Потерянный смысл жизни

      Кисть, окунувшись в краску цвета солнца, скользнула по белоснежной поверхности листа, нанося на него тонкую танцующую линию, обвивающую небрежный штрих, набросанный в один прием. Легкий почти невесомый контур замкнулся, и из угла виляя из стороны в сторону с увеличивающейся амплитудой, ворсинки инструмента поползли к центру фигуры, оставляя за собой желтую дорожку, мерно заполнявшую расширяющийся к центру луч, один из пяти.       Натурщица мерно покачивалась над художником в такт ветру, врывающемуся сквозь приоткрытое окно. Звезда… Одна из тысячи небесных светил чужих вселенных, она, обратившись в пластмассовую фигурку, теперь могла взглянуть на свой портрет, появляющийся под неумелой детской рукой, но не могла почувствовать заполнявших его мыслей.       Кисть оторвалась от листа, снова окунувшись в небольшую емкость, впитывая влажность, и вернулась к прежней работе. Сочный цвет разливался по очередному лучику, переходя в соединение со вторым, еще три таких же появилось там спустя какое-то время. Детские глаза поднялись, чтобы взглянуть на позирующую, цепляясь взглядом за витиеватый узор, и снова опустились на листок. Словно бы это сравнение было необходимым не для того, чтоб повторить реальность на рисунке, а для понимания, того что ничего не проходит бесследно. — Я не знаю, что значат твои звезды, мама, но иногда мне кажется, что так ты пытаешься напомнить мне о том, что ты рядом, что бы ни случилось. — Тихо и спокойно произносит ребенок, закрывая глаза, заставляя руку с кистью зависнуть над листочком. — Мама, мне страшно… — Голос ребенка изменяется и в нем уже слышно звенящую детскую слезу — мне страшно, что все что ты мне оставила после себя: воспоминание и эти звезды… Страшно, что ни ты, ни отец не простите меня и откажетесь раз и навсегда… — Собравшаяся на пушистых ресничках капелька срывается вниз, разбиваясь о нарисованный лучик звезды, размывая ровный слой наложенной и чуть подсохшей краски. — Я не понимаю мама… не понимаю: почему ты оставила нас, почему отец… Почему они так говорят о тебе, почему они не верят… Мама, мне страшно…       Малыш умолк, пытаясь успокоиться, мысленно внушая себе, что ему такому взрослому мальчику, должно быть сильным, и не престало распускать слезы даже наедине с самим собой. «Глупо думать, будто она тебя слышит такж, е как и глупо рассчитывать, что хоть кто-то придет за тобой в этот дом или куда бы то ни было. Ты сделал свой выбор, и стал никем для отца, а твоя мать … Она… Нет! Ее не может не быть!» — Глаза художника снова распахнулись, встретившись с испорченным рисунком.       «Ты только и можешь все портить!» — Хлестко ударила мысль, заставляя поверить. — «Ты во всем виноват… Отец мог умереть из-за тебя, ты не имеешь права находиться здесь, не имеешь права носить его фамилию… Ты…». Детские руки скомкали листок, злой и наполненный одиночеством взгляд вперился в пару болтающихся на ветру подвешенных матерью звездочек… — Что?! Что они значат мама?! Почему, почему меня это не интересовало раньше?! — Рыком вырывалось из его грудной клетки, а ноги стремительно вспрыгнули на кровать, давая возможность глазам оказаться на одном уровне со звездами. — Ты не можешь ничего ответить, и если это последнее, что нам с отцом осталось после тебя, то зачем ты сказала мне те слова тогда? Зачем ты… — Детская рука срывала одну из двух звёзд, висящих над кроватью матери, небрежно швыряя ее на пол.       Быстрый прыжок за брошенной золотистой фигуркой. Занесенная нога. Желание растоптать испаряется также быстро, как и появилось, а взамен ему появляется грузно обрушивающее на колени бессилие, детская ручка бережно подняла с пола фигурку, олицетворяющую небесное светило чужой вселенной и плач, уже не стесняясь, заполнил все пространство комнаты. Где-то там глубоко внутри малыша засела лишь одна мысль: «Они с папой были счастливы вдвоем, я все разрушил!». Она маленькой червоточиной прорывала душу, и разрасталась подхваченная подобными домыслами: «Это моя вина! Я виноват в том, что отцу плохо! Я виноват в том, что они все страдают! Я виноват в том, что отец чуть не погиб! Я виноват в том, что… Я виноват! И я должен…» — Аарав! — Донесся голос женщины, которую он называл бабушкой Гаримой, — Аарав! Я приготовила тебе… — Дверь приоткрылась, а еще спустя какое-то мгновение малыш почувствовал, как тонет в объятьях, несколько приглушающих боль. — Ну-ну… — Тихими поглаживаниями по спине, женщина пыталась успокоить ребенка. — Аарав, детка, перестань, перестань. Все встанет на свои места, дорогой. Твой отец выздоровеет, очень скоро, и…       Слова застряли комом в горле, Гарима не знала где ее дочь, и вот уже пятые сутки вздрагивала от каждого звонка, мчась к телефону будто сумасшедшая, хваталась за пластмассовую черную трубку и боялась услышать в ней имя своей девочки. Боялась и одновременно желала. В этом доме все содрогалось при мысли о том, что их сумасшедшей стрекозы больше нет. Редкие телефонные трели разрывали тучи, бродящие по дому очередными утаенными плачами. Но нужно было продолжать жить дальше, нужно было каждый день собирать себя, делать что-то по дому, выходить за его ворота встречаться с соседскими взглядами и речами, и стойко их отражать. А потом возвращаться и снова ждать звонков, держаться самим и не давать раскиснуть другим.       Разговоры о больном Арнаве и о его состоянии были редкими, потому как новости приходили только от Паяль, а она не была в этом сильно осведомлена. Зато причитания о господе и исчезнувшей стрекозе, частенько проскальзывали в речах женщин. Здесь не боялись и не избегали тем связанных с Кхуши; здесь не стеснялись говорить и о том, как Арнав скоро приедет за своим сыном, и им будет грустно отдавать такого хорошего мальчишку; здесь не желали слышать и говорить о Дади, — и это не могло ни нравится Аараву, но это же не могло ни заставлять его червоточину разрастаться. Его никто ни в чем не обвинял, но он, как и Ассер старший сам наказывал себя, за свои поступки, и никому не показывал страдания.       Гарима знала о том, что малышу сейчас не сладко, и они с Мадхумати старались его всячески подбодрить. Быстро осознав, неприязнь мальчика к сюсюканьям и обращению с ним как с ребенком, они просто держали его подле себя, разными просьбами о помощи, или совместными делами. «Горе воспринимается чуточку легче, когда ты не можешь быть одинок и занят делом». — Гласил весь план действий жителей этого дома, однако это не могло спасти Аарава от самостоятельного выполнения домашней работы, или от приближений таких вот вечеров. Женщина впервые видела, как этот сильный мальчик буквально распадается по частям, сжимая в руках звёздочку. Ей было странно осознавать, что ее дочь приходится Аараву мамой, и пытаться успокоить, его, так сильно похожего на Арнава. Ее мучала боль от слов, подсунутых безжалостной памятью: «Из-за тебя не было детства у Анжали и Арнава. Не было счастья этой семье. Даже сейчас после стольких лет…»       Голос Субхандры, строгий и холодный всплывал в сознании, и Гарима молчала, не пытаясь закончить начатые фразы, она просто прижимала к себе Аарава покрепче, повторяя почти механические поглаживания. Она пыталась искупить свою вину став родной для девочек потерявших своих настоящих матерей, и боялась признаться себе, что на самом деле, спасая их, не заметила, как они спасли ее. Все это время не они были сиротами, которым нужна была поддержка, а Гарима… Только сейчас потеряв одну из своих девочек она ощущала, как ее материнское сердце не может справиться с потерей, как больно ощущать пустоту и знать, что ее будет нечем заполнить. — Бабушка, он не придет за мной… — Отпрянув от женщины, с каким-то уверенным отчаяньем произнес Ассер младший. — Никогда! Потому что я… — Не говори так, не говори так, дорогой мой… — Пыталась отрицать она, слыша в голове новую фразу, выцепленную из прошлого, услужливо воспроизводящуюся все тем же бесчувственным, равнодушным и безразличным голосом Дади: «Ты, правда, думаешь, что он придет сюда? Ты уверена, Гарима?!». Память не отпускала женщину, как и чувство вины. — Нет, он не может не … — Я не думаю, что он придет… Потому что это я… Виновен… Я не должен был… Но ведь мама, она… — Детская рука сжала сорванную золотистую звезду, так сильно, что она издала сдавленный трещащий звук раскалываясь на части и впилась в ладонь острыми осколками, причиняя боль, заставляя вскрикнуть. — Аарав, — Гарима тут же схватила руку мальчика и начала разжимать его маленькие пальцы — Зачем ты… — Она оборвала свой вопрос на полу слове, понимая, что сейчас некогда выяснять причины, — подожди, я сейчас принесу аптечку, нужно обработать рану.       Быстрые прерывистые движения буквально смели образ женщины. Аарав даже не успел ничего ответить, его глаза, словно завороженные смотрели на осколки золотистой маминой звезды, омытые в некоторых местах кровью. «Ты снова сломал…» — Шептала мысль, — «Сломал то, что было дорого твоей матери. Она никогда не простит тебе этого…». Прикосновение появившейся рядом бабушки заставили перевести внимание на нее, и ее действия. Ассер безвольной куклой стоял, не пытаясь помочь или избавиться от суетливых стараний скорее обработать мелкие порезы, лишь наблюдая за всем происходящим, даже не понимая, что все это случалось с ним.       Боль души настолько охватила его маленькое детское сердце, что он не осознавал физические раздражители. Пенящаяся обеззараживающая жидкость проникала вглубь колотых ранок, и пощипывала, выталкивая опасные частички наружу; холодные дуновенья касались его кожи, сменяясь причитающими взволнованными фразами; обеспокоенные движения Гаримы стряхивали кусочки пластмассы и прикладывали кусочек бинта — но все это для Ассера младшего было похоже на сон… Один из того множества, в которых он видел свою мать. — Почему она окружает себя звездами?! — бесцветным голосом спросил Аарав. — Что это значит?! — Его детские глаза поймали внимательный взгляд бабушки, медленно наполняющийся какой-то утратой, и тонкой больной нежностью. — Моя девочка… Ее настоящие родители умерли… И она верила, что они стали звездами и наблюдают за ней с небес, помогают советами и спасают от тьмы… — Спустя некоторое время честно ответила Гарима, не пытаясь жалеть детское восприятие, женщина просто понимала, что ответ даст Аараву больше надежды, чем тишина. — Значит… И она станет звездой однажды? И мой отец тоже? — Не понимая до конца значения смерти, Аарав задал самый острый и беспокоящий его вопрос, доставая из хранилища памяти свои ночные виденья. Один и тот же сон посещал его вот уже вторую ночь и наверняка придет снова:       Ассер младший держал холодную руку отца, звал его и никак не мог дозваться, отказываясь верить в то, что он мог просто его покинуть, сдавшись…       «Отец, пожалуйста…» — Бессильно повторял он, во сне чувствуя, как на его плечо, легким прикосновением ложится полупрозрачная невесомая рука Арнава. Призрак отца покачивал головой, — «Отец…» — оборачивался Аарав в слезах не желая верить. Но тот лишь вручал ему маленькую золотистую пластмассовую звезду. И все погружалось во тьму, в которой слышался мамин шепот, повторяющий раз за разом имя его папы. «Арнав, Арнав, Арнав» — голос ее становился сомнамбулическим зовом для Аарава, и он шел по длинному коридору, не разбирая пути, открывал большую тяжелую дверь и видел ее. Мать была одета как в то утро, когда пропала, вокруг нее были разбросаны карточки с изображением умершего отца, а еще там была красная папка. Аарав каждый раз хотел поднять ее, но не мог. «Мама, мама!» — Обращался он к ней, словно в бреду — «Мама, вернись домой, ты нужна мне, ты нужна папе». И бесноватый взгляд той, к кому он пришел, переплывал медленно от пустоты окна к нему. В глазах появлялось узнавание, исчезала неприкаянность. «Сны, это ты воруешь мои сны?» — вопрошала она, и рядом появлялся призрак отца, улыбающийся в насмешке, отвечающий — «Не только твои, Кхуши. Но поверь, они пригодятся ему сильнее, чем нам… Когда мы с тобой станем лишь сорванными и сломанными звездами, что раньше висели над нашей кроватью». — Все мы однажды станем звездами… — бесцветным голосом нехотя ответила Гарима, заканчивая с перевязкой ладони Ассера младшего, а после поднялась и исчезла за дверью.