«Красивые снаружи, но, как гнилые фрукты, с червями внутри».
Хару уже видела всё это: горстка мужчин в костюмах, жаркие споры, противные телефонные звонки и громкие разговоры, суматоха, суматоха и ещё раз суматоха. Сейчас она и не сможет сосчитать, сколько раз наблюдала аналогичную картину. Это просто жужжащий улей, надоедливый шум в её голове, точно бесконечная череда каких-то несвязных футажей. И одни галстуки перед глазами — только на них она и обращает внимание. Словно ослабленные «висельные» узлы. Когда в её жизни перестанет происходить всякое подобное дерьмо? Когда же все эти мужчины, словно пчёлы, которых она так не любит — как и прочих насекомых, — перестанут носиться туда-сюда, размахивая руками? — Босс, раз вы сообщили Внешнему Советнику, что нам дальше делать со всем этим? — вдруг спрашивает кто-то из улья. Хару всё равно, кто задаёт этот вопрос — голос для неё остаётся неузнанным, — в этот момент она пытается достучаться до небес с открытыми глазами, уставившись стеклянным взглядом в одну точку: «Пожалуйста, только бы не в Японию. Пожалуйста, пусть они не отсылают меня в Японию». Хару чувствует, как под веками будто хлопают крылышками мотыльки, когда она смаргивает — убийство произошло около полусуток назад (или чуть меньше), вчера она не ужинала, а сегодня отказалась от завтрака и совсем скудно пообедала, так что с самого пробуждения её преследует головокружение. «Что нам дальше делать со всем этим?» неизвестного бьёт по рёбрам, словно завуалированная насмешка: под «этим» наверняка имеется ввиду она сама, Хару Миура, которую жизнь ну очень любит баловать внезапными переездами и стрессом, вызванным ими. Многие в Семье ей никогда особо не симпатизировали — скорее, терпели. До того, как дедушка выбрал Тсуну в качестве предполагаемого наследника, первой на очереди, чтобы плюхнуться в мягкое креслице босса, была Хару. Все кругом угождали и улыбались ей во весь рот ровно до того момента, покуда в Японии не объявился Реборн, а чуть позже не случилась огромная заваруха, в которой Занзас развязал Конфликт Колец — и всё, маленькая японская девчушка стала никому не интересна. Хару мало-помалу готовили к позиции Десятой с раннего возраста — о чём и по сей день стараются часто не вспоминать, — а потом данный факт просто заперли в одной большой комнате с железными замками со скромной табличкой «семейные секреты». Посягательства на её жизнь — прямые или косвенные — не были обыденностью. Ведь сестрица будущего — и уже нынешнего — босса хоть больше и не была в фаворе, не купалась в лучах неискренней любви каждого встречного-поперечного, но всё-таки оставалась под надёжной защитой — до неё было крайне трудно добраться. Хару всегда была общительной, шумной, энергичной — этакой социальной бабочкой, которая притягивала взгляды и отчего-то всегда летела на открытый огонь. От пламени — фигурального, естественно — её всегда спасал только дед. Только благодаря ему она всё ещё жила в главном поместье, только благодаря ему ей сходили с рук все непомерные траты и периодические вечеринки с бывшими приятелями из школьных деньков. Только один Девятый не бранил её за весьма грубые высказывания в адрес не самых последних людей в преступном мире, частое прилюдное цоканье и закатывание глаз, за все её мелкие проколы и эксцентричное поведение. Миура правда старалась быть примерной внучкой и хорошей старшей сестрой. Но иногда — если честно, то часто — ей становилось настолько скучно, что впору было удавиться или утопиться. Или всё вместе. И тогда примерность могла улетучиться очень быстро. Но сейчас-то ей вовсе не до скуки или веселья, скукой порожденного: кто-то — верно, наёмник — пробрался в её комнаты, убил горничную, скорее всего, предварительно переодев её в одежду хозяйки, после — отрубил несчастной голову, устроив целую художественную сцену в постели, а после скрылся — неизвестно как и неизвестно куда. И за всё время, прошедшее с того момента, как Хару выбежала в коридор, истошно крича, и распугала всю прислугу, ни Тсуна, ни Хранители — как отсутствующие, так и присутствующие в Италии — не смогли выяснить ровным счётом ничего. Убийца словно умел ходить сквозь стены или был призраком — не оставил абсолютно никаких следов или зацепок. — Хару, — слышит девушка взволнованный голос брата. — Хару, ты зависла. — Говори на японском, — Миура выныривает из своих мыслей и пытается отложить самокопание на потом. — Реборн всё равно ещё не приехал. — Ты бледная, как простыня. Как ты себя чувствуешь? — Хару ощущает чужую тёплую руку у себя на плече. Прикосновение заставляет её расслабить плечи и шумно втянуть воздух. Девушка с минуту мнёт в руках многоярусный подол короткого платья — оно лёгкое и синтетическое, фисташковым оттенком почти попадает в зелёную палитру небольшой гостиной, — а потом расправляет его, и прикладывает ладошки к груди. — Знаешь, я так злилась на неё вчера, — признаётся Хару. — Она так раздражала меня, я даже подумывала о другой личной горничной. А сейчас… Тсуна склоняется над низким бархатным креслом, в котором сидит его сестра, и кладёт вторую руку ей на плечо, несильно сжимая, чувствуя, как девушка снова начинает напрягаться. Хару смотрит на свои колени, а её ладони — отчего-то сегодня не затянутые в перчатки, — скрещенные подобно ключам от Рая и Рима, непроизвольно ползут вверх, к шее. — Её шея… Её голова… — шепчет она, резко хватая Тсуну за руки, сжимая его пальцы своими с какой-то особенной нервозностью. — Боже ты мой, кто мог такое сотворить? Тсунаёши мельком бросает взгляд на тоненькие пальчики сестры — ногти на них идеально накрашены каким-то тёмным лаком — и чувствует столь ласково-волнующее тепло, будто передающееся ему короткими электрическими импульсами. Прошло почти шесть лет с их личного знакомства, а он до сих пор не знает, почему Хару носит перчатки. И отчего временами, без видимой на то причины, предпочитает снимать их в узком семейном кругу. Прошло почти два года с Церемонии Наследования, а он не осведомлён — есть ли у сестры Пламя? И иногда ему кажется — совсем интуитивно, на уровне его врождённой «способности», — что от Хару он не получит ключи ни к одной из этих тайн. — Я… Мы предполагаем, что это Ферраро, — отвечает Тсунаёши с нескрываемой тревогой в голосе. — Тебе бы отдохнуть… — Ферраро? — Хару вскидывает голову и внимательно смотрит на брата своими тёмными блестящими глазами. — Дедушка убил их всех, — она произносит это как-то по-ребячески страстно, не замечая, что перешла на другой язык. Тсуна нервно дёргает уголками губ на последней фразе. «Дедушка убил их всех». Не Вонгола, не Семья, не приевшиеся ему самому «мы» или «вы». Дедушка. Это даже не обижает, не должно обижать — как-никак Хару знает Девятого с малых лет, он фактически заменил ей отца, скорее всего, был тем, кто поддерживал маленькую расстроенную девочку в трудную минуту — из-за плохой оценки в школе или мальчика-дурачка, дёргающего за косички. Вырастил в мире, где сотни таких же маленьких девочек ломали, как сухую хворостину. Но Хару никогда не говорила с такой воодушевленностью и гордостью, с какой упомянула Девятого, о том, что успел сделать Тсуна — по сути, кого успел убить, — став Десятым. И хорошо, что не говорила. Гордость, подобная этой, его пугает. — Хару, ты ведь понимаешь, что… — Саваде нелегко говорить с ней о таком, но придётся. — Я связался с Реборном, рассказал обо всём, да и с отцом… Эм, Внешним Советником… Девятый тоже сказал, что… В общем, это почти единогласно, ты должна понять… — язык подводит его в который раз, а слова не хотят складываться в осмысленные и чёткие предложения. Но Хару, отпустившей руки брата и обнявшей себя за плечи, кажется, уже всё стало понятно. — И куда меня решили отослать? — рассматривать тяжёлые портьеры из жаккарда и экзотическое растение, сиротливо стоящее в углу комнаты, ей легче, чем продолжать поддерживать зрительный контакт с Тсуной. Юный босс Вонголы пару раз тяжко вздыхает, проводит рукой по волосам и даёт самый неожиданный ответ: — Вилла Вирджиния, это в… — Палермо, — резко перебивает Миура и пытается скрыть радостное удивление за маской усталости, и тут же ловит на себе вопросительный взгляд брата. — Я знаю, где это. В детстве я приезжала туда с дедушкой. И иногда с мамой. — Тогда тебя это… не должно сильно побеспокоить, я надеюсь? Реборн рассказывал, что ты уже успела перенести кучу переездов, но привыкла к ним. Хару, я знаю, что ты только приехала обратно, и… — Всё в порядке, — натянуто улыбается девушка и встаёт с насиженного места, приобнимая брата. — Я понимаю, что так будет лучше. Это для моего блага, — тут она хватается за манжету рубашки парня и тихо спрашивает: — Вонгола же найдёт того, кто это сделал, правда? Тсунаёши не уверен, стоит ли обнадёживать сестру и отвечать что-либо, ведь тело её мёртвой служанки — вместе с усечённой головой — как раз сейчас лежит на холодном препарационном столе медицинского эксперта, готовое к вскрытию. Но пауза затягивается, поэтому он коротко кивает и произносит: — Конечно. — Я смогу приехать на вечеринку? — Хару спрашивает, словно умоляет, усиливая хватку на манжете. — В честь вашей с Киоко помолвки? Пожалуйста… Я умру на этой вилле от скуки, если мне запретят. — Не надо о смерти, — отчего-то ему захотелось произнести эту фразу по-итальянски. Пора привыкать говорить на этом языке без стеснения. — Конечно, приезжай. Я бы никогда не запретил тебе, Хару. — Спасибо, — она целует его в щёку и чуть ли не подпрыгивает на месте. — Значит, куплю новое платье! В этот момент Тсуна думает, что ему нравится такая Хару — умеющая найти во тьме лучик света. Из тех недолгих лет, что он знает её, ему удалось выяснить, что сестра любит дорогую одежду и машины, всякие красивые, но бесполезные мелочи, которые служат для украшения интерьера, но чаще — пылесборниками, вкусную еду и всевозможные сладости — от некоторых из них у нормального человека сведёт зубы. Но, конечно же, не у Хару, которая без зазрения совести может съесть половину целого торта сама, ни с кем не делясь, и ни капельки не подавиться. Ещё она любит много читать и иногда — забавный факт — вышивать, когда ей нужно чем-то занять руки. Отец и Реборн как-то упоминали, что Хару училась на дизайнера в Милане, но потом «учёбу пришлось бросить». Интересно, почему? — Кто поедет со мной? Биаджио? — интересуется Миура настороженно. — Скорее всего, — следует короткий ответ. Хару причмокивает и некрасиво кривит губы. Потом пожимает плечами: ладно уж, этого немногословного и тощего, как вобла, дворецкого она потерпеть согласна. Недолго. До вечеринки осталась неделя — и её она проведёт наедине со стариком и няньками-гангстерами, у которых за пазухой припрятаны «браунинги» и «глоки». Не особо отличается от её повседневной жизни в последние… Сколько там уже лет прошло? — Чемоданы собирать не буду, — оповещает девушка, выходя за дверь, протискиваясь сквозь небольшую кучку мужчин в костюмах, которых так удачно игнорировала всё это время — среди них она ловит взглядом Гокудеру. — Только телефон заберу и по мелочи. И больше никогда не зайду в этот могильник… Брат за её спиной громко и облегчённо выдыхает. «Палермо, значит», — думает Хару, складывая руки на груди, направляясь к одной из множества особняковых лестниц. Миура наклоняет голову вперёд, и завеса из длинных волос успешно скрывает от проходящих мимо охранников недобрую ухмылку. Она отлично знает, почему её увозят на виллу Вирджиния, на Сицилию. В Палермо находится Вария. Но что более важно — в Палермо находится Занзас.***
— Врой, босс, это пиздец! — это первая фраза, которую с утра слышит босс Варии. Если бы Занзас мог сейчас закатить глаза, то они бы пару раз прокрутились и выскочили из орбит, покатившись по полу. Он лёг спать глубокой ночью — его снова измучила бессонница, а тут этот — с рупором вместо рта. — Пиздец — это твой истеричный визг. Остальное — относительно, — сонно, но весьма философично кидает Занзас, и не думая открывать глаза. Даже злость не берёт — настолько хреново он выспался. — Свалил из моей спальни. Живо. — Блять, раз я говорю пиздец, значит, пиздец, — Скуало начинает говорить тише, словно прикручивает звук на громкоговорителе. — Девятый звонил. Тебе. Но ты ведь свои средства связи вечно просираешь либо трубку берёшь от случая к случаю. Поэтому на уши старик присел мне. И что там на этот раз случилось, какого масштаба катастрофа? Старикан не те таблетки принял вчера на ночь? У недомерка Савады опять проблемы? Вонголу успели вконец расшатать за неимением адекватного руководства? Что, вашу налево, могло произойти за две недели? — Помнишь ту девчонку, Миуру? Её горничную пришили, но, похоже, цель была иной. На след наёмника сосунки мелкого Савады ещё не вышли, а Иемитсу с Девятым решили, что будет супер целесообразно отправить бедовую бабу на Сицилию. В Палермо. И повесить её охрану на Варию. Наступающий сон и неистовое желание ещё раз отшить Суперби как рукой снимают, когда ушей Занзаса касается такая знакомая фамилия. Миура. Миура Хару. И её грёбаная улыбка. Твою-то мать. — Повтори, — цедит Занзас сквозь зубы, приподнимаясь в постели и разминая шею. Нет, это не может быть правдой, эта херня ему снится. — Врой, ты оглох? — закипает капитан, опять наращивая децибелы. — Сестру Савады на нас скинули! Видите ли, старик очень волнуется за её задницу, и пары вонгольских телохранителей не хватит. Приказал выделить лучших рядовых, чтобы вели слежку на расстоянии. — Пиздец, — с чувством проговаривает Занзас, откидывает простынь и ударяет пятками о пол у кровати. — Я ж говорил, — будничным тоном изрекает Скуало. Занзас двумя руками взъерошивает волосы на затылке — как ни странно, но порой помогает остудить пыл, когда врождённый гнев подсказывает, что все, кто потревожил его сон или пришёл с дурными вестями, должны сдохнуть. Со стороны подобный жест, возможно, смотрится совсем уж по-мальчишески и не вяжется с грозным образом босса Варии. Иногда Занзас думает, что эта привычка — ниточка из прошлой жизни, остаток какого-то воспоминания. Наверное, о том парне, который ещё не был предан собственным псевдородителем и остался ни с чем. По тому парню он не скучает, тот парень остался во льду. А Занзас — здесь. Пока жив и пока дышит. — Телефон, — он требовательно протягивает левую руку в сторону, где, по идее, должен стоять патлатый мусор. Взглянуть на заместителя — выше его натянутых нервов. Правой рукой Занзас приглаживает тонкую раздвоенную бровь, с каждой секундой надавливая всё сильнее и сильнее — словно эти поступательные движения хоть сколько-то помогут оставаться в нейтральном состоянии. — Набрать Девятого? — тут же догадывается Суперби. Повторять дважды в ситуации, когда Занзас изо всех сил сдерживается, чтобы не проломить ему жбан, не требуется. — Да, — раздражённо отвечает босс, ведь искать свой телефон спросонья не собирается. Следующие сорок минут Занзас тратит на разговор со старым параноиком, пользуясь экспрессивными конструкциями, содержащими вопросы «какого хера?», «в Вонголе все бойцы подохли?» и «думаешь, Варии больше делать нехуй?», пытаясь изо всех сил обуздать сжирающие его негативные эмоции. Хотя почти при каждом разговоре с Девятым или новоиспечённым Десятым единственное, что испытывает Занзас — негативные эмоции. Но если так подумать, то это у него хроническое. Потом, пройдя три стадии — отрицание, гнев и торг, — Занзас через силу приходит к чему-то, похожему на смирение. К тихому бешенству. Страдают от бешенства, к счастью, только медицинский шкафчик и зеркало в ванной, а также мобильник Скуало — пластмассовый корпус устройства начинает пузыриться от Пламени босса, который пытается совладать с бурей, что бушует где-то под рёбрами. — Босс, какого хера?! — слышит Занзас возмущённое восклицание капитана (идиотский мечник всё это время здесь ошивался, что ли?), но оно никоим образом не трогает. После того, как Занзас запускает испорченным кнопочным телефоном куда-то в район головы Суперби, он видит, как объект атаки скрывается за чёрной дубовой дверью и орёт нечто вроде «иди пожри, успокойся». Успокоиться? Ага, уже спешит и спотыкается. Он раз за разом прокручивает в голове одно-единственное предложение, сказанное чокнутым стариком: «Хару важна для Вонголы». Какая-то баба, которая в его сознании всё ещё стоит особняком, является абстракцией, расплывчатым образом, дурой, которая так тупо пыталась с ним «флиртовать» — вот она самая, и важна? Ну охуеть теперь. Он заваливается обратно в постель — на живот — и укрывается с головой. Сначала нужно отоспаться, чтобы мозг заработал в штатном режиме, а потом думать, как разбираться с «миссией» от Девятого — пусть пока Скуало с этим ебётся и думает, выполнять приказ или давать заднюю. И пусть только попробует снова нос сунуть, чтобы разбудить — кремирует. Затыкая руки под подушку, мужчина чувствует что-то металлическое. Пистолеты должны быть там, где обычно — в кобуре на тумбе у кровати, рядом с перьями. Занзас знает каждый изгиб и царапину на своём оружии — нет, это… телефон. Отлично, не придётся переворачивать кабинет и спальню вверх дном, когда кто-то решит, что позвонить ему на личный номер — это наилучшая идея. После беседы с Девятым его всё ещё слегка потряхивает — важна, блять, Вонголе сестра ублюдского недобосса. «Миура. Миура Хару», — проскальзывает у Занзаса в сознании сквозь сонную поволоку. «Кто ты, нахрен, такая?».***
Хару под строгими взглядами двух высоких «надзирателей», как она уже их окрестила, и под тихие шаги Биаджио позади садится на заднее сиденье белой «Alfa Romeo», на ходу заплетая волосы в косу, которая, впрочем, так и остаётся расхлябанной, потому что не особо-то старалась Миура сделать хоть что-то путное и симпатичное. Всё равно в самолёте ей придётся переодеться и иначе причесаться — правило безопасности номер один, которое она не может запамятовать, потому что не впервые приходится скрываться от невидимой, но в то же время нешуточной угрозы. На ней всё то же фисташковое платье — в котором вполне можно запариться, ведь на дворе конец сентября, и сегодня он радует жителей Италии двадцатью шестью градусами Цельсия, — на ногах — удобные чёрные лоферы, которые раз в пять дороже платья, а на левой руке красуется браслет-гвоздь небезызвестного французского ювелирного дома — и его цена много выше всего остального аутфита. Хару достаёт из большой сумки-тоут солнцезащитные очки и наушники, выкладывая их на колени, — эти вещи автоматически помогают абстрагироваться от всего, что может помешать ей утонуть в собственных мыслях по дороге до аэропорта. Не считая очков, любимых «маршаллов» и телефона, она захватила с собой лишь первую попавшуюся под руку книгу в мягком переплёте, упаковку солёной карамели, «походную» косметичку — первая необходимость в любом полёте, — зарядное устройство, кошелёк с картами, сменную одежду, перчатки, а ещё второй телефон — маленькую серебристую раскладушку, с которой уже как полчаса назад успела отправить сообщение Серджио. Хару всё ещё не в восторге от Биаджио — он ушлый и скучный. Подобных людей Миура сразу же кидает в чёрный список при знакомстве. Биаджио там находится ещё с тех пор, как Хару переступила порог пубертатного возраста. Багажа у неё действительно нет, как и у остальных участников поездки — всё необходимое купят по прибытии в Палермо, — так что багажником никто не хлопает — иногда Хару любит представлять, как кто-то ломает себе шею, случайно придавив голову тяжёлой металлической дверью. Ей совершенно не стыдно. — Мы скоро отъедем? — недовольно интересуется Миура у водителя, настраивающего зеркало заднего вида, откидываясь на сиденье и распутывая наушники, чувствуя, как внутри образуется дыра размером с пару неустроенных истерик. Мужчина лишь кидает на неё острый взгляд и молчит. — Чем быстрее, тем лучше. И так тошно. Когда Биаджио и один из телохранителей садятся рядом с ней, девушка, не скрывая явной раздражённости, отодвигается в сторону, к окну, и прижимается к нему лбом. А потом и вовсе демонстративно надевает очки и затыкает уши, врубая на полную первую попавшуюся песню. Японский рэп с тяжёлыми битами — супер, подойдёт. Как раз остудит внутреннее негодование, которое возникло исключительно из-за двух амбалов и водителя, который решил проигнорировать простой вопрос. Биаджио уже даже не так нервирует, к нему Хару как-то привыкла. Второй телохранитель садится на переднее сиденье перед Миурой и даёт водителю добро трогаться. Весь путь до аэропорта проходит в тишине. Хару даже пару раз вытаскивает наушник, чтобы убедиться, что мужчины ни о чём не переговариваются — она ненавидит, когда за её спиной обсуждают «планы», касающиеся её персоны. И так прекрасно знает, что будет, когда они прилетят в Палермо: её запрут на пустующей вилле, Биаджио будет пытаться досаждать своими напоминаниями о таблетках — которые Хару умышленно не взяла, — правильном завтраке и прочей ерунде, а выехать на шоппинг она не сможет без присутствия двух громил, чьи имена она не потрудилась запомнить. Для этого ей и нужен Серджио. В нём она всегда нуждалась и будет нуждаться — без него в таких невесёлых обстоятельствах Хару почти калека. Серджио — её руки, ноги и глаза. Хотя, по существу, всем остальным в Семье он известен, как её личный шофёр — а так и есть, пусть и полуправда. «Палермо, вилла Вирджиния. Вылет в три. Не задерживайся». Хару знает, что Серджио будет у кованой ограды её новой тюрьмы меньше, чем через пару часов после того, как самолёт приземлится на одну из взлётно-посадочных полос Фальконе Борселлино. Каждые десять минут пути Миура гипнотизирует взглядом экран телефона и смахивает панель уведомлений: ни одна живая душа со вчерашнего дня — ни дедушка, ни дядя — ей не позвонила. А написать сообщение со словами поддержки или успокоения — это, наверное, очень сложно и отнимает уйму времени, чёрт возьми! До отъезда только Киоко изящно помахала ей ручкой и пожелала хорошей дороги, стоя в холле у начала лестницы — не спустилась, просто стояла, теребила волосы, куталась в лёгкий воздушный кардиган и грустно улыбалась. Брата Миура не видела с момента, как он сообщил ей о решении Советника и Девятого отправить её на остров. Ну как же иначе — все всегда так заняты. «Пора привыкнуть, Хару. Твоя жизнь всегда была такой. Не жалуйся и терпи». Девушка прикрывает глаза, когда машина плавно выруливает под открывшимся шлагбаумом на парковку аэропорта Фьюмичино: чуть меньше двух часов будет идти посадка, сам полёт — час. «Побыстрей бы», — крутится навязчивая аффирмация в голове, а краешек сознания цепляется за мысль о перчатках, лежащих в сумке. «Побыстрей бы всё закончилось».***
Тсунаёши всё время надеется, что его нервная система способна выдержать самые тёмные события, которые врываются огненными торнадо в его точно уж не размеренную, но, по большой части, счастливую жизнь. Он ведь может назвать себя счастливым — у него есть Киоко, у него есть мама, какой-никакой отец, отношения с которым за несколько лет удалось утрясти, у него есть верные друзья и союзники, у него есть Вонгола, которую он никогда не хотел, но она хотела его. Да господи-боже, у него даже есть Реборн! И ещё у него есть странная сестра — Хару Миура. И странная она не в том смысле, что в её поведении есть нечто нехорошее — скорее, наоборот, — а в том смысле, что он и знать-то не знал, что она существует, пока во втором классе старшей школы, в одно ветреное апрельское утро, Реборн во всеуслышание за завтраком не объявил, что некая Хару-тире-кузина приедет отдать дань уважения будущему боссу Вонголы и его Хранителям и очень хочет познакомиться с «любимым братом». Хоть концепцию «полюбить на расстоянии и со слов» Тсуна тогда решительно не понимал, но Хару и впрямь оказалась милой и улыбчивой девушкой. Улыбчивой и по-своему одинокой. Тсуне всегда мало что рассказывают про Хару. Да и сама она, как известно в Семье, любительница молоть языком только по вопросам моды, любимых сериалов, книг и прочих радостей жизни, а вот про отца и мать лишнего слова не проронит — может, на то есть действительно серьёзные причины. Тсуна никогда не допытывается из соображений вежливости и воспитания. Хотя однажды любопытство всё-таки взяло верх, и он спросил про её семью, на что получил резкое: «Некоторые вещи лучше оставить в прошлом, Ёши-Ёши». То, как Хару улыбнулась тогда, заставило Саваду вздрогнуть — настолько вымученной и грустной улыбки он не видел даже у Энмы. От этой улыбки сквозило отчаянием. После того случая к прошлому Хару Тсуна не решался заходить ни с одного угла — тема и поныне не поднимается и находится в подвешенном состоянии. — Десятый, — вытаскивает Саваду из размышлений голос Гокудеры. — Результаты вскрытия, вот. — Говори по-итальянски, — Тсуна делает неопределённый жест рукой, а потом берёт тонкую синюю папку из рук Хаято, которую тот протягивает. — И что там? — спрашивает специально, зная, что почти ничего не поймёт во врачебных закорючках, сколько бы он на них ни пялился. Гокудера же всегда рад выслужиться, вычленить и разжевать для своего босса все непонятные моменты. — Ну, в общем-то, голову ей снесли, вроде как, топором — по поверхности разруба более-менее заметно, — повреждения на шее рубленые. Причём рубанули не единожды, прежде чем голова слетела, и… Десятый? С вами всё в порядке? — хмурится Хранитель Урагана, замечая, что лицо босса зеленеет от подробностей убийства горничной. — Да, да, — Тсуна плюхается в рабочее кресло и прикрывается папкой — кажется, его начинает мутить, но Гокудере об этом знать не обязательно. — Продолжай. — И… все остальные детали, я думаю, не столь интересны, ведь следов этого ублюдка мы так и не нашли — фантом, Десятый, я же говорил! — но есть кое-что важное: похоже, сначала её накачали галотаном… — Чем-чем? — Савада подавляет в себе желание начать обмахиваться папкой и кидает её в кипу других документов и бумаг, чтобы избавить себя от соблазна. — Сильным анестетиком. Обычно его используют для хирургического наркоза, ингаляционно, и в не очень большой концентрации. Следов от укола не было, но доктор нашёл у трупа в желудке бисквит какой-то или вроде того. Парни обыскали комнату, а там на барной стойке — тарелка, с маффинами. Тсуна прикладывает руки к голове — она идёт кругом. «Маффины… Ну, это же Хару. Стоп, Хару». Догадка ошарашивает. — То есть, это получается… — Целью наверняка была ваша сестра. Возможно, её хотели похитить, — хрипло сообщает Гокудера, пряча руки в карманах брюк. — Служанка просто решила перекусить и потеряла сознание. Судя по следам, которые мы нашли в ванне, с ней расправились там, а всю кровь аккуратно вытерли — в ультрафиолете просветили. Полотенце это или бумага — чёрт этот всё с собой унёс, как и одежду убитой, каким бы путём он ни ушёл. Аккуратный какой, блин. Ни одна камера его не поймала, он не входил и не выходил из комнат. Миура-сан, — видно, как нелегко Хаято даётся это имя, — заходила к себе буквально на пять минут, вышла с папкой… — Точно, Девятый же передал, — бормочет Тсунаёши, вспоминая, что от рабочих дел он убежать не сможет даже во время чрезвычайных ситуаций. — В комнаты два входа вообще-то — с двух концов этажа. Но кроме вашей сестры и горничной на том этаже никто после обеда не появлялся, ребята из службы охраны все записи десяток раз проверили. Судя по заключению, — Гокудера кивает в сторону результатов вскрытия, — эта Ника была уже мертва, когда Миура-сан зашла в первый раз. Спальня от любого входа — через гостиную. Идти далеко, — сухо констатирует парень. «А, да, надо же прощупать каждую версию. Но это не могла быть Хару. Это глупо», — подмечает Савада, понимая, к чему Хаято уточнил время и расстояние. — Хару сказала за обедом, что скинула те документы от Девятого к журналам, — обмозговывает Тсуна, массируя виски указательными пальцами. — Наверняка она просто схватила их и сразу пошла ко мне. Гокудера утвердительно кивает, соглашаясь. — На тот момент убийцы либо уже не было в комнате, либо он притаился. Но не складывается пазл-то, Десятый. Если бы ему нужна была ваша сестра, то… К чему это представление в чужой кровати, раз план провалился? Это не просто какое-то позёрство. У этого убийства есть конкретная цель, иначе зачем переодевать обычную горничную в одежду госпожи? Предупредить? Припугнуть? И да, оказывается, галотан выводится лёгкими в неизменном виде, процентов шестьдесят, а иногда — и все восемьдесят. Поэтому при операциях и используют ингаляцию, — чётко рапортует Хаято. — После окончания анестезии пробуждение наступает максимум через пятнадцать минут. Дозировка была больше обычной, и даже так все побочные эффекты проявились бы после пробуждения, то есть рвота, тремор и так далее. В запасе — минут двадцать. Убийце всё равно бы пришлось действовать максимально быстро, тащить тело в ванную, переодевать, вытирать кровь… — Нести в спальню, — дополняет Савада. — Чёрти что, Гокудера-кун, чёрти что… Постой, — вдруг осеняет его, точно кто-то легко ударил по темечку, — сначала Девятый, потом Хару! — кожаное кресло на колёсиках от падения и подскочившего Тсунаёши спасает только палас. Непонятно только, какой находчивый гений придумал его тут постелить. — Десятый? Вы хотите сказать, что… — Хаято сводит брови на переносице и делает смелый шаг к столу босса. Последний повышает голос на пару тонов и почти кричит, размахивая руками. — Я видел эту горничную пару раз и уже не помню, но Хару… Хару говорила, что мать у Ники — японка, а отец — филиппинец или вьетнамец! Не помню, — Тсуна отходит от стола к камину и остервенело начинает ослаблять узел галстука. — Ника — хафу, понимаешь? Но выглядит, как азиатка! Гокудера медленно качает головой и смахивает со лба светлые лезущие в глаза пряди. — Да, я видел труп, но… Вы думаете, киллер мог перепутать вашу сестру с горничной? — Именно, Гокудера-кун, именно! Не собиралась её похищать, Хару собирались убить! Звони Ямамото, спроси, что там в CEDEF, и поторопи — пусть он и Хибари едут быстрее. Реборн сейчас в самолёте, Хроме и старший брат должны быть с ним. Позвоню отцу и Девятому, — юный Вонгола чуть ли не хлопает себя по лбу, но быстро одумывается, — они точно обо всём уже догадались, а мне сообщить не поспешили. Если это и правда кто-то из оставшихся Ферраро, то дела ещё хуже, чем мы изначально прикидывали… — Вас понял, Десятый, — холодно проговаривает Хранитель Урагана, кивает и, вытаскивая телефон из нагрудного кармана, спешит скрыться за дверью кабинета. Тсуна пытается отдышаться после небольшой паники и осматривает стол в поисках собственного «Sony». Почему, ну почему вся эта кутерьма должна была случиться прямо перед помолвочной вечеринкой? А ведь Киоко он так ничего и не рассказал — невеста получила какие-то неясные и размытые объяснения, хоть в них и не было особой надобности. Киоко — настоящий ангел. И Тсуна всеми силами хочет и старается защитить её светлый образ, отгородить любимую от всех опасностей. «Это так глупо — врать ей, так глупо». Реборн бы, конечно, сейчас одобрил его самоедство. Савада продолжает шарить по гладкой поверхности стола, перекладывая отдельные листы, но тут его взгляд цепляется за внушительных размеров папку, которая лежит аккурат под той, которую принёс Гокудера. И как он проворонил-то? Ведь Хару ещё с утра, во второй раз, уже более разборчиво, воспроизводя цепь событий для дальнейших разбирательств — поскольку вчера была в абсолютном потрясении, — сказала, что охрана пропустила её, а документы — теперь у него в куче фиг-поймёшь-насколько-важной документации. Тсуна трясёт головой. Нет, позже полистает — подождёт папка, никуда не денется. Сейчас назревает нечто более глобальное. С недавних пор нервная система совсем уж подводит, и Савада, прислушиваясь к гиперинтуиции, может твёрдо заключить: что-то наступает — и Вонголу ещё настигнут те самые огненные торнадо.***
Как только самолёт поднимается в воздух, и ремни безопасности можно отстегнуть, Хару встаёт и вываливает содержимое сумки на соседнее кресло — весь бизнес-класс был выкуплен Вонголой, и переживать о комфорте других пассажиров не приходится. Девушка шикает на Биаджио и парней, чтобы отвернулись — в туалет ей идти категорически не хочется, — переодевается в чёрную рубашку-поло с белым воротничком и комфортную мини-юбку из хлопка того же цвета и, немного подумав, снимает браслет. Потом, откидываясь на своём месте, она шарит одной рукой по внутренним карманам опустевшей сумки, будучи уверенной, что в одном из них оставила жмень невидимок, а другой рукой, при помощи ногтей, неосознанно шкребёт по миниатюрной аппликации в виде стрекозы на рубашке. Биаджио перед отбытием всё подзуживал, чтобы Хару не брала из одежды ничего вычурного и дорогого — всё-таки её стиль колышется где-то между «эта одежда вообще для улицы?» и «хоть сейчас — на обложку журнала». Миура решила последовать советам дворецкого: к его большому сожалению, лоферы у неё одни — и ничего, что стоят так, словно из золота сделаны, — но зато юбка и рубашка совсем не дорогие. «Но ведь «Red Valentino» — это не совсем «Valentino»*, поэтому всё я правильно взяла. Как будто какие-нибудь наёмные убийцы — или от кого они меня там прячут — знают дизайнеров», — размышляет Хару, сворачивая волосы в плотный низкий пучок, закрепляя его резинкой, стянутой с распущенной косы, и закалывая чёлку нашедшимися невидимками. Полёт проходит в тишине и спокойствии. Миура уплетает солёную карамель, читает Мануэля Пуига*, сняв обувь и подогнув ноги под себя, и игнорирует присутствие трёх попутчиков. Мужчины продолжительное время делают вид, что из иллюминаторов можно углядеть нечто по-настоящему интересное — Хару так и не оповестила их, что давно привела себя в порядок. Только спустя полчаса один из телохранителей решает повертеть затёкшей шеей и обнаруживает, что охраняемая фигура пристально смотрит прямо на него, прикрывая лицо ниже глаз книгой. На красивой глянцевой обложке с винтажной иллюстрацией в духе какого-нибудь Альфонса Мухи* можно прочитать английское название — «Heartbreak Tango». Заметив расширившиеся глаза «надзирателя», Хару прыскает, но сдерживает рвущийся наружу издевательский смех. Надо же, с ней отправили таких тугодумов. Повернувшийся на резкий звук Биаджио сохраняет каменное выражение лица в отличие от двух других мужчин. «Мои новые «нянечки» будут от меня в полнейшем восторге», — думает девушка и отворачивается к своему иллюминатору, засматриваясь на ватные пушистые облака и опуская руку с книгой.***
Хару всегда обладала прекрасной памятью и чувством времени, поэтому, какой бы тёмной ни была тонировка на стёклах специально арендованной — у «специальных» людей — для безопасной перевозки машины, она знает, что через пару минут, без учёта пробок, они выедут на Виа Данте Алигьери. Сто пятьдесят девятый дом по улице, получившей своё название в честь автора «Божественной комедии» — пункт назначения. Хару на минутку задумывается: комедия — уж точно про ситуацию, в которой она сейчас находится. Эпитет можно смело выбросить: несмотря на то, что живёт Миура, без малого, больше, чем полжизни в окружении итальянцев, которые все поголовно — мафиози или нет — католики, но в Бога она не верит ни капли. Точнее не так. Хару знает, что миром правит кое-кто покруче Бога — деньги и секс. А потому эта необъятная вселенная может обойтись и без покровителя-демиурга, кем бы он ни был. От Фальконе Борселлино до виллы — чуть меньше тридцати километров; расстояние Хару специально прогуглила ещё до того, как спустили трап, чтобы припомнить, сколько ей придётся быть запертой в тесном салоне автомобиля. Оказалось, что не так уж и долго, потерпит. Только терпение и держит Хару на плаву все эти годы, терпения у неё предостаточно. Когда один из амбалов, сидящий за рулём — с маленькой татуировкой за ухом, которую Хару углядела, пока под конвоем пробиралась сквозь толпу получающих багаж пассажиров, — резко тормозит, да так, что мелкие камешки, кажется, бьют аж по самым ручкам дверей, и негромко произносит: «Приехали, выходим», Биаджио решает подать голос: — Синьорина, перчатки. Хару поворачивает голову влево и видит, как дёргаются сморщенные и бескровные губы этого старика. Девушка показательно морщится: от Биаджио всё так же исходит неприятный запах хозяйственного мыла, от которого у неё начинает кружиться голова. — Я помню, не утруждай себя лишней заботой, — саркастически откликается Миура, надевая солнцезащитные очки и вышеупомянутый предмет гардероба, и после небольшой паузы продолжает: — Тебе не приелось использовать «синьорину»? Это так старомодно*. — Забота о вас — мой долг, — спокойно молвит пожилой мужчина. — И моя старомодность продиктована возрастом. — Ага, конечно, — Хару вздыхает нарочито драматично, надевает сумку на плечо и открывает дверь со своей стороны прежде, чем кто-то из троих мужчин ринется играть в джентльмена. Ей не терпится наконец свободно подышать прохладным воздухом — в Палермо сегодня на шесть градусов ниже, чем в Риме, а сезон сирокко* ещё не начался. Хару сквозь обувь чувствует крупный гравий и несколько раз переступает с ноги на ногу — камешки тихонько дребезжат под мысками лоферов. Далее девушка проходит от небольшого парковочного пространства, укрытого в тени исполинской пожухлой пальмы и пары молодых пиний, до бетонированной площадки. Позади она слышит, как двери чёрного, как уголь, автомобиля хлопают ещё трижды, и спустя считанные секунды гулкий топот начинает преследовать её, заполняя стоявшую до этого блаженную тишину. Миура резко останавливается и поднимает голову наверх, ища глазами витражные окна — с этого угла здания их должно быть видно. И правда: расписные, яркие, очерченные тёмными линиями в нужных местах, будто художник пытался повторить узор самого изящного кружева, какое ему только довелось видеть. Лучи вечернего солнца проходят через затейливые геометрические рисунки, и Хару инстинктивно поднимает руки в воздух, пытаясь поймать их. В её жизни никогда не было достаточно солнца. Всё, что остаётся, это ловить случайные лучики руками, затянутыми в скрипучие перчатки. «Но они даже не пропускают свет сквозь мои пальцы», — Миура грустно усмехается, думая, что когда-нибудь ей должно будет повезти. Когда-нибудь всё изменится. — Синьорина… Синьорина Хару, постойте, — при этом обращений у Миуры в груди начинает подниматься волна злобы, словно кто-то со всей дури дёрнул её за волосы — перетерпеть можно, но очень хочется сделать что-то противное в отместку. — Что? — девушка всплёскивает руками и разворачивается на каблуках на сто восемьдесят градусов. — Перестань меня так звать, Биаджио, меня это бесит! — Видно, поездка прошла не особо весело, да? — внезапно доносится до Хару бархатистый знакомый голос. — Хахи, Серджио! — как-то чересчур возбуждённо реагирует Миура, не скрывая радости на лице. Девушка мгновенно отворачивается от своих конвоиров и бодрой походкой направляется в сторону серой каменной лестницы с цветочными горшками. Да, да! Наконец-то ей не будет скучно и одиноко в этой идиотской ссылке. Двадцать четыре года и сто восемьдесят три сантиметра в высоту, вихрастая смоляная макушка, нос с горбинкой, сверкающие озорством ореховые глаза и полностью обезоруживающая улыбка — Серджио Амбра, дамы и господа. — О боже, я думала, увижу тебя здесь намного позже! Как ты умудрился обогнать нас? Нам срочно, срочно нужно выезжать! — начинает тараторить Миура, обхватывая Серджио за талию и крепко обнимая. Тот отвечает ей тем же. Для кого-то такой жест может показаться больше, чем просто дружеским, но Хару и Серджио состоят в «особых отношениях» — как они любят их называть — ещё со школы, поэтому для них подобное выражение чувств — обычное дело. — Вообще, когда ты написала мне, я уже был в аэропорту и шёл на посадку. Мне ещё с утра позвонил дон Тимотео и всё объяснил, — Амбра отстраняет девушку от себя и аккуратно снимает с неё очки формы «кошачий глаз». — Тебе дышать не темно? — шутит он. — Вся в чёрном, ещё и очки надела на закат. — Дедушка тебе позвонил? Серьёзно? А мне вот он такой чести не оказал, — она зло фыркает и скрещивает руки на груди, щурясь от низко стоящего солнца. — Серджио, отвези меня на Сант-Орсоло, — на этом предложении Миура заметно мрачнеет. — Сейчас. Пока эти, — она кивает головой в сторону медленно приближающегося Биаджио и одномастной парочки телохранителей, плетущихся следом, — меня не посадили под домашний арест. — Поздновато, — задумчиво тянет юноша, глядя на наручные часы, выглядывающие из-под рукава вельветового пиджака, и механически вешая очки Миуры на горлышко собственной футболки. — Сторож берёт на лапу за вход вне расписания, — сообщает Хару, нетерпеливо постукивая ножкой по разбитым ступеням лестницы. — Забыл? — Забыл, — честно соглашается Серджио. — Я приехал на такси, но вот та ласточка вполне подойдёт для нашей поездки в местный некрополь, — Амбра направляет указательный палец за спины Хару и трёх мужчин — гладкие бока новенького чёрного «Fiat» приветливо поблёскивают. — Молодой человек, — тоном ступившего на низкую лестницу Биаджио можно резать металл на запчасти, — у вас имеются какие-то конкретные распоряжения от дона Савады? Или от кого-либо ещё? Синьорина Хару, — дворецкий словно продавливает своё излюбленное обращение прямо в мозг раздражённой донельзя девушки, — должна оставаться здесь, на вилле. Если вы хотите уехать… Зачем палермитанам ждать сирокко, когда на остров прибыла сестра Десятого босса Вонголы, способная устраивать словесные бури? — Если я хочу сейчас уехать — я уеду, — грозно прерывает Миура, быстро разворачиваясь к Биаджио с искажённым от закипевшей где-то глубоко ярости лицом. — Как, позволь мне узнать, вы, трое товарищей, собирались покупать мне вещи, выводить в город? На шлейке, как собачонку? Вышагивали бы караулом по Палермо, чтобы поставить нас всех под удар? Запомни одну вещь, — она бесстрашно, но несильно толкает ошарашенного таким напором Биаджио в грудь, — мы уже не в Риме. Там ты, вы все… Кто угодно, мне всё равно, можете бросать на меня косые взгляды и делать тупые замечания — и я промолчу. Можете поучать и считать, что я просто ещё одна девушка на выданье — мне плевать. Потому что я терплю это всё во благо имиджа Семьи. Но здесь, в этой грёбаной ссылке, — девушка обводит взглядом двух сбитых с толку вонгольских псов, — только попробуйте лишить меня свободы перемещения. У меня от неё и так остались жалкие крупицы. Я еду с Серджио на Сант-Орсоло и твоего разрешения не спрашиваю. Хочешь устроить драму — звони дедушке. Но если ты повздыхаешь на закат пару часиков, а к моему приезду приготовишь ужин, я возражать не стану. Можешь послать со мной этих, — Миура почти выбалтывает «истуканов», но быстро прочищает горло, — парней, пускай хоть заохраняются и бинокли для слежки с собой прихватят. После такой тирады, Хару громко и нахально цокает и идёт прямиком к машине, каждым своим шагом давая понять, что разговор окончен, и что либо — так, либо пусть наживает себе Биаджио головную боль в виде разборок с Девятым и выясняет, в какие часы ей можно устраивать прогулки и на сколько километров от виллы ей можно отъехать. Натуральный баран, чёрт побери! «Не зря он в моём чёрном списке, ох, не зря». Серджио тут же сбегает по ступенькам за Миурой, но останавливается на миг и оборачивается, чтобы посмотреть в лицо шокированного подобной выходкой дворецкого. Амбра мрачно сверкает своими ореховыми глазами и говорит: — Она, конечно, выглядит вполне мило, когда злится, но лучше бы вы её послушали. Дону Тимотео и без вас обо всём доложат, — следует многозначительная реплика. — У кого ключи?***
Чем дальше на юг — тем беднее Италия, а местное население так и вовсе намного более суеверное и набожное по сравнению с северными соседями. В Палермо шумно и всегда оживлённо, город весь испещрён разъезженными улицами и «пестрит» обшарпанными домами с открытыми на всеобщее обозрение трубами, которые всем своим видом кричат о том, что урбанизм тоже может быть уродлив — у Хару этот город вызывает ассоциации с побитым пасхальным яйцом. Ведь даже исторический центр в паре с портом не оттеняют запущенности сицилийской столицы. Мясные и рыбные лавочки, водители ярких моторикш, скульптуры святых на каждом повороте, обилие мусорных баков, которые никто не прячет внутри дворов, попрошайки по закоулкам — вот оно, настоящее сердце Сицилии. А внутри туристических буклетов — совсем другая начинка. Хару всегда думает, что не зря Сицилия, а в частности Палермо, считается колыбелью мафии. Палермо — это прямо-таки персонификация организованной итальянской преступности. На первый взгляд — красиво, романтично, а зайдёшь вглубь — с гнильцой-то романтика. В Вонголе ситуация повторяется точь-в-точь. На кладбище Сант-Орсоло находится сирая пятиэтажка-колумбарий с незастеклёнными ячейками, церковь в арабо-норманнском стиле — которая после полудня закрыта для посещений, — а по сторонам аллей расположено множество величественных мавзолеев, в которых захоронения унесены на несколько уровней вниз — стоит только сойти по ветхой лестнице, почти в самый ад. Но сердце у Хару ноет и болит за одно-единственной надгробие — чистое, ухоженное и едва тронутое временем по сравнению с соседними могилами. Она не принесла цветов — белых хризантем, как положено в Италии, — и ей нет дела до увязавшихся за ней и Серджио телохранителей, стоящих поодаль на пыльной асфальтированной дороге. Когда они приехали сюда, Хару спросила у Серджио, есть ли у него хоть какая-нибудь бумага, и юноша выудил из внутреннего кармана зелёного пиджака небольшую записную книжку, вырвал лист и протянул девушке. Этот лист с помощью волшебства миуриных рук превратился в крошечного журавлика, которого она возложила прямо на голову плачущему по усопшему ангелу, статуя которого установлена на памятнике. — Я тебе рассказывала когда-нибудь, — обращается Хару к Серджио отрешённо, — про тысячу бумажных журавликов? — Да, постоянно, — следует тихий ответ. Хару звучно вдыхает кладбищенский воздух — лёгкие будто сдавливают изнутри — и буравит взглядом надпись на могиле. «Иеёши Миура (1996 — 2008), любимый сын и брат». Ниже эпитафия на итальянском гласит: «Наш маленький ангел, вернувшийся на небеса». Через несколько минут, насмотревшись вдоволь на один из самых хорошо охраняемых секретов Вонголы и дав Серджио понять, что они уезжают и пора бы возвращаться к машине, Хару замечает у церкви Святого Духа, залитой оранжевым светом вечерней зари, смутно знакомую долговязую фигуру. — Скуало Суперби, — на губах у Миуры мелькает изломанная улыбка. — Что ты здесь забыл?