разбежаться

В то жаркое лето 1955 года Чангюн впервые попал в горы. После Корейской войны, в которой он потерял отца, Им, как старший сын, взял с собой мать и двух сестрёнок, увозя подальше от города, в котором стало ещё тяжелее жить. Разрушенные здания и опустевшие улицы сменились густыми лесами и деревянными хиленькими домиками, в которых жили одни старики. Чангюну здесь нравилось всё, кроме ветра, будто живого, постоянно проползающего под одежду и, кажется, даже в голову. Тогда ему было двадцать, но свою молодость во всей красе он почувствовал только здесь, стоя на склонах гор и смотря на эти изумруды природы, когда дикие птицы взмывали в холодное небо и шумела поблизости речка. Чангюну было двадцать, когда он понял, что хочет остаться здесь навсегда. Но нравилось в новом месте только ему. И так часто болеющая мать почему-то вовсе слегла и больше не могла спускаться вниз, к рисовым полям, собирать урожай, а две малышки-сестрёнки, Чаи и Чана, постоянно жаловались на кошмары, обвиняя в этом, какая умора, хитрый живой ветер, забирающийся и им в головы тоже. Но Чангюн отмахивался, продолжал работать в деревне механиком, завёл бойкого чиндо, охотничьего пса, и впервые спокойно выдохнул после тяжёлого бремени войны. Ему было двадцать, когда он был счастлив. И двадцать один, когда впервые убил. Через полтора года после приезда семьи в горы, зимой в деревенских дворах начали находить заживо задушенных кур и кроликов. После военного времени эти убийства казались ещё более ужасными, ведь еды было и так немного, а неизвестный разбивал целые курятники. Гнев жителей был справедливым и пал он на заскулившего чиндо Чангюна. − Это мог сделать только твой гадкий пёс! − Я сам видел, как он ловил дичь в лесу! − Охота на лис была этой осенью, кто, если не твоя псина?! Чангюн был в растерянности. А потом зло отвечал жителям, выгораживая приютившееся животное, и впервые за год не вышел на работу. Но уже на следующий день нашёл в сарае свою собаку с кровавой мордой и перьями, застрявшей в клыках. Решение могло быть только одно: Чангюн взял ружьё, поманил за собой пса с огромными непонимающими глазами и пошёл в лес. Ветер, старый демон, юркнул за ним. Уже на одной из хорошо знакомых опушек Им направил на животное оружие, едва не прокусив до крови губу. В глазах пса отражалось небо, снежные искристые бугры и длинное дуло, из которого должна была вылететь сама Смерть. Убивать было страшно, но как перевоспитать пса, для которого такие убийства стали обыкновенностью, сущей необходимостью? Собака – не человек, он прощения не попросит, не пообещает исправиться. Чангюн долго не решался, руки начинали трястись, чего раньше вообще никогда не было, а ветер весело морочил голову, шептал, смеялся ему в уши. Когда чиндо заскулил, предчувствуя беду, мир вокруг резко сузился, Чангюн почти опустил ружьё, но разозлённый внезапной сдачей ветер ударил с удвоенной силой и у парня закружилась голова. Снег почему-то перебрался на небо, а небо на землю. Палец сам лёг на курок, а потом… Бах!.. Птицы стремительно взмыли вверх с веток деревьев. Ветер, посмеиваясь, наконец, спрятался под землю, а человеческое зрение легко прояснилось, и пьяный мир снова встал на своё место. Вот только через секунду этот же мир треснул пополам, когда Чангюн увидел на холодном белоснежном снегу густые багровые капли крови, а выше – тело любопытной Чаи, что решила тайно последовать за братом в лес. Чангюн промазал. Так неудачно промазал. Чиндо давно убежал из-за выстрела. Лес, наконец, задохнулся в тишине, только стук от удара коленей сотряс воцарившееся молчание. Чангюн совсем ничего не чувствовал: ни то, как намокает ткань его штанов из-за снега, ни горячие слёзы, обжигающие побледневшие щёки, ни холодное просчитанное до мелочей прикосновение ветряных ладоней на подрагивающие плечи. Шёпот. Шелест веток. Широко открытые глаза. Снова шёпот, скользкий, мерзкий, необходимый шёпот. А потом Чангюн слишком просто, чем должно было, поднял перезаряженное ружьё, открыл пошире рот и прикрыл веки. Бах!.. Ещё одно тело мешком рухнуло в снег, только ветер улыбнулся и засмеялся, громко, протяжно. Так, как умел только он – издевательски. Мальчик больше всего на свете боялся убивать, но всё же отнял жизнь непричастного дитя. Так пусть теперь этот лес будет его тюрьмой, это тело его наказание, пусть он не сможет противиться воле зверя внутри, какой бы отвратительной и бесчеловечной она ни была. Чангюна выбрал сам ветер, здешний бог и здешний дьявол. Одарив мёртвое тело своим поцелуем, он разбежался, как всегда, с немыслимой скоростью и исчез в сгустившемся воздухе через пару мгновений. Тело юной Чаи похоронили через два дня. А Чангюна больше никто никогда не видел. *** У него широкие ладони. Немного шершавые, тёплые (почти горячие) и с тонкой сеткой вен, выглядывающей сквозь бледную кожу. И хватка у него сильная. Настолько, что у Кихёна выступают слёзы. Пятки мальчишки елозят по траве в попытке выползти, но Чангюн только тянет носом у головы, задевает спутанную копну волос и издаёт резкий звук, смутно напоминавший рык. Кихён пытается кричать, но зажатые в ладони Гюна руки едва не хрустят, когда тот сжимает запястья, и из горла выходит только непонятное недокряхтение. А потом он чувствует горячий язык на щёках, стирающий солёную влагу, и руки, чёртовы руки, хватающие его за бока и тянущие в самый дальний угол. Ки сжимает от боли зубы, потому что мелкие камушки царапают открывшуюся спину. Ки сжимает глаза, потому что боится смотреть в его лицо, боится встретиться взглядом с этим… человеком. – Пусти!.. – всё же кричит он, когда Чангюн рвёт одежду. – Отпусти! Отпусти! Но Чангюн только хватает за плечи и присасывается к плечу, оставляя кровавые следы и жгучую боль. На траву падает несколько капель, и Кихён только быстрее сходит с ума, пинается, кусается, плачет. Становится очень холодно, Кихён мёрзнет, чувствует, как собирается в горле хрип, чувствует нахальные пальцы везде: тут, там, здесь. Вся пещерка насыщается запахом горького пота, едва заметного ягодного шампуня Ки и непередаваемого отчаяния. Чангюн усмехается, а луна на небе, кажется, только насыщается серебром, становится ярче, больше, страшнее. Кихён кричит во всё горло, и мир целиком заполняется его звонким голосом. Но Чангюн упрямо молчит, только пускает (наверняка, неосознанно) острые клыки и полукоготки вытягиваются, царапая мальчишескую кожу. Чангюн хватает за волосы Ки, старается сделать это нежно, но всё равно не получается. Слишком долго он не прикасался к людям, как человек, слишком долго хранил в себе это абсолютно сумасшедшее нечто, что не смог удержать в узде, как и жизнь того встреченного старика в его пещере неделю назад. Пламя внутри сметает всё вокруг, и только этот мальчишка, юный и красивый, умеет именно так подливать масла в огонь, что он приручается (совсем как цепной пёс) и хочет сжигать в своих языках только его. Чангюн утробно рычит, глотает звериное начало, пытается угомонить безумное желание брать прямо здесь и сейчас, только так, как хочет именно он – по-животному. Но Чангюн упрямо пытается вспомнить, что это значит – быть человеком. Он ведь уже чувствовал себя им – в тот самый момент, когда ветер шепнул ему одиннадцать лет назад, что дитя у границы делает свои первые шаги. Он пересёк весь лес, всю гору, но всё равно пришёл к Кихёну, малышу Кихёну, который даже не догадывался, какая ему предначертана судьба. Кихён теряет голос, когда его, словно сломанную игрушку, тянут под горячее чангюновское тело, а каменный испещрённый бактериями потолок сменяется сильным крепким плечом. Он обречённо закрывает глаза, всё ещё упираясь руками, скорее, на автомате, чем в надежде оттолкнуть, и только шипит, когда чужие пальцы, дорвавшиеся до самого главного, сжимают покрасневшую кожу. Рывок, и мир перед глазами тлеет, как и те догорающие угольки в потушенном навсегда костре.