только играть… Отдушиной для меня была школа. Там меня все увлекало: рисование и занятия музыкой, любимые уроки математики, неизбежная муштра. — Эрнст окинул взглядом напряженные лица своих слушателей. — Известно ли вам, каким торжественным событием в Берлине было отмечено лето тысяча девятьсот тридцать шестого года?       Кацуки оказался проворнее:       — Олимпиада.       Эрнст кивнул ему, как довольный ответом учитель.       — Одиннадцатые летние Олимпийские игры. Тем летом новый рейх прилагал все усилия, чтобы предстать перед гостями со всего мира в выгодном свете. С улиц исчезли антисемитские таблички, власти прекратили «чистку» и «дезинфекцию», как они называли свои акты садизма. Последними выселили цыган — в лагерь возле мусорной свалки в пригороде Марцаль. Многие из них заболели и умерли. До них никому не было дела. Всех интересовало событие мирового масштаба, из которого мой отец намеревался извлечь свою выгоду. Он планировал беспрепятственно принять собственных гостей.       — Настоящих? — уточнил Кацуки. — Я хочу сказать… они были обычные люди?       — На первый взгляд — да, вполне обычные. Гости в нашем доме появлялись нередко. Все они были друзьями и коллегами отца и никогда не приводили с собой детей. Они гостили у нас подолгу и держали себя... чрезвычайно непринужденно. Несколько раз я заставал отца с женщинами или с мужчинами — в недвусмысленных позах, то в одной из гостевых спален, то прямо на полу в гостиной… Сестра была мала и ничего не понимала, а мне видеть это было противно, гадко до слез. Я боялся, что мой отец болен, что его могут предать суду за разврат и гомосексуализм. Пока однажды мне не довелось стать свидетелем кое-чего по-настоящему пугающего. После этого я уже ничего не боялся. Даже смерти.       Он помолчал.       — Самоубийство матери я переносил тяжелее, чем сестра. Отказывался от еды, замкнулся в себе. Отец решился взять меня с собой на открытие Игр — немного развлечь, встряхнуть. Конечно, я был еще ребенком, но тот день могу описать с легкостью, — понемногу увлекаясь, оживился Эрнст. — Громадный стадион — на сто тысяч мест — казался мне изящным, словно творение бессмертных итальянских мастеров. Овал трибун, изумрудное поле, идеально прямые дорожки. Бесконечный парад атлетов со всех уголков земного шара. Участники, разряженные в пух и прах: костюмы всех цветов радуги, вычурные украшения, шейные платки, шляпы, канотье, тюрбаны… Несколько команд, точно нелепые вояки, обрядились в подобие мундиров. Команда Германии выступала последней, самая многочисленная — и воистину прекрасная. Подлинное олицетворение физической красоты и силы. Воплощение дисциплинированности и согласованности. Наглядное доказательство величия нации, — пусть в тот день никому не было дела до войн и чистоты крови…       Эрнст взял паузу, чтобы перевести дух. Его лицо сияло, желтоватая кожа на лбу лоснилась от испарины. Отабек незаметно переглянулся с Кацуки — бледным, подавленным.       — А ведь соревнования еще даже не начались, — Эрнст издал фыркающий истерический смешок. — Блистательный, обдуманный, гениальный контраст! Ничего лишнего, никаких ненужных деталей, театральной военщины. И всего одна-единственная цветовая тема.       — Белая, — выговорил Кацуки, справившись с трудной «эл».       — Чистейшая белизна, — с благоговением подтвердил Эрнст. — Белая форма — от фуражек до носков и туфель. Ангельское воинство. Полнейший, безоговорочный триумф.       Отабек растер горящие веки, пережидая шум трибун «Хартвалл Арены», скандирующих имя хедлайнера гала-шоу.       — …от спорта был далек, но прекрасно понимал притягательность спорта для масс, — окрепший голос Эрнста звенел от возбуждения. — Ничто не волнует так, как юные тела, торжествующие в своем расцвете. Он приветствовал команду с подиума — невероятного, монументального сооружения, которому позавидовал бы сам Цезарь. Тем поразительнее было, с какой уверенностью держался этот с виду невзрачный человек. При всей своей одиозности он обладал харизмой, равной обаянию, помноженному на сто. Необыкновенное сочетание энергии, ясного взгляда, участия и внимания к собеседнику…       Тяй дам, — подумал Отабек в каком-то вязком отупении, отнял от лица ладонь. Эрнст встретил его тяжелый взгляд мечтательной полуулыбкой.       — Мало кто смог бы стоять вот так и сохранять невозмутимость перед влюбленной в него многотысячной толпой. Однако ему это удавалось. Никакой победоносности. Никакого ликования. Ликовали все вокруг, кроме него.       — Вы были знакомы? — с детским любопытством и затаенным страхом спросил Кацуки. Эрнст растерялся.       — Нет, что вы… Миллионы поклонников мечтали увидеть его хотя бы издали, и я был счастлив уже тем, что воплотил эту мечту. Вместе с лучшими учениками школы я побывал в Бергхофе и хранил свой значок, их выдавали всем участникам «свиданий с фюрером». Все самые тайные и сладкие грезы каждого из нас были связаны с ним, устремлены к нему, как стремится к солнцу трава. Не без помощи блестящего пропагандистского аппарата Геббельса, разумеется… Обосновав свое учение на тевтонской мифологии, фюрер взывал к самым глубинным, потаенным эмоциям и предрассудкам. Он обожал власть над миллионами тех, кого в братстве принято считать мясом. Сам он, к слову, был склонен к вегетарианству. Кое-кто объяснял это искуплением вины и доказательством неспособности к убийству, которое фюрер предъявлял сам себе. Тем же объяснялись показная нелюбовь к охоте и любовь к собакам, навязчивое стремление к чистоте и заботе о собственном здоровье. Искусственное культивирование в себе стремления ко всему живому. На самом деле его волновала возможность потери — могущества, рассудка, жизни. Он был одержим деструктивной радостью, идентификацией себя с глубочайшей тайной нашей природы — биологической несостоятельностью, вечной предрасположенностью к гибели… Поэтому добивался власти, чтобы расстаться с ней наиболее мучительным способом. Страх и неминуемость потери: в этом заключалась единственная его страсть. Пусть сам он не ведал об этом. Как и главный его соперник, кровавый правитель Страны Льда, неспособный хранить в сердце свет… То ли дело — правитель нынешний.       Отабек потянулся кулаком к губам; Кацуки не глядя перехватил запястье, опустил на стол.       — Я был совершенным несмышленышем, впрочем, — вздохнул Эрнст. — После канонады победных здравиц вспыхнул олимпийский огонь, я закричал от радости. Помню, как вопил во все горло — и не слышал себя за воплями сотни тысяч глоток. Глупый, восторженный пимпф в отглаженной форме, жалкий кусочек мяса в общем вареве…       — Пымупыфу…       Несколько секунд Эрнст взирал на Кацуки с таким лицом, словно не понимал, кому и зачем изливает душу.       — Так называли нас — будущих нацистов. Детям рабочих дозволялось наряжаться на школьные праздники, а отпрыски фашистов могли носить форму хоть каждый день. Везунчики — нордического типа или фальского — с десяти лет состояли в Юнгфольке. Я был полностью готов уже в семь, — сообщил он сухо, без гордости. — Знал структуру и место своего будущего подразделения, умел маскироваться, читать карту, сносно стрелял из пневматического ружья, помнил наизусть партийный гимн «Хорст Вессель», песню Гитлерюгенда, слова торжественной клятвы. Члены Юнгфольк являются жесткими, молчаливыми, смелыми и верными. Они хорошие друзья, самое главное для них — честь…       Отабек повернул запястье, сверился с электронными цифрами над стеллажами.       — А какой тип у вас? — не унимался Кацуки.       — Нордический, — сказал Отабек.       — Первый из пяти, самый чистый, — подтвердил Эрнст. — Далее следуют фальский, динарский, западногерманский и балто-славянский. Чтобы определить свою принадлежность, каждый новобранец подвергался целому ряду процедур. Изучался размер ушей и черепа, расстояние от подбородка до переносицы, — Эрнст повозил пальцем по своему идеально прямому носу. — Имело значение все: от формы ушей до размеров полового органа. Цвет радужки сверялся с искусственными образцами. Эти вытаращенные стеклянные шарики всех оттенков голубого и синего еще долго мучили меня в кошмарах.       — А как…       — У нас мало времени, — не выдержал Отабек. Кацуки дернулся от его бестактности.       — Да-да, не будем отвлекаться, — рассеянно согласился Эрнст. — О чем бишь я… Открытие состоялось. Кое-какие зрители, предпочитавшие политический театр спортивному, начали расходиться, но увести меня было невозможно. На старте и после финиша германские спортсмены отдавали нацистский салют перед подиумом, и я поддерживал каждого. Я уплетал горячие сосиски, купленные для меня у разносчика, и вел счет нашим победам, позабыв о своих бедах и горестях. В конце концов так уморился, что уснул на отцовых руках. Я проспал весь долгий путь домой, а когда проснулся глубокой ночью, первый день Олимпиады представился мне чудом. Волшебной сказкой, обернувшейся явью. О, как безоглядно счастлив был я тогда…       Отабек подавил невольный возглас. Кацуки так и сжимал его руку — от волнения слишком крепко, стискивая пальцами браслет часов. Словоохотливый фантом-долгожитель увлеченно грезил наяву и словно не замечал, как ломается его звенящий голос, как плывут, смягчаясь, черты лица. Еще несколько секунд тошнотворной метаморфозы, и место двадцатипятилетнего мужчины занял беловолосый и гладко причесанный, одетый в голубую пижаму мальчик. Завозился, влезая на стул с ногами, привстал на коленях, облокотился на стол.       — Они собрались в большой гостиной, занимавшей почти весь этаж, — продолжал свою историю Эрнст Вольф — семи или восьми лет, не старше. — Эта комната с огромным панорамным окном, заставленная антикварной мебелью и украшенная картинами и гобеленами, отапливалась двумя каминами, но всегда казалась мне слишком холодной и пустой. За одним из гобеленов скрывался экран, он выдвигался нажатием кнопки и превращал гостиную в домашний кинотеатр. Там мы с сестрой смотрели наши любимые фильмы: «Кинг-Конг», «Белоснежка и семь гномов»…       Мальчик забавно картавил и одновременно смягчал твердые звуки, изменившийся голос звучал по-детски слабо. Но подбор слов, акценты и паузы, гротескная мимика не по возрасту, — все это жутким образом превращало его лепетание в речь взрослого человека.       — В ту ночь, перевернувшую мой мир, в нашей гостиной собралось двести тридцать человек.       — Братство света, — прошептал Кацуки.       — Да. Подобные собрания необходимы им, как воздух. Малый круг — двадцать три члена братства — укрепляет сердца, помогает обрести каждому еще бо́льшую силу. Что уж говорить о среднем?.. Братья и сестры, раздетые, сидели на покрытом коврами полу и держались за руки. Лица их были подняты, веки опущены, обнаженные спины — абсолютно неподвижны. Не двигался и я на галерее верхнего этажа. Прислуга в доме была своя, и повара, и садовники, и охрана: все они тоже сидели в том зловещем круге. Раньше, подглядывая за отцом и его гостями, я прятался. Тогда же прятаться мне было не от кого. Я был один, сестра давно спала в своей комнате. Обе двери в гостиную были заперты, но я прошел на веранду, открыл боковое окно, пролез внутрь. Шторы были задернуты, люстры погашены. Я очутился в тепле и полумраке. Догоравший в каминах огонь едва освещал их: мужчин и женщин, стариков и молодых. У многих была изуродована грудь… Но не у моего отца.       Эрнст судорожно вздохнул. Его детское лицо побелело, как бумажный лист.       — Что было дальше, Эрни-чан? — отпустив руку, участливо спросил Кацуки. Он снял очки и смотрел на перевоплотившегося рассказчика с доверчивым, неподдельным состраданием, при этом сам оставаясь на зависть спокойным. Отабек переводил взгляд с одного на другого, растирая занемевшие пальцы.       Эрни мужественно улыбнулся, продемонстрировав ямочки на щеках и дырку на месте верхнего молочного зуба. Подбородок больше не дрожал, и спину мальчик держал прямо, как маленький солдат.       — Я захотел убежать.       — Я бы так и сделал, — поддержал Кацуки. — Ты очень смелый, Эрни-чан.       Мальчик понурился.       — Фатти не шевелился. Не отвечал мне. Он спал. Крепко, как у себя в кровати. Только он спал сидя… там, на полу.       Голос упал до шепота, исчезли жутковатые взрослые интонации, но и теперь Эрни говорил так свободно, словно русский был его вторым языком уже в семилетнем возрасте.       — Тогда я разозлился… На себя разозлился.       Кацуки одобрительно хмыкнул. Эрни вскинул голову.       — Это глупость, что я струсил и хотел убежать. Стыдно и глупо! Это ведь мой дом, а вовсе не их. Я пошел по кругу и стал считать вслух, сколько их там сидит: десять... двадцать... пятьдесят... Я уже хорошо умел считать. Я обошел весь круг… Их было… двести тридцать.       Он утерся рукавом пижамы. Кацуки протянул платок, мальчик поблагодарил и высморкался.       — Тогда я стал трясти фатти, чтоб разбудить, — забубнил он, утираясь. — Я толкал его и стукал со всей силы по спине и плечам… и по голове. Он был как... манекен в швейной мастерской. Я споткнулся и упал на ковер. Впереди было светло от камина, а позади… там, где сидел фатти, совсем тихо и темно. Я не хотел больше туда смотреть. В камине лежала кочерга. Ее забыли повесить на место. Крюк закопался в угольки и светился, как фонарик на елке. Я долго смотрел, как он светится. А потом… я поступил очень дурно.       Он опять сник, дрожащий, несчастный. Кацуки поднялся, снимая пиджак, укрыл мальчика и взял его на руки, сел на его место. Эрни поерзал, устраиваясь на чужих коленях удобнее.       — Я подлез к камину, потрогал кочергу за ручку. Она была горячая, но не очень-то. Я встал с пола и взял ее как следует. Поволок… туда, где сидел фатти... Я поднял кочергу вот так, — он показал кулаки. — Немного подождал… и п-прижал крюк… крепко… к спине фатти… и вот так держал, держал…       Отабек стискивал зубы, морщась от боли и едва ее замечая. Эрни задыхался и вздрагивал, не сводя с него умоляющих глаз. Опустил руки.       — В школе нам рассказывали, как недочеловеков сжигают дотла. Знаете, что такое «дотла»? Это когда получается кучка пепла и маленькие косточки. А Пауль… он старший и знает… он сказал, что недочеловек в огне шипит и пахнет… паленым и чем-то жирным… и сладким, совсем как… как…       — Бекон, — подсказал Кацуки.       Эрни запрокинул к нему голову, хихикнул сквозь слезы.       — Ага! Вовсе нет, пахло просто… горелым, противным. И еще немного шипело и пошел такой дымок… Я подумал: это, наверное, потому что он — человек. А не простое мясо. Я испугался.       Отабек потер бровь, пряча взгляд. Ладить с детьми он не умел. Младший брат вырос без него, по возвращении домой пришлось знакомиться с ним заново, таким занятным и непонятным, словно они родились не в одной семье, а на разных континентах. И не сказать, чтобы это знакомство проходило гладко.       — Спина в том месте стала такая… черная. Я чуть не уронил кочергу, устал. А фатти… он так и не проснулся, — с наигранным удивлением протянул Эрни. — Понимаете? Ему совсем не было больно! Будто я жег его понарошку.       — Понарошку, — тихо повторил Кацуки.       — Это значит не по правде, — объяснил Эрни заботливо. Нахмурил короткие брови. — Вот тут я понял очень важную вещь. Это те, в круге — недочеловеки. Страшней, чем мертвые. Хуже всех людей. А я, и глупышка Рени, и жители нашей деревни, и фермеры, и учителя, и солдаты и офицеры, и все ребята в школе, даже старшие и хулиганы... все они — хорошие люди. Обычные. Как вы, — он со знакомым лукавым прищуром склонил голову набок. Отабек вымученно улыбнулся. — Ну и вот... Я повесил кочергу на место. Немного там… постоял, но меня не вырвало. Потом я полез через окошко на веранду, поднялся в комнату, запер дверь и лег в кровать… — зевнув во весь рот, он выронил из рук платок, приник головой к рубашке Кацуки. Тот пригладил белые пряди, обнял мальчика крепче, слегка раскачиваясь взад-вперед. — Утром мы завтракали, как всегда, — бормотал Эрни, осоловело взмахивая мокрыми ресницами. — Мы с Рени ели кашу и маковые булочки, пили какао. Фатти ел сырые зерна и читал газету. Он притворялся, что он живой человек. А назавтра мы купались в озере, и там я увидал, что никаких следов на его спине нету. Я подумал, что всё было сон. Я тогда решил, что больше ничего не буду бояться... Научусь плавать на глубину, еще пойду на весь день в поход, накопаю для маминого сада цветов с корешками… найду самые редкие... Научусь играть на гитаре, а потом вырасту и поплыву на корабле — далеко-далеко, — пообещал он совсем невнятно.       — Дальше было неинтересно, — вздрогнув, услышал Отабек безмятежный голос, заморгал. На месте ребенка сидел прежний Эрнст Вольф — взрослый, благодушно улыбчивый. — Моя жизнь постепенно наладилась и, по правде сказать, мало чем отличалась от прежней. Я убедил себя, что той ночью видел страшный сон, и со временем воспоминания о нем стерлись, вытеснились сказочной Олимпиадой. Пока однажды, семь лет спустя, отец не привел в наш дом своего приемного сына. Это был…       — Альтер. Ваш старик, — закивал Кацуки, невесть как очутившийся рядом. Он успел надеть пиджак и стеснительно обхлопывал карманы в поисках очков. — Спасибо вам большое, Вольф-сан. Было очень интересно.       — Рад это слышать, глубокоуважаемый Юрий. Вы позволите так вас называть?..       Дикое, немыслимое воплощение вызова самой концепции реальности, оба выглядели совершенно невинно, растроганные историей и чрезвычайно довольные собой и друг другом. Не смея их поторапливать, Отабек молча дожидался, когда гости закончат раскланиваться и обмениваться комплиментами.       — Вы напрасно поспешили сделать вывод о мизантропическом цинизме и ренегатстве моего Лоцмана, — напоследок обратился к нему Эрнст. — Спешу вас заверить: это не так. Удивительно, но после всего случившегося он не стал мизантропом. Даже на краю жизни он все еще ощущает себя тем мальчиком с раскаленной кочергой в руке. Если Эрнст Вольф, конечно, до сих пор жив. Человек он терпеливый и непритязательный, но ему вовсе не хотелось бы, чтобы по воле тысяч живых мертвецов погибла эта планета. А вместе с ее обитателями — погиб Давид Туманский… Я оберегал старика все эти годы, буду оберегать и впредь. Надеюсь, его последние дни не принесут ему разочарования и боли... От имени Эрнста Вольфа я наделяю вас правом отстоять жизнь на Земле, — патетически объявил гость. — Шанс крайне мал, но в теории возможен. Не знаю, где именно братство планирует замкнуть великий круг, да это и не важно. Важно то, что кроме вас, Отабек, и вашего русского друга, ни одного живого человека в том круге не будет. Там будут лишь братья и сестры Себастиана Вольфа, так и не давшего Эрни и Рени отцовского тепла. Когда братья и сестры возьмутся за руки и заговорят на языке сердец, когда круг замкнется и они перестанут что-либо слышать и чувствовать, вы будете вольны делать с ними все, что захотите... Удачи.       Отабек пожал протянутую руку.       Выложив на стол аккуратно сложенный платок, Эрнст попрощался кивком и ушел.       — Н-да, — вздохнул Кацуки, едва стихли легкие шаги. — Полный песец.       Подышал на стеклышки очков, тщательно их протер. Убрал платок в карман и водрузил очки на нос.       — Значит, надо ломать круг, — подвел он черту. — И погашать братство. Чтобы они стали нормальные люди. И все были живы… ты… Юрио… Кацуки Юри… там, в Японии… и Виктор, — совсем тихо закончил он, ударив под дых этим «Бикутору».       — Здесь можно раздобыть АК. Автоматы Калашникова.       Кацуки вытаращил глаза.       — Ты умеешь стрелять из автомата?       — Лежа с упора на расстоянии 100 метров до цели. Одиночными.       На миг Отабек вообразил себе эту самоубийственную эскападу, бунт отряда камикадзе (и кто бы встал за ним? Клуб разбитых сердец, его «подпольщики»?) и усмехнулся. Кацуки непонятливо заулыбался в ответ.       Кадзе татину, — всплыл в памяти мечтательный голос. Окажись здесь реальный Кацуки — не подвел бы, в нем-то сомнений не было. Хоть в разведку, хоть сразу в бой. Потому что умеет любить кого-то больше самого себя, в этом секрет его смелости...       — Шутка? — с той же робкой ухмылкой предположил гость.       — Шутка.       Нет, рассчитывать приходилось на себя одного, но хоронить надежду было рано. Сердце стучало ровно и сильно, подгоняемое этой вернувшейся надеждой, холодной и бескомпромиссной. Как на шестиминутной разминке перед произвольной, когда успел завалить короткую. Теперь только откапываться.       И наручные часы, и библиотечные показывали без восьми минут три. Отабек поднялся из-за стола.       — Сможешь выбраться отсюда наверх? — уточнил чисто для проформы.       — Нет, — побледнел Кацуки. — Далеко от Лёда… не могу.       — На нулевой уровень?       Кацуки отрицательно качал головой.       — Вниз?       — Да, — лицо Кацуки прояснилось, — туда получится… Уже поздно, — он подскочил, будто и впрямь засиделся в гостях. — Мне, наверное, пора?       Отабек враз ослабшими руками перебирал содержимое сумки, наскоро в уме обозначая самое важное. Пункт первый: гости — реальность, а не иллюзия. Второй: для гостей не существует преград — в пределах бункера. Третий: гм, кочерга.        Он выключил лампу.       — Пора. У меня еще одно дело.       — Рассказывай, если можно, — сосредоточился гость, поправил очки. Вежливый — и прилипчивый как репей.       Над дверью за его спиной тлел красноватый дежурный свет; где-то там, в кромешной темноте коридоров, размеренно вспыхивали и гасли лампы, отмечая обратный путь Эрнста Вольфа. Интересно, что с ним станет, если его хозяина до срока отправят наверх. Аннигилирует ли друг-немец — или останется бродить по бункеру неприкаянным, как тот смотритель маяка, что донимает здесь и новичков, и старожилов. Ищет и ждет того, чью смерть отказывается признавать, — «ибо привязан сердцем», как любит говорить Туманский. Единственный, кто не избегает общения с «клятой немчурой». Уже не единственный, напомнил себе Отабек. 5.       Рассказ не занял много времени. Кацуки вышагивал рядом и не перебивал его; с досадой чувствуя, как теплеют скулы, Отабек постарался обойтись без лишних подробностей.       Дверь в игровой спортзал была неплотно притворена, в холодном коридорном воздухе стоял удушливый запах духов, от которого его опять замутило. Стрелки часов показывали три без четырех минут.       Так и не сказав ни слова, Кацуки протянул раскрытую ладонь.       — Спасибо, — попрощался Отабек — благодарный совершенно искренне.       — Всегда пожалуйста.       Кацуки обеими руками взялся за его левую руку, развернул ладонью вверх. Большим пальцем погладил, страдальчески морщась, ровнехонький блеклый шрам.       — Все в порядке, — сдержанно заверил Отабек.       — Ты идешь сейчас спать в комнату, — поднял голову Кацуки. — Я — иду туда. К этой женщине... Изугэрыдэ.       — Исгерд. — Отабек убрал руку в карман, сжал кулак. — В смысле — ты идешь?.. Она и слушать тебя не станет. Здесь не привыкли общаться с... гм, такими, как ты.       Кацуки снял очки, пригладил волосы к затылку:       — Как я выгляжу?       Машинально ответив «супер», Отабек зацепился взглядом за галстук — бордовый с золотой искрой.       — Твой мне больше идет, — Кацуки потрогал идеальный узел, — не возражаешь?       Отабек неопределенно качнул головой.       Кацуки словно всерьез ждал позволения. Близорукие глаза непонимающе сощурились.       — Ей нравятся азиаты, — выдавил Отабек. От осенившей догадки его душил нервный смех, даже слезы подступали. — И ты что же, решил...       Смутившись, Кацуки принялся заталкивать очки в нагрудный карман пиджака.       — Нет... Я не собираюсь с ней... Это...       — А что тогда? Упрашивать ее станешь? Зря.       Вытянув шею, Кацуки вслушивался в напряженную, почти осязаемую тишину за дверью.       — Женщины здесь всё решают, — пытался объяснить Отабек. — То есть… Не совсем всё, конечно, и не все...       — Я буду ее немного пугать. Как в «сладость или шалость», — добавил Кацуки тоном очень занятого человека. — Понарошку. Но страшно.       — Кайдан на минималках, — неуклюже сострил Отабек. Правда, теперь становилось не до веселья. Кацуки доложил заговорщицким шепотом:       — Эта женщина там одна. Я слышу, как она дышит…       Обернувшись к нему с хитрой улыбкой, не удержался и захихикал, словно полоумный злодей из плохого кино.       Отабек отступил на шаг, слишком изумленный, чтобы спорить. Или сказать хоть что-нибудь.       — Иди спать, — приказал гость, в выражении лица которого оставалось все меньше человеческого. — Она все отдаст. Я принесу тебе потом, после… Иди, — повторил утробный голос. На опустевшие глаза наползала тень, в ухмылке ощерились зубы — острые и широкие, как у мультяшного кота-автобуса.       Отабек отшатнулся, попятился. Развернулся через плечо и зашагал по коридору, стараясь не срываться на бег.       Не одолел и десятка метров, как его догнал крик. Нечеловечески жуткий, непохожий даже на звериный вой: он летел в спину, не заглушенный стенами, длился и длился, взвиваясь до запредельно высоких нот, — а затем все оборвалось, не оставив эха.       Отабек вытер мокрый лоб. Бросил взгляд назад: чернильная темнота, ни звука, ни намека на движение.       Придерживая сумку на бедре, устремился вперед, но навстречу уже спешил патруль. Сразу четверо охранников: рослые, с бесстрастными лицами и дубинками наизготове, они приближались грузной и спорой поступью. Поравнялись с ним, слаженно протопали мимо. Отабек задышал ртом, провожая глазами одинаковые фигуры в голубой униформе. Коридор рывками темнел, и вот погас совсем; остался островок света там, где Отабек стоял один в мертвой тишине, вжимаясь в стену плечом. Его музыка, вечная спутница, молчала. Он выпрямил спину и пошел дальше, ступая все увереннее и тверже, и до самого порога комнаты слышал только звук своих шагов и стук сердца. 6.       — Жил некогда во Флоренции молодой дворянин по имени Гуалтьеро. Был он здоров, красив и не беден, так что, как говорится, друзья за него не тревожились, а враги ему завидовали. Однако, если бы Гуалтьеро рассказал о себе побольше, друзья опечалились бы, а враги обрадовались. А все потому, что несчастный Гуалтьеро каждую ночь видел страшные сны. Дошло до того, что он боялся ложиться спать. С прогулки верхом он, шатаясь от усталости, отправлялся на бал, после бала снова шел гулять...       — Норм, — хмыкнул Юра. — Поработать не пробовал?       Мила подняла голову, сдула с лица ядовито-изумрудную прядь. Снова склонилась над айпадом, который держала на коленях.       — Но без сна человек жить не может, — продолжила она читать важным голосом. — В конце концов Гуалтьеро, словно подкошенный, валился на свою постель. И тут его начинали мучить кошмары. Гуалтьеро кричал во сне, обливался холодным потом, просыпался со стоном и больше не мог заснуть.       Юра зашуршал своим огромным красным пуховиком не по росту, привалился к поручню перил другим плечом. Надвинул капюшон, хотя ночь ничем не отличалась от вчерашней. Удивительно теплая для севера Италии, безветренная и ясная погода не портилась со дня заезда. Накануне вечером здесь же, на террасе первого этажа, собралась целая компания любителей звезд. И новички, и те, кто приезжал сюда не первый год, любовались недолгим закатом, а после искали знакомые созвездия. Даже Юра, всегда угрюмый и неразговорчивый, заспорил с долговязым финским юниором о бесконечности космоса.       — Ну и? — потерял он терпение. — Сдох твой аппарат?       — Да сейчас, блин… Зараза.       Мила подняла айпад над головой в попытке поймать вай-фай.       — Все, есть… Однажды юношу навестил старый друг его отца, синьор Рикардо. Синьор Рикардо жил в загородном доме, вдали от шумной Флоренции, и очень редко приезжал в город. Он так ласково заговорил с Гуалтьеро, что тот рассказал ему о своей беде. Внимательно выслушав юношу, синьор Рикардо сказал:       — Видишь ли, в моем уединении я часто читаю старинные рукописи, и мне открылись тайны, неведомые другим. Иные назвали бы меня волшебником, однако это совсем не так — я ведь никогда не пользуюсь тем, что узнал. Но твоего отца я любил, как брата, а тебя люблю, как сына. Поэтому я попробую помочь тебе. Слушай же: дождись ночи, когда нарождается молодой месяц, и сорви в лесу три ветки папоротника. Одну брось в текучую воду, вторую — в пылающий огонь, а третью, перед тем как уснуть, положи под подушку.       Что бы тебе ни привиделось, не бойся. Будь во сне таким же храбрым, как наяву. Да вот еще что... Ты ведь знаешь — в самом страшном сновидении нам подчас является что-то прекрасное. Дотронься до этого и скажи:       — То, что я вижу, — я вижу во сне, Но ты наяву приходи ко мне!..       — А папоротник здесь растет? — спросил Юра.       — Он везде растет, — отмахнулась Мила — без особой уверенности в недовольном тоне. — Ты слушай давай, сейчас про страну сновидений будет интересное.       Юра ответил душераздирающим зевком. Сунул руки в карманы, привалился к перилам спиной, всем своим видом выражая смертельную скуку. Однако было ясно, что ему уже интересно — и немножко страшно, как и полагается внимательному слушателю по-настоящему хорошей взрослой сказки. Вдобавок на площади Святого Иеронима, как по заказу, ожил колокол старинной часовни. Неспешный, печальный перезвон: почти идеальный аккомпанемент.       Из номера выглянула Сара в пижамных шортах и футболке, залопотала на ломаном русском. Следом высунулся хмурый Микеле, накинул сестре на плечи форменную синюю куртку — с нарядными полицейскими нашивками, предметом собственной гордости и Юриной зависти. Придерживая красно-зеленый ворот, Сара уселась на порожек. Заслушавшись, подложила ладонь под щеку. Выражение лиц у обоих близнецов Криспино, таких разных, стало одинаковое.       — Сраная колокольня, — высказался Юра вполголоса, когда все стихло и растаяло мелодичное эхо. Он успел достать из кармана смартфон и сутулился над ним, побивая по перилам кроссовкой.       — Ты сюда в телефоне залипать пришел? — рассердилась Мила, косясь в сторону близнецов — по обыкновению прощавшихся перед сном так, будто им предстояло разлучиться навсегда. — Мы с Сарочкой эту сказку специально для тебя нашли, между прочим!       — Чухня ваша сказка, — не отрываясь от смартфона, сказал Юра, когда Микеле наконец ушел к себе. — И так понятно, чем кончится дело. Этот... Гуинпленеро натаскает из снов богатств, коня впридачу, а потом вытащит бабу. Тут и сказочке пиздец.       Сара хлопнула себя по загорелой коленке и расхохоталась.       — Фу! — с чувством сказала Мила. — «Бабу»… Он встретит во сне прекрасную девушку, почти как принцессу, и они полюбят друг друга наяву!       — Я и говорю: чухня.       — Господи, что за ребенок... Тебе только сказочки для дошколят читать.       — Кто тут ребенок, тетя?       — А кто вчера опять развопился посреди ночи, как голодный котенок? Тебя через стенку было слышно. Микки чуть к нам не вломился. Решил, на Сарочку напал маньяк, — Мила переглянулась с Сарой, и они обе прыснули в ладони.       Юра буркнул ругательство.       Мила спрыгнула с поручня перил; Юра сделал подножку, но Мила перескочила через его кроссовку и сгребла его поперек живота одной рукой, закружилась на месте, сквозь смех приговаривая: «Котенок, котенок!» Выше этажом кто-то захлопнул ставни.       — Дура! — Юра вырвался, кое-как поймал смартфон.       — Баста-баста-баста... Буонанотте, гаттино, — пропела Сара, потягиваясь. Куртка распахнулась, открыв холмики грудей под белой футболкой.       — Время недетское, — посуровела Мила. — Вали к себе, пока дядь Яша не спалил.       — Раскомандовалась… — Юра ловким подскоком оседлал поручень. — Я еще домой не позвонил.       — Только недолго. Проводить тебя потом? Мы не ложимся пока, зови если что.       Юра ответил громким «ха».       Обнявшись, словно сестры, в шутку толкаясь боками и хихикая, девочки скрылись в номере. Хлопнули решетчатые деревянные двери.       — Спокойной ночи, малиши, — пропели изнутри на два голоса. Юра вскинул кулак, выставив средний палец.       В отместку в номере погасили верхний свет. На террасе, как и над всей бревенчатой громадой гостиничного комплекса, сгустилась темнота. И тишина — если не считать ровного, как гудение пчел, мужского говора в угловом номере, который «дядь Яша» делил с Георгием Поповичем из взрослой группы. Молчали городские фонтаны, ночные птицы и сверчки взяли передышку. Над горными пиками вкрадчиво, словно на пробу, заворчал гром.       Юра бесстрашно перегнулся наружу, откинул капюшон. В темноте его волосы будто светились сами по себе. Звезды пока не спрятались: вот и Большая Медведица, и ковш поменьше, и вся сияющая пыльная россыпь Млечного пути. На востоке завис лунный ломоть, выгнутый в правую, «растущую» сторону. Из черноты трассирующей пулей чиркнула белая вспышка. Август — самый щедрый на звездопады месяц. Юра бы наверняка заспорил, что звезды не падают. А тот финн выдал что-нибудь вроде «мы ничтожны в масштабах Вселенной»; Отабек же просто неслышно вздохнул, подавленный красотой и безмолвием.       Любоваться красотами Доломитовых Альп ему доводилось и прежде, но зимой. Лето оказалось ничем не хуже. Тот же самый воздух, только влажнее из-за частых дождей. Те же закаты и рассветы с эффектом волшебных садов из местной легенды — когда низкое солнце красит склоны розовым и оранжевым светом. Горы — как всегда непохожие ни на какие другие. Вместо лыж и фэт-байка — ОФП и вожделенные тренировки на катке. И хореография у балетного станка, будь она неладна. Пти батман, гранд батман, пор-де-бра…       На щеку шлепнулась капля росы. Отабек отпустил душистые ветви гибискуса, с шелестом сомкнувшиеся над головой, растер лицо и откинулся на жесткую неудобную спинку, осторожно вытянул ноги. Выдохнул облачко пара. Скамью в кустах, где он привык отдыхать после вечерних пробежек, укрывала тень, но камешки гравия шуршали на всю округу, стоило двинуть подошвами. Вчера его чуть не спалили: сам великий и ужасный Фельцман явился разгонять нарушителей комендантского часа и походя шуганул его с насиженного места. Должно быть, принял впотьмах за одного из своих малолетних учеников, которыми на правах старшей верховодила Мила Бабичева. Малолеткой Отабек себя давно не считал и пополнить ряды аутсайдеров «Юбилейного» не стремился. Это тебе не Детройтская школа Челестино, где рады каждому — только плати. В общей суматохе Юра его не заметил: пронесся мимо, перемахнул на смежную террасу, скрылся в номере. Отабек успел подняться к себе и принять душ, а ворчливый тренерский голос все разносился над лагерем, как из репродуктора. Утром всех ждала проверка скоростно-силовых способностей: упражнения в преодолении сопротивления внешней среды, которые Юра «в гробу видал». Отабек одолел шестикилометровый трек на одном дыхании, оставил позади и мелюзгу из своей группы, и юниоров во главе с длинноногим финном, уступив лишь Поповичу. Юра пришел к финишу последним, без сил повалился на ковер из сосновых иголок. Эксклюзивный вид на запрятанное в ущелье озеро его нисколько не утешил. Тренер по ОФП, давно убравший секундомер, покраснел всем бородатым лицом, когда Юра наконец отдышался и выдал заковыристую тираду без единого печатного слова.       — Не разбудил? — донеслось с террасы. — Привет. Норм. Нет пока… Скоро. На улице лучше ловит… Да высыпаюсь я. Высыпа-юсь. Угу… Что тут по ночам делать-то?       Юра старался говорить потише, но голос раздавался отчетливо, как в наушниках: непривычно теплый, живой. Скованный неловкостью, Отабек облокотился на колено, почесал лоб.       — Еще как. Как на убой… Ха. Не-е, куда им до тебя, криворуким… И по грибы? Угу… А поясница?.. Ну да, знаю я тебя… Здесь мумие не продают нигде, я мыло купил. Грязевое. Ну типа грязь лечебная и травы-водоросли всякие… Копейки вообще. Здесь только шмот дорогой... Одежда. Да ну вот еще, обойдусь.       Юра помолчал. Тяжко, совсем по-взрослому, вздохнул.       — Да норм... Не устаю, сплю как убитый, жру как свинья. Просто… кроссы эти дурацкие… И дубак… летний лагерь, называется. Хуже Питера…       В голосе звенели слезы. Юра опять замолчал, хлюпнул носом. Отабек глянул поверх пальцев: держа смартфон подальше и отвернувшись, Юра торопливо вытирал глаза.       — Ладно, пора мне, — пробасил он простуженно. — А?.. Не. Связь плохая. Горы мешают… Красивые, ага. Я наснимал, и видео тоже. Да… Пока, деда. И я тебя…       Он постоял еще, вздыхая и пошмыгивая. Перемахнул вниз. Отабек проводил его взглядом до смежной террасы; стукнула решетчатая дверь. Соседом Юры был тот самый финский любитель звезд, который слишком крепко спал. И второй день подряд сажал четверной сальхов. Юра было тоже попытался, но получил громогласную отповедь. Зато в Сети, как выяснилось, давным-давно гуляло видео — и с его тренировочным квад-сальховом, и с тройным акселем. «Русский вундеркинд» с целеустремленностью истинного воина разучивал запрещенные прыжки в обход Фельцмана. По его же книжке, если верить фан-клубу «Ангелы-хранители Юрия Плисецкого». Когда Отабек нагуглил их твиттер, «ангелов» там насчитывалось не больше дюжины. Это было позавчера. А сегодня — уже тридцать восемь. Судя по итальянскому эксклюзиву, к раскрутке аккаунта приложила руку Мила Бабичева.       Отабек промотал ленту, лайкнул свежие селфи Милы, Сары и Микеле на фоне местных достопримечательностей: водопад над горной речкой, игрушечная городская площадь, афиши Ледового Дворца, сплошь залепленные прошлогодними постерами Виктора Никифорова. Без которого, по всеобщему мнению, этим летом — скука смертная. Убрав айфон, Отабек застегнул ветровку и встал, неспешно размялся. Согнув руки в локтях, потрусил вдоль кустов к повороту на освещенную парковую аллею, откуда видна была густая темная лесополоса.       Через сорок минут он выбрался обратно на дорожку. Наскоро почистил о газонную траву испачканные в земле кроссовки, озираясь исподлобья и торопясь отдышаться. Подобрал плоский камешек гравия, взвесил на ладони, сунул в карман. Вздохнул поглубже и спокойно прошел к Юриной террасе. Глянул еще разок влево-вправо, подпрыгнул и ухватился за поручень, подтянулся. Свободной рукой извлек из-за пазухи ажурные ветки, остро и таинственно пахнущие лесом, уложил на поручень так, чтобы не помялись. Камешком придавил стебли. Бесшумно спрыгнул на газон.       — Привет, — поздоровался Микеле Криспино. Глядя на него снизу вверх, Отабек не с первого раза заложил руки в карманы штанов.       — Привет.       — А мы думали, ты разговаривать не умеешь, — осклабился Криспино. Потыкал пальцем в свое горло, сделал грустное лицо: — Болеешь?       — Нет… — Отабек откашлялся в сторону, повторил громче: — Нет. Я в порядке.       Криспино покивал. Сложил руки на груди, чтобы показать бицепсы. Он был в пижамных шортах и в точно такой же, как у сестры, короткой футболке с вышитым зайчиком.       Отабек сжал в карманах кулаки. Было так тихо, что слышно, как накрапывает дождь.       — Кто живет здесь? — поинтересовался Криспино, мотнул головой на террасу. — Ты?       — Нет.       — Сара?       — Нет. Она живет там, — Отабек тоже мотнул головой.       — Правильно, — согласился Криспино. — Там. А ты пришел сюда. С букетом. Ошибся номером? — посочувствовал он.       Нарывается, хладнокровно оценил Отабек.       Драться не хотелось. Особенно с великовозрастным. Особенно здесь.       — Это, — быстрый взгляд на поручень, — для Милы. Сюрприз. На день рождения.       Лицо Криспино вытянулось.       — У Милья день рождения? Когда?       — Завтра, — терпеливо сказал Отабек, надеясь, что правильно помнит дату в профайле. — Юра поздравит утром. Русская традиция, — приплел он.       — Ты русский? — усомнился Криспино.       — Я просто принес.       — Доставка, — на смуглом лице блеснула улыбка. Отабек медленно, сузив глаза, кивнул.       Поразительно, но импровизированный бред сработал.       — Ты иди, — Криспино вытянул шею, оглядывая аккуратные квадраты клумб, — я достану нормальные цветы. Иди-иди… э-э…       — Бек.       — Спокойной ночи, Бэки.       — Буона нотте.       Криспино по-идиотски заржал.       — Чао-чао, малыш.       Дождь припустил сильнее. Над их головами прокатился гром.       Бросив прощальный взгляд на «букет», Отабек зашагал к лестнице. На ходу вытащил руки из карманов, пошевелил пальцами, с наслаждением ловя ночной ветерок.       Когда он поднялся в свой номер, за решетчатыми ставнями вовсю бушевала гроза. 7.       Юра глубоко вдохнул теплый и влажный, напитанный дождем воздух, медленно выдохнул. Еще несколько секунд тупо и пристально вглядывался в холодный сумрак, пытаясь догнать, где его угораздило проснуться. Часы — зеленые цифры над дверью — показывали четыре тридцать. Утра, разумеется. Ебаный бункер. Юра зевнул, потянулся в уютном коконе из одеял до хруста в щиколотках. Опять он заснул одетый. Под ложечкой екнуло, но грузиться вчерашним сейчас не хотелось. Дышалось так сладостно и легко, будто он все еще был там, в окрестностях горнолыжного курорта Мадонна-ди-Кампильо.       Фельцман набирал спортсменов в свой лагерь каждое лето. Каждый август полсотни счастливчиков съезжались со всего мира в крошечный итальянский городок для прокачки у легендарного тренера. Свои выезжали по умолчанию; уже через год Юра готов был взвыть от такого «счастья». А то первое тренировочное лето забыл как страшный сон.       Он не помнил ни бабских посиделок на балконе, ни сказочек на ночь. Не помнил Отабека. Когда тот рассказал, что был тогда на летних сборах, Юра сперва не поверил. А потом узнал об этом сам. Точнее, прознал Дар. И о том лете, и вообще… обо всем.       Никому и не объяснишь, каково это. Совсем не так, как это принято показывать в фильмах-сериалах или описывать в книгах. Ведаешь — это когда просто знаешь, и все. Буквально влезаешь в чью-то шкуру, и хрен потом избавишься от всей той навязанной шелухи. Валится как из мешка — все вперемешку, плохое, хорошее: чужие радости и горести, мечты и страхи, детские тайны, всякая взрослая чушь… Дар не стал бы тратить время на низкосортное мясо, забираться в заведомо негодное нутро, но Отабек настырный, подставлялся как нарочно. И теперь здесь, подо Льдом, накопленное распирало, вываливалось не к месту, вспоминалось просто так — или являлось во снах.       Юра тихонько улыбнулся. Вообще-то мелким Отабек был прикольный. И на домашнем катке, и в лагере пахал будь здоров. Смурной бровастый пацан, неторопливый походняк: вылитый медвежонок. Ростом — ниже салаг из младшей группы. И тихоня. Не мямля и слабак, а просто… слишком взрослый внутри. Он и сейчас — негромкий, спокойный… Клевый. Шумные бесят. Громче всех звенит пустой казан, или как там говорила его бабушка…       Юра прислушался к нудному шелесту вентиляции, запрокинул голову. Наверху было тихо. Рассветный сон — самый крепкий. Сквозь поперечные прутья изголовья был виден кусок сегодняшнего неба — унылого грязно-серого цвета. Лежать сразу стало еще уютнее. Как дома, когда толком не проснулся, а уже понимаешь, что за ночь всю улицу завалило снегом. Хотя недобиткам ничего из человеческого жилья не покажут, разве что какой-нибудь вид на каменоломню. На той неделе вообще дали чистое поле, облезлое — типа тундры. За русским столом все плевались, святое дело: ругать погоду, пусть и на картинке. Виасат Нейче, Красоты Монголии, как прикололся Отабек. Или не прикалывался и ему правда зашло. Потому что любит простор… Хорошо, что здесь ему норм, подумал Юра торопливо и перекатился на живот, примял подушку локтем.       Отабек сидел в своем кресле лицом к окну.       Юра подобрался. Ганна учила: бывало спросонок не уследишь — и с оборотнем сойдешься, а нечистому того и надобно. На этот случай хорошо иметь под рукой иконку Никиты-бесогона. А если нет такой — перекреститься, зажать кукиш в кармане и сказать «враг-сатана, отступись от меня, есть у меня и почище тебя». Нечистый обернется настоящей личиной и сгинет. Главное, личины не испугаться, а то язык отсохнет. Всю оставшуюся жизнь дурачком промычишь… Хорошо, что Бабуля пошла на поправку, — вспомнилось кстати: разом полегчало, вымело суеверную дурь из башки.       Отабек над бабкиными байками только посмеивается, все ему нипочем. А сам на лед выходил всегда с правой ноги и не брился до конца соревнований… Юра сунул руку обратно под одеяло, на всякий случай зажимая по фиге в обоих карманах. Пальцы наткнулись на печатку.       — Че не спишь? — спросил он развязно. Голос дрогнул, сорвался.        — Не спится.       Юра выпутался из кокона, влез в задубелые тапки, сминая задники. Выпрямил спину и глянул, задержав дыхание, на верхний ярус.       Постель Отабека была пуста, заправлена; со вчерашнего утра, сообразил Юра. Мы же на моей кровати заснули. Правда, одеяло выглядело помятым, как будто на нем успели поваляться. На Отабека это не похоже.       Холод лез за шиворот, сбивал с мысли. Юра набросил одно из своих одеял на плечи как индеец, протопал к своему креслу и застопорился.       Перед Отабеком лежали его секретные бумажки — со скрученными краями, помятые, сложенные кое-как. Юра усаживался за стол, пялясь искоса: верхний лист был убористо исписан нечитаемым почерком, с обведенными пунктами, мелкими чертежами на полях. Отабек мастак составлять планы и списки по любому поводу, и ежедневники у него всегда бумажные, хранятся дома в среднем ящике стола. Все дни расписаны — с 2012 года. Пять одинаковых, разноцветных кожаных книжечек; шестая — малиновая, начатая, лежит в боковом кармане сумки с ноутом. Последняя запись — третьего апреля: время вечернего рейса из Хельсинки в Алматы с одной пересадкой. Юра посмурнел, отер угол рта костяшками пальцев, покусал мозоль.       Отабек так и смотрел в окно. Лицо обычное — не считая черных швов на опухшей губе, руки расслаблены на подлокотниках. Рукава переодетой чистой спецовки, как всегда, подвернуты до локтей. И все равно было заметно, что он какой-то пришибленный. Как будто пошевелиться не может от усталости. Наверное, потому что не крутил в пальцах резинку. И забыл снять торбу с плеча. Наведывался перед сном в места общего пользования во всеоружии. Он никогда не засыпал, не почистив зубы.       Зато гору подарков уже разобрал, ясное дело. Весь хлам рассортирован по кучкам, сразу видно: на столе порядок. Отабек и дома наводил красоту-чистоту, и в канадской общаге. С детства хозяйственный, всегда уберет за собой, починить может что угодно. Ну, почти. Только еду нормальную готовить не умеет, даже простейший супец, и посуду мыть не любит, стирку там всякую… Ну, стирку любить не за что, но там хотя бы стиралка работает, а вот глажка — полный отстой. В Хасецу Юра чуть было не сжег костюм к «Агапэ». Кацуки в последний момент спас раритет. Увидел утюг и задохнулся от ужаса: ах, там же пёрушки, дай сюда, пожаруйста! Свой-то костюм он сразу отпарил и повесил на шкаф, еле расстался на полчаса — доверил Мари «подгонку по фигуре». Юра тогда зачем-то грузанулся, как бы выглядел в его подогнанном черном «Эросе» с дурацкой красной юбкой, отобрал примерить ради смеха. Кацуки смеяться не стал. Тебе идет, сказал. Суперу. А сам едва глянул и вышел из комнаты с утюгом в руке.       Юра нечаянно глубоко вздохнул, сморщил переносицу и насторожился, поймал сбежавшую мысль. Или его глючило, или откуда-то вправду несло духами. Знакомо — не приторно, как от норвежской блядищи, а тонко, по-весеннему нежно…       Голову вжало в плечи. Юра затравленно косился на дверь, словно за порогом реально мог стоять Кацудон. Двери для гостей не помеха, будь там хоть сто замков. Ребе — тот не задвигал дверь вовсе.       И ведь никак не узнать, кто навестит тебя ночью. Кто это будет: покойник, человек или неведома зверушка. Кого на самом деле ждешь подспудно, как говорит Бабуля. Юра думал, что увидит дедушку, а пришел кот.       — Ляг, — скомандовал Отабек — не отвлекаясь от окна, как будто там транслировали хоккейный матч. — Простудишься.       Юра хмыкнул и заворочался в одеяле, сбрасывая тапки, уперся в сиденье пятками. Сцапал со стола начатую пачку мятных леденцов. Недобитки надарили говна конечно, скинули что не жалко, молодцы. От скучного мятного вкуса заурчало в животе. Жрать хотелось постоянно — из-за холода, наверное. Хорошо бы сегодня был немецкий день, то есть германский-баварский. Юра мигом увидел тарелку яичницы-глазуньи, толстые сочные колбаски-сосиски с хрустящей шкуркой, здоровенный горячий крендель, круто посыпанный солью, и чуть не поперхнулся слюной.       Рядом с Отабеком все равно теплее, размышлял он, гоняя за щекой леденец. И как-то… устойчиво, как на коньках. Пусть и злится за вчерашнее, и не хочет сейчас разговаривать. Никогда не поднимется выше себя, не пойдет против своей мясной природы... Все равно Отабек лучше тех, кого Дар успел узнать, прощупать насквозь и отшвырнуть за ненадобностью. Сколько их было — до того одинаковых, что злость брала. Каждый занят исключительно собой и срать хотел на других, каждого сжирает своя мясная муть: зависть, лень, тупая обида на мир, не оценивший пустозвонов по достоинству. Жадные до бабла и славы ничтожества, они пытаются самоутвердиться за чужой счет, лицемерят и врут, используют друг друга, понятия не имея об истинной любви, и все как один, даже полные днища, мнят себя пупом земли… Кроме детей и дураков.       Опять всплыл Кацуки, чудо в пёрушках. Дурак и дите, два в одном. Юра остервенело дохрустел леденцом в тишине, стал тоже смотреть в окно.       Смотреть пока было не на что. Утро занималось туманное, с синими клочьями облаков на бесцветном небе, понизу клубилось пухло-белесое, немое. Юра передернул плечами, потянулся за вторым леденцом и отвлекся на обертку, разгладил на столе. Lumikuningatar… Голова потяжелела, мятный рот выстлало сухим и кислым. Юра с мысленным стоном зажмурился, решив никогда не вспоминать вчерашний сон и никогда, никому о нем не рассказывать.       — Допустим, у них не получилось, — негромко произнес Отабек. — Что тогда?       — Не получилось? — Юра открыл глаза, мгновенно сообразив, о чем речь. — Почему?.. Почему у них должно не получиться?       Отабек перевел взгляд на него.       Юра с вызовом ухмыльнулся. Отабек смотрел серьезно, внимательно, а потом ответил слабой усмешкой, как только он и умеет: сердце словно бы разжалось.       — Так в них уверен?       — Да, — твердо ответил Юра.       Отабек кивнул своим мыслям, как точку поставил. Снял с плеча торбу, придавил бумаги.       Знать бы, о чем он думает. В принципе, догадаться несложно: дом, семья. Но порой, — вот в такие моменты как сейчас, когда Отабек закрывался наглухо, — казалось, что Дар бы пробил брешь. Смог найти такие слова, чтобы Отабек принял сам единственно правильное решение. Для них обоих.       А разве я не пытался, возразил себе Юра с горечью. Все без толку.       И ведь не дурак же он, все понимает, просто — упрямый. Сдохнет, но не отступится. Лишь бы не сломался со своей упертостью. Пусть переводит бумагу и тратит время на своих тупоголовых дружков, главное — пусть держится до конца. Представить Отабека Алтына, опустившего руки, потерявшего лицо, не хватало воображения и духу.       И что еще за глупости, разозлился на себя Юра. Да Отабек бы никогда...       — Ты его еще любишь? — вклинился Отабек. — Лед.       — Чего? — сипло уронил Юра. Голос сел от неожиданности.       Слегка повернув голову, Отабек нахмурился:       — Я про нормальный лед. Любишь его или нет?       Юра поморгал, отвел глаза.       Любит ли он лед? Мягкий или жесткий, удачно гладкий или предательски скользкий, каждый со своим особым запахом и эхом на катке. Не проходило дня, чтобы Юра не вспоминал. Как тело само повторяет то, что ты только увидел. Как оно же подставляет в самый неподходящий момент, — чтобы ты поднимался и начинал заново. Когда Кацуки со своим недоделанным лутцем затащил Юру обратно на тренировочный лед «Юбилейного», это было похоже на возвращение домой.       — Ляг, отдохни, — мягче предложил Отабек. Взглянул на свои «командирские» часы: — Можешь поспать. Время есть.       — Есть Меллер, — проворчал Юра.       Привет паранойе: Отабек все-таки не утерпел, обернулся к часам над дверью. Интересно, как он все разруливает, когда понимает, что спит? Каково это — управлять собой во сне? Осознанное сновидение, или как там оно называется.       Перед глазами возник Лей: голубая рубашка, белозубая улыбка, ясный взгляд. Ледяной Арсенал, прекрасный и величественный, как чертоги Снежной Королевы. Слово-то какое: чертог, фыркнул Юра. Чертоги разума. Если Полоумная Лавгуд не врала, если разум еще при нем, просто душа отлетала пообщаться с другими душами, то это значит, что Лей — реально Хранитель и все правда? «Через шесть недель мы отправимся в путь». Значит, пока все идет хорошо.       Только мимо, усмехнулся он без особой злости.       Вгрызся в мозоль, поскорее стер улыбку с лица. Отабек смотрел на него — кажется, уже долго, со странной теплой тревогой в глазах, обычно невыразительных, черных.       А что, если это я сейчас сплю, — продернуло вдруг холодком. Сердце опять сжалось. Да ну нахер… Юра сплюнул в сторону, морщась, обхватил под одеялом ноющие лодыжки.       Отабек развернулся к нему вместе с креслом, снял часы и отложил их на стол циферблатом кверху. Похлопал по коленям:       — Давай сюда.       После секундного колебания Юра сел как следует, выпрямил ногу, укладывая ступню в его протянутую ладонь.       Отабек мог работать только правой рукой, но его пальцы, твердые как железо, горячие даже сквозь носки, проминали покруче аппаратного массажера. Не слишком сильно, до терпимой боли, после которой надолго остается кайфовое тепло. Боль вообще-то была привычной херней, Юра и не помнил, когда у него ничего не болело. Сперва учишься терпеть эту боль, потом — не успеваешь заметить, что давно научился. Но настолько противно, как в последнее время, раньше не выламывало. Даже руки после чертовых ножниц болели не так.       — Обувь не жмет? — поинтересовался Отабек. Корчась от удовольствия пополам с щекоткой, Юра помычал — сперва отрицательно, а затем, сконцентрировавшись, утвердительно.       — Сорок второй уже, похоже. — Отабек продолжал измываться над другой стопой, не меняя ровного темпа. — С половиной. Надо подать заявку Вайсу на сорок третий.       — Скоро медосмотр, — пропыхтел Юра, из последних сил цепляясь за подлокотники. Одеяло давно свалилось на пол. — И так… поменяют... Бля, как — сорок третий? — догнало его. Только-только ботинки раскатал. И не убил почти, пока готовился к чемпионату, совсем как новые…       Отабек улыбался. Криво, одной стороной рта, но в глазах заплясали смешинки.       — Растешь.       — Расту, — согласился Юра тупо. Ну да. В шестнадцать все растут. Даже я, метр с кепкой в прыжке.       — Будешь метр восемьдесят, восемьдесят два. Не меньше.       Нахуя мне столько, тихо обалдел Юра. Еще и дохлый как глиста. Квады по пизде…       Какие квады, осадил себя тут же. Не будет ни прыжков, ни новых коньков. Не будет… ничего.       — Не успею, — подытожил он мрачно. Дождался традиционного «сделано» и спустил ноги на пол. Сунул в рот леденец.       Отабек поднялся, отодвинул кресло в сторону:       — Встань-ка.       Юра, все еще ошеломленный, нашарил теплыми ногами тапки, встал. Отабек шагнул к нему вплотную. Совсем непохожий на себя в детстве, — вроде и не раскачан особо, а сразу заслонил все собой. Как сказал бы деда: неладно скроен, да крепко сшит.       Проведя над своей головой, Отабек опустил ладонь на его макушку:       — Ты меня догнал.       Юра чуть не подавился проглоченным леденцом, раскрыл рот, да так и застыл: вровень с Отабеком, нос к носу. Света успело прибыть, стало хорошо заметно, что глаза у него вовсе не черные, а карие.       Взгляд сам собой скользнул к швам на губе, живо вызвав в памяти «сердечную» штопку. Только у него нет шрама, а у Отабека останется. Еще один. Жди третьего, как обычно добивал дедушка, но три уже есть, первый шрам Отабек заработал в детстве: свалился вместе с великом на осколки кирпича, распахал голень. И еще слабые отметины там, где повредил ребра о край полыньи, когда вытаскивал собаку…       Метавшийся по его лицу взгляд застыл, а потом в одну секунду, вопреки недавним мыслям, глаза Отабека потемнели.       Убрав гревшую макушку ладонь, он шагнул назад. Юра тоже шагнул — вперед. И еще, тесня Отабека к нарам.       — То, что я вижу, — я вижу во сне, — проговорил речитативом вполголоса, глядя в упор. Заправил за ухо мешавшую челку. — Но ты наяву приходи ко мне.       Отабек переменился в лице. Шевельнул правым плечом — и уронил руку, взгляд беспомощно метнулся к часам над дверью и обратно; а свои-то часы на столе, весело подумал Юра. Ну-ка, спишь ты сейчас или нет? Попытаешься теперь проснуться? Как там допрашивают в школьных анкетах: если да, то почему? Если нет… Но ты же и во сне, и наяву хочешь одного? Так на, подавись… Сам не понимая своего дурного куража, Юра шаркнул подошвами, сместившись вперед еще немного. Ближе некуда.       Не пытаясь сломать игру в гляделки, Отабек оставался на месте. Почти прижатый к нарам, вложил руки в карманы штанов. Юра смог почувствовать, как стиснулись его кулаки.       Развернуть бы тебя к этим нарам лицом, взять сзади за шею, нагнуть ладонью затылок, заставить раскрыться насильно, продавить мясную натуру — не словами, а...       Юра вздрогнул всем телом. Мысли испуганно разлетелись, стало нестерпимо тесно, а щекам так горячо, что почудилось, будто у него пошла носом кровь.       Отабек стоял, как каменный утес. Повел головой коротко вбок, задев его по волосам упавшей на лоб прядью.       — Отдохни, — низким голосом повторил свою просьбу, больше похожую на приказ. Смотрел, обдавая его раскрытые губы теплым дыханием, лекарственным запахом, — и вдруг что-то проделал неподвижным лицом: дрогнули нижние веки, в глазах зажегся насмешливый огонек. Юра дернулся в сторону, теряя тапки и едва не запутавшись в собственных ногах. Упал на постель ничком, укрылся с головой.       Одеяло холодило горящие уши, Юра корчился и зарывался в подушку ртом, вминался со всей дури, чтоб не заорать.       Отабек расшагивал по комнате, что-то перекладывал на стеллаже и чем-то шуршал — прятал бумажки. Кажется, даже подпевал музыке в своей голове. Будто ничего такого и не было. А может, и не было, понадеялся Юра как последний трус.       Когда скрипнуло кресло и все стихло, высунулся глянуть одним глазком, злясь на собственную слабость. Медленно подтянулся повыше — и завис, вмиг позабыл о своем позоре.       Утро, все еще беззвучное, наливалось золотисто-желтым, густым как масло, теплым светом. Чистое небо словно гляделось в зеркало: бескрайнее поле синих цветов, растревоженных ветром, набегало волнами — от горизонта под самое окно.       Четкий профиль, тоже облитый лучами поддельного солнца, удачно вписывался сбоку, достраивал общую картину. Отабек вписывался всюду, непостижимым образом обзаводясь друзьями — даже среди недобитков. Сам по жизни другом никого не считал, все они для него были просто «знакомыми», часто — «хорошими знакомыми», но всех он честно уважал, каждого за свое. Ни перед кем не заискивал и никому не навязывался, просто всегда оставался собой — окруженный наконец-то догнавшими его сверстниками, интересный и людям постарше, и совсем старикам. Только малышне с ним никак. Юра подумал о сбитых дождем ветках папоротника, так и сгинувших в траве под балконом, и тихонечко сполз обратно, уткнулся в искусанную подушку лбом.       Дар ушел навсегда, а его память осталась. Наворованные Криспино цветы подарили Милке утром, а вечером устроили настоящую днюху с сюрпризом. И ту недочитанную сказку Дар тоже знал дословно. Про страну сновидений, ее короля, и еще был то ли гном, то ли карлик — вроде управляющего снами. А закончилось как-то по-дурацки: ни плохо, ни хорошо.       Юра осторожно обернулся к часам: сорок пять минут до подъема. Лег на бок, царапнул пальцем гладкую стенку. Две недели до медосмотра, когда он наконец увидится с Хар (на всякий случай Юра скрестил пальцы). Через шесть недель его бывшие братья и сестры отправятся в путь.       Пусть у них все получится, — мысленно взмолился он, зажмурил глаза. Придавил стенку кулаком. Великий Круг замкнется без него. Главное, что замкнется. И все пройдет, перестанет пилить тоской по непрошеному, мясному — с каждым днем все сильнее. Дед небось и оплакать его успел, хотя для себя похоронил еще в марте, когда любимый единственный внук довел «наркоманским мракобесием» его до инфаркта и отправил в больничку. Сейчас-то он наверняка выписался. Наведался в новую квартиру. Забрал кота. Может, и с дочкой своей — «непутевой-бедовой» — сошелся на почве горя. Юра заткнул себе рот, беззвучно сотрясаясь и всхлипывая. Сука, хуже сердечного плача… Второй раз за сутки…       А через два дня — командник, вспомнилось как назло. Юра мигом забыл себя жалеть, стащил одеяло с лица, мрачно уставился в стену. Кацуки стопроц уже в Токио. Вместе со своим соперником-тренером. Как они друг против друга катать собираются? Идиоты, — громыхнуло в ушах басом Якова.       Ничего, скоро вся эта бодяга сгинет. Реальная жизнь — это не детская сказка, где все, даже дебил Гуалтьеро, живут долго и счастливо. Жизнь — это жесть без смысла и логики. Точнее, логика есть: покончить со всем раз и навсегда.       А может, командник отменили. Поиски двух топовых спортсменов, международный траур, все дела. Не обломится Кацудону халявная медалька. Юра злорадно ухмыльнулся, просунул под подушку ледяную ладонь. От нутряного холода не спасало даже то тепло, которое пускали по вентиляции под утро. Тем лучше, не хватало отрубиться и приснить себе новую ебань. И вдобавок приманить кого-то из пришлых. Посмотрел бы он на Гуалтьеро, приди к тому не баба мечты из страны сновидений, а мужик вроде смотрителя маяка, заросший бородой и с вонючей рыбиной наперевес. Хорошо, что пахло сейчас не рыбой и не чьими-то духами, а тем запахом, который… без которого…       Юра дрыгнул ногами и успел поймать себя, выдернуть из сна. Протяжно и нервно, чуть не вывихнув челюсть, зевнул. Надо было все-таки вздремнуть до подъема... До побудки, как говорит динамовец Отабек Алтын, гвардии младший сержант. После второй бронзы ЧМ, наверное, уже старший. Или сразу дали лейтенанта и заслуженного мастера спорта.       Вздохнув, Юра пошевелился в кутавшем его тепле, недовольно хныкнул, когда в бок вдавилось острое. Печатка, понял сквозь сон — и оцепенел. Щеки ошпарило недавним стыдом, сердце грохнуло вниз, словно оборвалось.       Отабек — кто же еще? — лежал рядом, дышал за плечом. Проверять, так ли это на самом деле, не было сил. Если да — это значит, что тот не обиделся. Если нет...       Я не сплю, с мучительным трудом возразил Юра. Моргнул раз, другой. Сил не было даже на кукиш в кармане. Все расплывалось, веки тащило вниз, как тогда в гостиничном номере: не перебороть, не удержать глаза открытыми. Тепло не исчезало, гладило спину и волосы, как поддельное солнце, трогало голую шею. От кайфа и сладкого страха замирало сердце: еще немного, и придется уступить ему, сдаться, позволить утянуть на самое дно…       И пусть, подумалось неожиданно трезво. Зато станет ближе, привяжет себя — пусть не как сердечный брат, но крепче, чем просто друг… Как друг, который никогда не предаст.       Спасение пришло внезапно: врубившись как обычно на полную мощность, окно зашумело ветром, защебетало птицами на всю комнату. Юра потихоньку дышал ртом, бессмысленно глядя в стену. Тепло так и не ушло, свернулось внутри и грело, как ласковая кошка.       — Не могу вспомнить имя, — будничным тоном пожаловался Отабек, когда громкость плавно уменьшилась до нормальной. — Дворянин из Флоренции. Как его звали?       От облегчения Юра ответил не сразу. Слушал ровное дыхание за спиной, собирался с мыслями. Реально — как ничего и не было.       — Гуалтьеро.       — Точно. И чем там все закончилось?       — Он женился на девушке, они зажили счастливо, но вот удивительное дело — с той поры он не видел снов, — оттарабанил Юра, как зазубренный стишок. — Ни плохих, ни хороших. Верно, король страны сновидений повелел стражам не впускать его в свое королевство… Короче, чухня, — обрубил он, заворочался под одеялами и сел, ненатурально громко зевнул. Нащупав печатку в кармане, кое-как выпростал обе руки. Потрогал острые красивые рога на черепушке. Чокер свое дело знает.       В коридоре уже клубились, стукали двери, кто-то раскатисто ржал. Тарон, жирный уеба. Юра запихал печатку в карман поглубже. Подумал старательно: а бонус я все-таки заработал. Могу сегодня вообще на работу не выходить.       — Встаем, — скомандовал Отабек. Он сидел на краю постели и обувался. Правую ногу, затем левую. Сейчас приступит к пятиминутной утренней физзарядке и его заставит. — Юр.       — Встаем, — уныло согласился Юра, без энтузиазма стал откапываться из одеяльной груды. С-сучья жизнь, выругался сквозь зубы как бывалый резчик. Отабек еще и свое одеяло, оказывается, до кучи набросил…       …Однако Гуалтьеро не печалился, — сама по себе всплыла концовка, когда они вдвоем шагали на завтрак и жизнь понемногу налаживалась. — Ведь с ним была та, которую он встретил во сне и любил наяву.