Отзвуки загадочного лета

Тем временем за окном окончательно стемнело, и голос подал обычно молчаливый Кондрат, который до сих пор пил чай и просто наблюдал за происходящим, внимательно слушая рассказчика. Он нарочито спокойно предупредил: - Это все хорошо и интересно, но наше исчезновение уже заметили. Охрана как раз сменяется, тех, кого я связал и запер, только что обнаружили. Даже если меня никто не назовет, они быстро поймут, кто устроил побег. Камеры отключены, но пересчитать машины и разобраться, на чем я уехал, не так уж долго. Телефон я там оставил, маячков на машине нет, так что наше положение сразу не засекут. А по камерам проследить могут. Короче, к утру погоня может быть здесь. Я не пугаю, просто предупреждаю. Что делать думаешь, командир? - А сами-то, Кондратий Иванович? – Володя стал каким-то чужим, далеким. Словно и правда – командир на войне слушает доклад разведчика о ситуации в тылу противника. – Я знаю, на что способны Кушаковы, если их разозлить. И план у меня есть. Уйдем, и пусть хоть до весны лес прочесывают, не найдут. А вот вы что делать будете? У вас тут ребенок. И не дергайся, Венька. Рано тебя еще в такие истории впутывать. - А для нас пути назад нет. Веньку он и так бил нещадно, а что теперь сделает – подумать страшно. Меня же за предательство в лесу закопают, - Кондрат встал, прошелся по комнате, присмотрелся к виду из окон. – Вы себе не представляете, с кем связались! Уходите, ребята. Если есть куда – уходите. И мальца с собой заберите. Он ни в чем не виноват. А я прикрою. Патронов на какое-то время хватит, задержать и отвлечь сумею. - Не надо, - Володя подошел к нему, похлопал по плечу. – Никому пока умирать не надо. И мальца вы к матери сами отведете, и сами убедитесь, что с ней все хорошо. Сейчас мы уйдем болотами. К утру будем далеко, нас уже не догонят. Прости, Анюта, но дом придется бросить. Да, знаю, он тебе дорог, но жизнь дороже. Собирайся, родная. И прости дурака. Я не могу отдать Кушакову то, что он требует. Оно должно попасть в нужные руки, это мой долг. Во имя памяти грядущих поколений. Даже если меня просто уберут с дороги, как Алькиного отца, или как Олега Нахимова. Так надо, прости. Слава ничего не понимала. Нет, она догадывалась, что у Володи и Кушакова-старшего, похоже, личные счеты. Но что они там не поделили и когда это произошло - уже неважно. Какая разница, если у мальчишки, который по возрасту едва на дембеля тянет, похоже припасен компромат, которому не могут не дать ход? Неужели олигарх попросту боится, вот и пытался шантажировать? Все более чем серьезно. По спине пробежали непрошеные мурашки. Как же так? Во что ее угораздило ввязаться, а? Может, еще не поздно?.. Нет, даже если она убежит, то куда пойдет? Деда с бабушкой нет дома. До города далеко, и родители неправильно поймут. И подвергать их опасности? Ведь ее документы в институте посмотреть недолго. И куда в первую очередь придут, чтобы отыскать сбежавшую пленницу? Правильно, к ней домой. Девчонки в общежитии! Родители! Их-то за что?.. - Ты чего это, Слава? – Алька как раз застегивала собранный рюкзак, проверяла, удобно ли лягут на плечи лямки. – Побледнела-то как! А ну-ка пошли на воздух. Пошли-пошли! Что случилось? Девочка заботливо вывела ее на крыльцо, усадила на ступеньки, присела рядом на корточки. А Славе безумно хотелось расплакаться. Сколько раз они с Володей вот так же сидели, слушали кузнечиков и просто болтали обо всем?.. Как это было давно… - Не молчи, а? - Алька говорила как-то странно. Было видно, что ей тоже очень не по себе. - Понимаю, тебе сейчас плохо. Это ничего, это нормально. Правда. Не смотри на возраст, я понимаю, что и кому говорю. Как-никак на войне была, а там быстро взрослеют. Знаешь, насмотрелась и наслушалась всякого. Представляю, каково тебе сейчас. Просто поверь, это не стыдно – бояться. И не стыдно рассказывать. Честное слово! Хочешь, Анну Ивановну позову? - Не надо. Ей не до меня сейчас, - Слава честно пыталась выровнять дыхание и сделать так, чтобы голос не дрожал. – Уже прошло, честное слово. Просто… просто вспомнила о родных. Им-то за что это все? - Это да, - Алька как-то странно не то всхлипнула, не то шмыгнула носом. – Ты себе даже не представляешь, Слава, как я тебя понимаю. Но речь не о том. Не думай, твои родители в полной безопасности. Они этому вашему Кушакову не нужны, он их и искать не будет. Проверит, куда ты выехала из города, поймет, что не домой, досюда доберется – и все. А ты им из безопасного места весточку пришлешь, а то и сама еще приедешь. Они даже заволноваться не успеют. Так что не вини себя. - Да что ты говоришь? - Слава устало и как-то безнадежно фыркнула. - Алька, не в обиду, но ты просто не понимаешь, каково это. И дай-то бог, никогда не поймешь. Но если с ними хоть что-то... С девчонками из общаги, с теми, кто в институте работает, с моими родными... я не знаю, как это пережить. Не представляю. - Как-как, - Алька сжала валявшуюся на земле веточку и начала сосредоточенно и очень мелко ломать ее пальцами. - Это поначалу кажется - не пережить. Потом привыкнешь. Ко всему привыкаешь, как это ни страшно. И боль - она утихнет. Когда-нибудь. Наверное. Только имей в виду, даже когда ты вернешься, когда все будет уже хорошо, этот страх может время от времени возвращаться. Во сне, или если что-то напомнит. Это... не знаю, наверное, это тоже нормально. Или нет. Я вот до сих пор еще толком не вернулась. Иногда как накатит... - Что накатит? - вопрос прозвучал очень осторожно. Нет, Слава примерно догадывалась, о чем может пойти речь. И не то, чтобы она так хотела услышать ответ, но спросить было надо. Она просто чувствовала, что Алька тоже, как бы ни крепилась, на пределе. Еще немного - и сорвется. Так может, поделится, выпустит пар, и ей полегчает? Славе вот тоже безумно хотелось поверить, что девочка права, что опасность грозит только ей. - Не знаю, - Алька передернула плечами. - На панику похоже. Я когда домой вернулась, безумно боялась потерять своих из виду больше чем на несколько минут. Боялась, что они исчезнут, что это все сон, закрою глаза - и опять окажусь на войне. Ты знаешь, я ведь перед самой войной первый раз из дома так далеко уехала. В лагерь отдыха, наподобие того, что был этим летом. День такой хороший был… Погодка – чудо. У нас семья большая, я из пятерых старшая, так что привыкла с братишками-сестренками возиться, вот и тем утром потащила зачем-то в лес десяток ребятишек. Земляничные места искать. К подъему надеялись вернуться. Ну, полянку-то нашли, наелись вволю. Уже назад собирались, как вдруг, - глаза Альки расширились, голос дрогнул. – Земля дрогнула под ногами, над лесом такой гриб черный, с огненными вспышками как от взрыва, и только потом мы услышали грохот. Уши заложило. И знаешь, что я первое подумала? Война. Она и оказалась. Нас, старших, было всего трое, я, да два мальчишки лет десяти. А мне тринадцать. Еще первоклашки были, и вовсе детсадовцы, вожатых наших дети. Что говорить – не знаю, что делать – тоже. Малыши плачут, мамку зовут. Те, кто постарше – тоже в рев. В лагерь идти? Зачем? Только не хватало детям трупы показывать! Даже если там кто живой – ну что мы сделаем-то? А если там уже враги? Алька замолчала, видимо, опять представив тот страшный день. Зябко передернула плечами, и как-то сразу стала как будто и ростом меньше, и годами младше. Испуганный, усталый ребенок, на которого слишком много всего и сразу свалилось. Впрочем, она быстро собралась с силами и продолжила: - В общем, мы пошли в город. А до него далеко. Я б, может, и за день одна добежала, если лесом, да налегке и напрямик. Карта-то была, я ее зачем-то в карман как с вечера сунула, так и оставила. Но как детей через болото поведешь? Как их заставишь идти быстрее?.. Опять же, их надо чем-то кормить, поить, успокоить и отвлечь, наконец. Дошли, а там уже оккупанты. Ребята рассказали. Спасибо, догадалась их на разведку послать! И город сожжен. Где свои, куда идти? И знаешь, в голове одна мысль: «Дети. Случись что, как я их родителям в глаза посмотрю? Нет, они должны выжить! Обязательно должны". А на задворках сознания вертится: «Мамочка, ты-то как там одна? Я вернусь, мама, я обязательно вернусь. И папу найду. Во что бы то ни стало, найду! И будем мы опять все вместе». Короче в голове сумбур. Как их всех успокоить? Как накормить? А потом во что одеть? Вышли-то на летнюю прогулку, они куртки поскидывали, загорать решили. Ну и обгорели, как на сковородке. Кожа слезла, дальше уже одетые ходили. Знаешь, как страшно было? В одну деревню зашли – пепелище. Во второй – оккупанты, встретили нас выстрелами, еле убежали. Короче, месяц по лесам и болотам прятались, пока к своим вышли. В партизанский отряд. Там и выяснилось, что в лагере нашем никто не погиб, по счастливому стечению обстоятельств, их успели эвакуировать, а нас искать не было времени, так что если б не мое желание покрасоваться, не было бы этого ужасного месяца! Потом про пожар узнала, и то, что теперь и мама с малышами пропала. Вот тут меня просто подкосило. Решила на фронт идти. И без разговоров. Меня несколько раз ловили, отправляли в тыл. Какое там! В результате вот в училище к Всеволоду Николаевичу определили. Там и получила известие, что мама жива, что она сумела эвакуироваться домой, и что она меня искала. Такая гора с плеч… - Так ты, значит, и повоевать успела? – Слава вздрогнула. А все ведь вставало на свои места! Ясно теперь, откуда у Альки такая неестественная худоба и такой загар, почему она так трепетно относится к еде, почему сторонится людей, и взгляд иногда такой странный. И где научилась так драться, что шпану раскидывала, как мячики. И откуда этот жест – словно ищет что-то на поясе. Кобуру, видимо. Понятно, почему она по ночам в темноте сидит на крылечке, и только Володя выходит к ней, успокаивает. Привалившись к его плечу, девочка может и задремать. А так, видимо, спать боится. Кошмары. Понятно, почему ее так любят Вейка и Таточка, и почему сама Алька так хорошо с ними ладит. Все, вроде как, понятно. Но в наше время! Какие оккупанты, какая война, о чем она вообще? Может, просто придумала? Может, просто теракт? Нет, мысли путались. Хотя – откровенность за откровенность. И разговор поддержать все же надо. - Успела, - тяжело вздохнула Алька. - И в партизанском отряде успела, хотя там меня берегли, ни на какие задания старались не пускать. С оружием-то обращаться научили, на разведку пускали – кого-де заинтересует ребенок-оборванец, заморыш, в котором едва душа держится? – а в бой – ни-ни. Пока не окружили. И то почти сразу приказали идти за подкреплением, к ополченцам. Ну я и привела подмогу. Успела к концу боя, когда все уже было кончено, и то меня оттеснили в самый тыл, сослали в медсанчасть. А в училище? Всеволод Николаевич строгий. Он еще при первой встрече подумал, что это розыгрыш или издевательство. Такое-де подкрепление ему не нужно, меня-де сразу в медсанбат, а лучше – вообще в тылы, к мамке. Потом ничего, оттаял. Он нас гонял и в хвост и в гриву, как говорится. Готовил и теоретически и практически так, чтоб мы все правильно делали в любом состоянии, чтоб выжили, если есть хоть малейший шанс. Мне доставалось, как и остальным, хотя там было очень мало девчонок, а моих ровесников не было вовсе. Все старше, большинству лет пятнадцать, а то и шестнадцать было. Потом уже, когда нужно было эвакуироваться, прихватили с собой какой-то детский дом, там уже и совсем крохи оказались. И опять, как в страшном сне. Всеволод Николаевич и в училище-то инструктором попал потому, что его тяжело ранило в ноги, там какой-то сложный перелом, который никак не желал срастаться, о полетах сказали забыть. А он тренировался, заново учился, и в результате наравне с курсантами летал, устраивал учебные бои и так далее. Если марш-бросок - так он впереди бежит, потом кого-то оставит впереди, а сам всю колонну проверяет, всё ли в порядке, все ли справляются. Если полоса препятствий или тренажеры - сам первым пройдет, покажет, как надо. Еду нашу тоже первым пробовал. И если уж мы работали - аэродром там расчищали, защитные траншеи или полосы препятствий сооружали, казармы строили, технику ремонтировали или еще что-то подобное - так он тоже делал все как мы, и даже лучше нас. Да если б нам кто хоть намекнул, что командир в принципе может подворовывать, или как-то в своих целях использовать - дом там себе заставить строить, или дедовщину допустить, то у нас бы любой за такие намеки рожу-то бы начистил. Знаешь, у нас любой бы за командира всю кровь бы до капли отдал, всю жизнь до минуточки! Девчата? Да, были и они. И да, они влюблялись, не без этого. Как они мечтали хоть о какой-то тени его благосклонности! За ними наблюдать было так странно и даже немного забавно. И за Всеволодом Николаевичем тоже. Он ведь на себя столько взвалил - до сих пор не пойму, как не сломался. И снова Алька замолчала. Сделала паузу, отдыхая от долгого рассказа, и вдруг улыбнулась. Несмело, словно не уверена, стоит ли рассказывать, продолжила. - Ты не думай, Всеволод Николаевич хороший. Очень хороший. Просто с девушками ему тяжело. Ну не умеет он с ними! С детьми - сколько угодно. С взрослыми и стариками - тоже. В мужском коллективе - как рыба в воде. А тут... Знаешь, забавно вышло. Как-то раз пригласили нас на танцы в город. Ансамбль какой-то специально приехал, выпускники двух солидных училищ приезжали. По-моему, десантники и медички. Праздник должен был быть по высшему разряду. Ну и нам в грязь лицом ударить неохота! У мальчишек только и разговоров о том, как с медичками танцевать пойдут, сапоги до блеска драят, пряжки ремней блестят - хоть солнечные зайчики ими пускай. В рюмочку затянулись, ходят гоголями и придумывают, как бы десантуре показать, что и летчики не лыком шиты, и вообще они без нас пропадут. И плевать-то, что там восемнадцати-двадцатилетние лбы! Девчонки всю ночь не спали, завивались, красились, форму ушивали, чтоб красивее казаться на построении. И только разговору - как сделать, чтобы командир с ними танцевал, а не со всякими там медичками. Ну и чтоб те не задавались, и наших мальчишек не обижали. Утром построение. И выходит на него наш Всеволод Николаевич в таком виде, что мы ахнули. При полном параде, на груди целый иконостас медалей и нашивок, и знаешь, такой взрослый... Как будто ему уже лет двадцать пять, не меньше, и он нас не на праздник, а в атаку ведет. И вдруг - боевая тревога. Не будет праздника. По самолетам - и в небо. Пока другие танцевать будут, нам - сторожить их покой. Он так и сказал, что это для нас большая честь, что на нас потому и надеются, что мы - лучшие. И чтобы девушки не переживали - после войны он лично каждую пригласит на первый же вальс. Каждую. А нас было пятнадцать человек. И мы поверили. Мы всегда ему верили. И когда в том бою у Иньиры обломком обшивки ноги перебило... Знаешь, ее когда доставали, она не от боли плакала. Она ж первая красавица у нас была. И взрослая совсем, старшая из девчонок. Семнадцать на днях исполнялось. Когда ее командир из самолета достал, на руках до лазарета нес, она его обняла, и сказала: "Об одном жалею - не танцевать мне с тобой, командир" - и потеряла сознание. Говорят, ноги ей должны были отрезать. Заражение пошло, что ли... Он не дал. Лучшего врача нашел. Теперь она уже, наверное, ходит. И знаешь, как этого обещанного танца наши девчонки ждали! До сих пор еще ждут... Слава вздрогнула. Она представила на секунду, каково было бы ей оказаться на месте той девушки с непонятным именем. И вдруг поняла, что она бы тоже ждала! Обязательно ждала бы, даже если б знала, что все, что сможет подарить ей Володя - один-единственный танец. Даже если б ждать пришлось бы всю жизнь! - А знаешь, почему не дождались? - уже немного охрипшим голосом спросила Алька. - Он не умеет. До войны танцевать вообще не умел, не успел научиться, потом не до того было. А потом ноги... После второго ранения врачи вообще говорили, что ему теперь только в коляске, даже о костылях можно не мечтать. А он сказал, что обещал самым лучшим девушкам на свете вальс, и должен сдержать слово. Я видела, тем летом Анна Ивановна его учила. По ночам, на заднем дворе, забора, чтоб детей не разбудить, и чтоб никто не догадался. Стесняется. Смешной... Господи, как обидно-то вышло! Ведь выкарабкался уже, собирался на повторную медкомиссию идти, говорил – еще немного, и снова на фронт. А тут обстрел. Он меня закрывал, и получил второе ранение. Еще и старые, едва зажившие раны разошлись, не до конца сросшиеся кости сместились. Воспаление началось. Думали, не выживет. Второе отступление, больше похожее на бегство. Опять голод, опять отчаяние, жуткое чувство вины. Да, несколько боев. Даже в вылазке за пленными участвовала. Даже медаль обещали дать. А когда вышли к своим – едва немного очухались, а война уже кончилась. Мирный договор подписан. Я – к своим, домой. И вроде, живи да радуйся, а я не могу. Что-то внутри мешает. Короче, пока Всеволода Николаевича не нашла, не убедилась, что он живой, что готовится снова добиться разрешения на полеты, не отпускало. А теперь вот немного полегчало. Словно какой-то гнойник внутри был, а теперь гной вышел. Понимаешь? - Понимаю. Родители-то на это все что сказали? – осторожно поинтересовалась Слава. Нет, так не лгут и не сочиняют. И уж слишком все похоже на правду, только... Только кто же в летчики ребенка отдаст? Кто им боевой самолет доверит, в шестнадцать-то годков? - А что родители? Мама плакала. Она за меня здорово перепугалась. Папа сказал, что все я сделала правильно, и что он мной гордится. Слава, ты ведь думаешь, я брежу, да? Или сочиняю, или просто помешалась? По глазам вижу. Ну, считай, как знаешь, - Алька бессильно махнула рукой. Впрочем, из дома позвали, и она сразу вскочила с земли каким-то одним, едва уловимым движением. Слава поднялась следом. Итак, надо уходить. Сначала лесом, потом болотом. Ей, девушке городской, было немного страшно, но она слишком привыкла доверять Володе. С ним было не страшно. Ну, то есть почти не страшно. Однажды в лесу она здорово перепугалась, когда он, вытаскивая ее из трясины, сам провалился в болото. И пока вытаскивала его, больше всего боялась, что не сумеет, что не хватит силенок. Медведицу, от которой он ее закрыл собой, тоже испугалась. И когда волки завыли. Так что нет, в лесу иногда страшно бывало. И заблудиться боялась, и зверей, и тех, кто по лесу ходит. Одна бы нипочем не решилась! А вот с Володей – другое дело! С ним можно рискнуть. И когда он успел стать почти частью ее жизни?..