Власть

«...Если ты думаешь, что можешь быть Моей единственной и настоящей любовью, Ты должен пообещать любить меня, И, чёрт возьми, если ты меня кинешь...»

      1 сентября, 2014 год. Италия.       Когда Хару было четырнадцать, находясь в очередном «безопасном месте» в Японии, она отвлекала себя современными любовными романами, набитыми до жути клишированными строчками в диалогах и избитыми сюжетными поворотами — пока никто не видел, конечно же, — и прокручивала в голове десятки сценариев, как встретит того самого принца, единственного парня, готового в лепёшку расшибиться ради дамы сердца.       Но вернувшись менее чем через два года обратно в Италию и переступив порог давно знакомой школы, Хару внезапно осознала: «принцев» вокруг — хоть отбавляй, только вот ищут они не её милого общества, а вполне законные пути залезть под юбку сестричке будущего Десятого. И вмиг стало так гадко. Казалось, ведь только недавно все одноклассники шушукались по углам, что не быть Хару Миуре боссом Вонголы, её променяли на более «достойного» кандидата, пусть и тоже японца.       — По крайней мере, он парень, — шептались между собой злые языки. — Как девчонка сможет управлять такой огромной Семьёй?       Девчонка. Не девушка, не женщина — девчонка. Что может девчонка, верно? Какие у девчонки могут быть сила, воля, устремления? Всем известно, что любая «девчонка» из «правильной семьи» просто покорно ждёт того часа, когда прозвонит церковный колокол и прозвучат заветные «согласен-согласна». Только на это девчонки и годятся, не так ли?       «Ах, да, он парень», — подумала Хару, когда ей рассказали про кузена, к которому для тренировок отправили киллера-репетитора. «Парни не справились бы и с половиной того, с чем приходилось справляться Восьмой».       Парни — создания крайне простые, на самом-то деле. Этот урок Хару усвоила довольно рано. Высокие или низкие, светленькие или тёмненькие, смуглые или бледные, с веснушками или родинками на самых видных местах, худые или упитанные, парни с окраины или наследники из состоятельных (часто мафиозных) семей — таких вот она встречала за все свои шестнадцать лет жизни. И почти все они были просты, как тапочек. Любили забираться высоко, да только вот забывали, что падать с вершины — это адски больно.       Хару знала, что такое жизнь на вершине. Вонгола — верхушка криминального мира, и Миуре повезло родиться на самом пике, с золотой ложечкой во рту. Ха, повезло…       — Я не помешаю? — спросил кто-то позади, вырывая девушку из раздумий. Хару нахмурилась и повернулась, стараясь выглядеть как можно более безучастной. — А-а… Привет, Вонгола.       Хару нахмурилась ещё сильнее и поджала губы, смотря прямо в глаза нежеланному собеседнику.       — У меня есть имя, — отрезала девушка и, заметив, как симпатичный осанистый юноша, стоящий в нескольких шагах от неё, вытаскивает из кармана брюк смятую пачку сигарет, добавила: — Это школьная крыша. Курилка в другом месте.       — Я знаю, — парень достал из другого кармана блестящую и определённо дорогую «Zippo» — похожую зажигалку Хару видела только у Ганаша. Остальные Хранители дедушки на курении сигарет не попадались либо, как и сам босс, любили сигары и пользовались исключительно спичками. — Но здесь-то как раз и не ловят.       — Не дыми на меня, — спокойным тоном попросила Хару. — А лучше вообще отойди на пару метров.       — Боишься, что форма провоняет? — он усмехнулся, по-доброму, но ухмылка у него вышла какая-то кривоватая. — Ветер дует в другую сторону, не беспокойся.       — И чего тебе именно со мной стоять приспичило? — пробурчала Миура, но ответа на свой вопрос не получила.       Щёлкнул кремень, юноша шумно сделал глубокую затяжку, и Хару, отвернувшись от него, почувствовала, как её прямо-таки прожигают взглядом — и не постеснялся ведь пялиться!       Этого молодого человека Хару знала хорошо: местная «элита», один из мафиозных детишек и одноклассник Серджио — Антонио Ферраро. Красавец, круглый отличник и гордость школы — в стрельбе и плавании он всегда был в первых рядах. Но Хару никогда с ним не общалась и едва ли пересекалась в школьных коридорах — он был на два года старше, а в этом году вообще выпускался. С его Семьёй у Вонголы были какие-то мелкие дела, в которые Миуру старались не посвящать — да и ей, на самом деле, было неинтересно. Зато отца Антонио, Луку Ферраро — лысого и коренастого мужчину средних лет с глазами-бусинками, — она стандартно раз в полгода (до отъезда в Японию) встречала в поместье Девятого. Тот очень любил играть с дедом в шашки — шашки, подумать только! — и умасливать старого босса Вонголы пустыми речами по теме «почему наши Семьи должны сотрудничать».       Она украдкой взглянула на Антонио, скурившего уже полсигареты — тот всё ещё рассматривал её, — и сморщила нос, ощущая просто удушливый запах. Сигареты Антонио предпочитал явно ароматизированные — смолистые, терпкие, сладкие.       Тогда, в лицейное время*, Хару понравился не сам Антонио Ферраро, а пахучий дым его сигарет. После первого их непродолжительного разговора на школьной крыше, будто дымка потянулась за Миурой, куда бы она ни шла — табачный запах стал невидимым преследователем, опутывающим мысли сизоватым флёром. В таких, как Антонио, многие девушки влюблялись с первого взгляда, с полувздоха или полуслова.       Хару же доросла до романтических чувств к нему только спустя три года. Словно всё это время обдумывая, а нужен ли такой, как она, кто-то особенный? Кто-то, кто сможет любить её? Не как отцы и матери любят своих детей, или как сёстры любят братьев, а чтобы «по-взрослому», как в тех самых романах. А лучше, как в сказках — умереть в один день.       — Сейчас обед, — начал Антонио, шаткой походкой направляясь по старой односкатной крыше к декоративной балюстраде, чтобы потушить огонёк никотиновой палочки о перила. — А потом свободное время.       — Решил напомнить мне об общем расписании? — вздохнула Хару, складывая руки на груди и отводя взгляд от Ферраро. — За пару лет, вроде как, ничего не изменилось.       — Я к тому, что ты не в столовой, — констатировал юноша.       — Ты тоже. Хочешь медаль? — съязвила она.       — А, понял. Тяжёлый день выдался? Всё внимание сегодня устремлено на тебя. Сколько прилипал успела отбить? Я бы тоже разозлился, честное слово, — он словно смеялся над ней.       Такими лёгкими и беззаботными были его интонации, что Хару невольно вспомнила о Серджио, обычно болтавшем точно так же, который, к сожалению, слёг прямо перед началом учёбы с температурой тридцать восемь, но при этом умудрился втайне от встревоженной матушки дозвониться до подруги и в горячечном бреду сообщить, что ещё примерно неделю ей придётся выживать в окружении местных лизоблюдов самой.       Досадно, но таков был первый день её учёбы в старших классах: возбуждённые восклики «Вонгола! Смотрите, Вонгола!» и проглоченные тихие реплики вроде «Ну и чего она вернулась?» доносились то там, то тут. И Хару сжимала челюсти и кулаки, продавливая ладони ногтями почти до кровавых отметин — в школе в перчатках она не ходила. Гадство, настоящее гадство.       — Напомни… — Антонио точно пытался сделать в ней дырку глазами. А Хару-то вообще была только за, потому что рано или поздно у многих, кто был связан с криминалом, дырки появлялись либо в голове, либо в спине. Зачем тянуть со смертью, если, скорее всего, только дыра — возможно даже от пули сорок пятого калибра — останется на память в её хрупком теле?       Хару развернулась к парню, тщетно и суетливо пытаясь расправить пальцами складку на школьном платье в сгибе локтя — со скрещенными руками это получалось плохо.       — Напомни, как тебя зовут?       Миура заметила, как он крутит окурок между указательным и средним пальцами, всё ещё скользя по ней внимательным взглядом.       — Ты прикалываешься? — удивлённо спросила она.       — Ладно, ладно, — он рассмеялся и выщелкнул окурок в антенный выход. Если бы кто из преподавателей увидел — надавал бы по шее, и не посмотрел бы, чей это сын имеет привычку курить в обеденный перерыв в неположенном месте (хотя крышу почти никогда не запирали, просто строго запрещали туда подниматься). — Хару… Что это значит?       — Моё имя? — этот вопрос, признаться, сбил её с толку. Антонио выдал «угу» и кивнул. — Весна, — медленно протянула девушка. — Хару значит весна.       Антонио подарил девушке одну из самых своих ангельских улыбок — много позже Хару научилась смотреть сквозь них — и, видимо, решив, что его компания не вызывает у собеседницы предпочтительный в похожих ситуациях эмоциональный отклик, развернулся и по-пижонски отсалютовал двумя пальцами.       — Тебе подходит, — сказал он. — Приятно было пообщаться… весна, — смешок на последнем слове получился без издёвки. Да он без неё, скорее всего, и предполагался — парни-то простые создания, да?       В тот момент, когда «весна» прозвучало в душном воздухе — синоптики обещали грозу, — Хару словно кольнули куда-то в солнечное сплетение, хотя она и решила последовать завету известной книжной героини — подумать об этом завтра.       Но, когда она вернулась из школы, измученная дурацкими вопросами одноклассников и повышенным вниманием, ночью к ней в сон прокрался дым — сладковатый, но ядовитый. Антонио тоже, как потом оказалось, вполне соответствовал подобному описанию.       5 августа, 2016 год. Гонконг.       Джессика Чэн Цзюлин* была прекрасна. Худенькая клубничная блондинка — казалось, она родилась с таким цветом волос, — с тонкой талией, изящными бёдрами и длинными ногами. Пухленькие губы, миндалевидные ясные глаза и мягкие черты лица — эта девушка излучала свет и целительную энергию. Всё в ней успокаивало и заставляло невольно улыбаться.       Она была Джессикой Сато по матери и Джессикой Чэн по отцу, но всё же больше предпочитала первый вариант, ссылаясь на автокатастрофу, которая забрала у неё родительницу.       — Так я чувствую, что она ещё со мной, — говорила Джессика, на что Хару лишь грустно улыбалась.       С матерью у Миуры были особые отношения — точнее, они почти отсутствовали. После смерти Иеёши Хару воспитывали няня, гувернантки и дедушка. Дядя же не проявлял особого участия, предпочитая поздравлять племянницу с днём рождения и Рождеством в большинстве случаев только по телефону, а мама… Ну, мама была женщиной странной, строгой и закрытой, и встречалась с дочерью исключительно по важным датам, следуя одной ей понятной линии поведения. Хару никогда не могла рассудить, как ей нужно относиться к той женщине, которая её родила — нерешённые семейные проблемы пустили корни слишком глубоко, и казалось, выкорчевать их не представлялось возможным.       А вот Джессика свою мать любила всем сердцем и упоминала её чуть ли не в каждом бестолковом разговоре — Миура не жаловалась, ей нравилось слушать обрывки чужих воспоминаний. Новообретённая подруга рассказывала Хару, как её мама каждые выходные устраивала загул в парке развлечений и покупала столько сладкой ваты, сколько дочурка могла съесть.       Отец Джессики был знаменитым писателем, выпустившим, правда, всего три романа — все они были о любви, разочаровании и по какой-то причине происходили в сеттинге шестидесятых. Возможно, последнее было связано с тем, что сам господин Чэн родился в неспокойном мае шестьдесят седьмого — волна забастовок прокатилась по Гонконгу, все предприятия встали, а самодельные бомбы разожгли панику в сознании жителей тогдашней коронной колонии.       Мать Джессики, Джина Сато, была фигурой неординарной, но видной: родилась в семье китайского эмигранта и кореянки-зайничи*, владевших салоном акупунктуры в китайском квартале Иокогамы, и после смерти родителей сама недолгое время занималась китайской народной медициной, но позже увлеклась гипнозом и, в частности, гипнотерапией. Встретив путешествовавшего по Японии в поисках вдохновения Чэна Сина, молоденькая гипнотизёрша Джина не смогла устоять перед шармом и ухаживаниями популярного романиста, и закончилась любовная связь браком и рождением красивой девочки.       Однако, спустя пять лет чувства остыли, и пылкие возлюбленные развелись, поэтому Джессика следующий десяток лет жила в Иокогаме с матерью. Когда страшная авария унесла жизнь Джины Сато, отец, который был вовлечён в жизнь дочери на расстоянии, забрал её к себе на родину и даже выбил для неё китайское гражданство через натурализацию.       — С этим всё забавно вышло: был один паспорт, а стало два. Через Гонконг получить материковый паспорт намного проще*, — как-то объяснила Джессика. — Мне нравится Гонконг, в нём есть что-то такое… особенное, загадочное. Меня, порой, накрывает такая меланхолия. И грусть. Вроде как родина папы, да и мама по крови отсюда. Но родилась-то я в Японии. Честно признаться, я даже не знаю, где моё место.       Хару словно на каком-то генетическом уровне полностью понимала подругу: ни в Японии, ни в Италии она не чувствовала себя, как дома. Проблема национальной идентичности преследовала Миуру с малолетства. Вроде и паспорт — формально-официально — итальянский, но какая из неё итальянка, скажите на милость? Двойного гражданства по понятным одному японскому правительству причинам у неё не было (хоть в мафии поддельные паспорта и были пустяком), но даже с ним вопрос о самоопределении не перестал бы мучить девушку.       Ей треть жизни твердили, что в её жилах течёт кровь Первого босса Вонголы. А потом почётное звание «потомок Примо» отдали Тсуне, и идентифицировать себя полноправной жительницей солнечной Итальянской Республики стало намного сложнее, учитывая, что и в Японии её уже никто не ждал. Кому Хару, такая вот, застрявшая где-то посередине личностного кризиса в свои восемнадцать, была нужна?       — Honey… ты зависла, — в тот день они подняли эту тему снова, но Хару хотелось поговорить немного о другом.       — Прости, я просто…       — Опять думаешь о том, что сказал тебе дед? — вздохнула Джессика и поставила пиалу с жареным рисом на глянцевую каменную поверхность круглого столика.       — Я знаю, это глупо, — Хару пощёлкала металлическими палочками над корзинкой с димсамом. — Но я нутром чую, что как только я вернусь в Италию, меня тут же запишут в невесты и сбагрят в какую-нибудь Семью в качестве «союзной» валюты.       Джессика отпила зелёный чай из маленькой чашки и задумчиво посмотрела на Хару, стуча по костяному фарфору тонким ободком колечка на указательном пальце.       — Всё настолько плохо? Даже в хуэйданах* браки по расчёту — пережиток прошлого.       — В гонконгских хуэйданах — возможно. Хотя у вас, считай, он уже один, — Хару подцепила палочками горячую булочку со свининой и легонько подула на неё. — Сомневаюсь, что материковая часть Китая хоть как-то уступает тупым закостенелым традициям в… ну, сама знаешь, где, — в таком большом фешенебельном ресторане, хоть они и сидели в отдельной зоне, где не было ни души, слово «Вонгола» всуе безопасности ради упоминать не стоило.       Джессика понимающе кивнула и вернулась к рису с морепродуктами. Пару минут подруги пережёвывали еду, слушая ритмичные звуки музыки — из колонок в баре доносился шелестяще-приятный голос джазовой певицы, которая пела на кантонском диалекте. Пела, надо отметить, красиво и вызывала у Хару какое-то эстетическое чувство тоскливой ностальгии. Знай Миура кантонский, возможно, иррациональная тоска усилилась бы двукратно.       Хотя Хару относительно неплохо знала и говорила на путунхуа, или как называли его на западе — мандарине, но в Гонконге для речевой коммуникации приходилось использовать своё знание английского или знания Джессики в том же кантонском. Благо, что подруга, соскучившаяся по Японии, была готова болтать на японском хоть сутки напролёт — этим-то они и занимались тот недолгий месяц, что были знакомы, — и Хару не приходилось занимать голову чем-то наподобие «как выучить новый язык в максимально короткие сроки». В своё время она впитывала новые лексические и фонетические причуды, как губка, потому что негоже вонгольской наследнице знать всего пару языков.       — Знаешь, когда мы с Джорджи начали встречаться, — начала Джессика издалека, — я думала, что его семья меня отравит, когда я буду спать. Скорпиона подкинут в кровать. Или гадюку.       — А они могут? — не без смешка спросила Миура, прекрасно зная, какой ответ получит.       — Trust me, honey, they definitely can*, — она отвела светлые локоны со лба левой рукой и потёрла висок, на котором виднелся трогательный тёмный пушок. Несмотря на то, что азиатский волос плотнее европейского, и оставаться блондинкой долгое время у той же Хару бы не получилось, Джессика явно была ведьмой — длину до лопаток она держала в идеальном состоянии, ничего не секлось и не путалось. И даже не желтило.       Впрочем, ведьмачить подруга на самом деле умела. В некотором роде.       — Предлагаю тебе не забивать голову ерундой, пока ты гостишь в этом прекрасном городе, — продолжила Джессика, отставляя пустую пиалу. — А если всё-таки захочешь лишний раз накрутить, — быстро добавила Чэн, видя, как Хару уже открывает рот в попытке возразить, — то всегда помни, кто ты. И помни, что ты, в отличие от многих, можешь всегда встать в позу и выбрать себе мужчину.       У Хару между бровей залегли две морщинки: о чём это она? Джессика, теребившая шёлковый платок с принтом мильфлёр, завязанный в её волосах, угадывая мысли Миуры наперёд, пояснила:       — Знаешь, как говорят? Чёрт известный лучше чёрта неизвестного.       — И кто так говорит? — поинтересовалась Хару, поскрёбывая палочками по дну пустой бамбуковой корзинки.       — Англичане. И я, — Чэн подмигнула ей с лукавой усмешкой. — Нам уже должны были принести булочки с яичным кремом! Где официант? — Джессика завертела головой по сторонам и увидела молодого разносчика с огромным, сверкающим зеркальным блеском в свете низко свисающих ламп, подносом. Юноша как раз направлялся к их столику, доброжелательно улыбаясь.       Хару, ведомая проскочившей в голове фразой подруги про «выбрать себе мужчину», подняла изучающий взгляд на подошедшего официанта: симпатичный, высокий, лет двадцать пять, забавная родинка на носу, пробитые уши и… какие глаза! Красивые, очень красивые — тёмные, почти чёрные. Темнее, чем у неё самой. И ей на секунду показалось, что когда-то давно она видела у кого-то почти такие же — зоркие, наглые, бесстыжие…       — Хару, булочки остынут, бери, — звонкий голос Джессики заставил Миуру отвести взор от незнакомого красавца, мотнуть головой и с рассеянной улыбкой вдохнуть пар, исходящий от мучных изделий. Нужны ей эти отношения с парнями, спрашивается? Ведь один вопрос всё ещё оставался открытым: кто её возьмёт, кому она нужна?       Она. Не Вонгола. Не связи Вонголы, не оружейная мощь, не статус. Сама она, Хару Миура.       «Чёрт известный лучше чёрта неизвестного», — спустя год эта поговорка пришлась как нельзя по случаю и вписалась в общую картину осадного положения. Своеобразным советом подруги Хару решила воспользоваться, наконец поняв, о чём говорила Чэн, и попытать слепую удачу. И вроде бы, овчинка выделки стоила — так ей тогда показалось.       Джессика Чэн Цзюлин была прекрасна — в этом Миура не сомневалась, — а все её взвешенные слова и советы были на вес золота.       1 ноября, 2017 год. Италия.       Сенсорный дисплей телефона показывал три утра.       Хару вздыхала над рабочим артбуком, заламывая руки и периодически утыкая взгляд в потолок, а после непродолжительных хождений по одной из малых гостиных второго этажа заваливалась на скрипучий парчовый диванчик, чтобы перебрать очередные бесперспективные варианты, совестливо подкинутые ленивым вдохновением. Потом она вставала, снова ходила по гостиной, снова падала отдохнуть и подумать — и так продолжалось очень долго. По ощущениям самой Хару, прокрастинация длилась около часа, пока сон не накрыл с головой, услужливо нашёптывая на ухо: «Спи, девочка, спешить некуда».       Хару провалилась в дрёму и ей снилась плохо освещённая круглая комната с часами на обшарпанных стенах. Напольные, настенные, электронные, антикварные, корабельные и даже астрономические — их были десятки, сотни; они тикали громко и монотонно, а Хару казалось, что часы разговаривают с ней, крутят стрелками, пытаясь передать какое-то послание. Циферблаты разных мастей будто знали человеческую речь, маленькими струйками вливая в голову спящей вещие наговоры.       Тик-так. Так мало времени.       Тик-так. Милая, кое-что может измениться.       Тик-так. Стоит тебе только согласиться…       Проснулась Миура через пару часов, когда, ворочаясь во время сновидения, упала с диванчика и больно ударилась головой о палас, да ещё и ко всему прочему почти отбила себе копчик. «Обожаю», — безрадостно подумала она, поднимаясь на локтях и рыча от тупой боли в пояснице. Чуть опустив голову, она обнаружила, что артбук в открытом виде лежит на её груди, а некоторые его страницы с углов примялись.       — Обожаю, — сказала Хару уже вслух и более экспрессивно.       Встав на ноги и закинув артбук на приставной столик на скрюченных ножках — ко всем художественным принадлежностям, которыми должен обладать начинающий иллюстратор, — Миура одёрнула юбку, оттянула рукава полосатого свитера и поправила волосы, которые после двух французких кос, предварительно заплетённых на ночь, струились по спине неряшливыми волнами.       Задание, которое ей дали в университете, нужно было сдать в понедельник на следующей неделе, и у Миуры оставалось всего пять дней, чтобы отрисовать три эскиза на заданную тему. Но в голову ничего не лезло. Муза, похоже, взяла отпуск, поэтому голова пухла и болела от натуги, с которой Хару пыталась выловить хотя бы отголосок какой-либо оригинальной идеи, проведя столько времени в душной комнате — окна нараспашку, а по прогнозу-то обещали ливень, и было не продохнуть.       Ливень всё-таки начался через полчаса после миуриного пробуждения на полу. Но сначала над башнями поместья и по стылой земле пронёсся жуткий ветер — он выл диким зверем, закручивая кучки листвы, заботливо собранные гильдией местных садовников для дальнейшей расфасовки по огромным пакетам, в крошечные вертушки. Хару простояла у окна некоторое время, наблюдая, как первые капли сорвавшегося с неба дождя создают водяную завесу, пока не зазвонил телефон. В качестве стандартного рингтона Миура, как преданная поклонница поп-музыки, использовала культовую «Toxic», и даже когда ей звонил дед, «сучка Бритни» пела про «ядовитого парня» — знатный контраст.       — Хару, зайди ко мне после завтрака, пожалуйста, — попросил старый дон. Хару промычала уставшее «хорошо» и сбросила вызов. Увидев на экране гаджета крупные цифры — «10:30», — Миура поняла, что завтрак она пропустила.       По установленному дедушкой порядку завтрак всегда подавали в девять, и хоть иногда Хару могла позволить себе пропустить первый приём пищи за день или прийти завтракать к десяти, но прекрасно знала, что деда это задевало. Он был человеком семейным и всегда надеялся на компанию за чашечкой утреннего кофе.       Но Хару-таки спустилась в столовую, подгоняемая чувством голода, зная, что либо придётся ей кого-нибудь тормошить, чтобы приготовили съестное на скорую руку, либо самой плестись на кухню, отыскивая в глубине огромных холодильников еду для быстрого перекуса.       Однако дело обстояло иначе: в столовой обнаружилась грозная экономка, взглядом хищной птицы осматривающая зашедшую в помещение девушку.       — Юная леди, — обратилась женщина в годах к Хару, — за столько лет вам бы стоило запомнить, когда дон завтракает. Надеюсь, через пару часов вы порадуете его своим присутствием за обеденным столом.       — И тебе доброе утро, Бона, — пререкаться у Миуры не было никакого желания. — Будь добра, сделай мне чай.       — И кашу, — настоятельно припечатала собеседница.       Хару тягостно вздохнула и отодвинула стул в центре стола.       — И кашу, — ей просто пришлось согласиться во избежание словесной битвы на тему «худая, как щепка, бледная, как смерть».       Вообще-то Хару никогда не считала себя бледной, хотя многие отчего-то постоянно тыкали её в то, что она похожа на вампира. На фоне многих европейцев тон её кожи мог казаться чуть темнее — азиатские гены брали своё. Но девушке всегда было сложновато оставаться «натюрель», когда бо́льшая часть её свободного времени проходила в закрытых помещениях, а на прогулки она надевала широкополые шляпы и обмазывалась солнцезащитными кремами с ног до головы. Так как некоторые из итальянцев всегда отличались смуглой кожей, было нормально, что азиатка на контрасте с ними — а особенно в летний сезон — казалась болезненной девчушкой. Про худобу разговор отдельный — Хару почти не поправлялась, сколько бы сладкой дряни и обычной еды она ни поглощала. Сорок пять-тире-семь килограммов — предел «упитанности» при учёте вполне пропорциональной и здоровой фигуры. Но тем не менее, именно по вышеперечисленным причинам здоровье Хару находилось под пристальным наблюдением загорелой и тучной Боны, служащей Семье, кажется, с самой юности Девятого.       Бона — или Бонавентурина (как её никто никогда не звал) — была женщиной педантичной и слегка надменной. Но Миуру Бона почти не раздражала, в отличие от того же Биаджио. Наверное, дело было в том, что Бона хоть и квохтала над Хару — периодически начиная бухтеть, когда не просили, — но в какой-то степени восполняла недостаток материнской заботы. Ведь няня, долго заботившаяся о Хару, трагически скончалась три года назад. И с тех пор Хару стала нуждаться в ком-то ещё — хоть какое-то женское общество в стенах этого дома ей было категорически необходимо.       — Вы должны съесть всё, — предупредила экономка, поставив перед Хару расписную фаянсовую тарелку с овсянкой. — И не забудьте про таблетки. Они на подносе. У меня самой много дел, приятного аппетита.       Женщина молча удалилась, прикрыв створки витражных дверей и оставив Миуру в компании тарелки с кашей, чашки кофе со сливками и столовых приборов, поблёскивающих в ярком свете люстры. Дождь на улице продолжал хлестать, а в столовой Хару чувствовала себя неуютно и зябко — окна определённо продувало. Из-за этого по ногам в высоких чёрных гольфах прошла дрожь, так что Хару, хоть и будучи в блузке и свитере, поёжилась. Блузка была тоненькой, шёлковой, а свитер — во имя моды — не грел совершенно. Короткая плиссированная юбка от холода также не спасала.       Быстренько расправившись с кашей, Хару кинула взгляд на оставленный Боной на краешке стола эмалированный овальный поднос, с которого и взяла стынущий кофе, но задержала глаза на небольшой пластиковой таблетнице. Она была круглой, нежно-розовой, с семью отсеками — по две пилюли на каждый день. Два отсека уже опустели: понедельник и первую половину вторника Хару провела в хмурящемся от грозовых туч Милане на учёбе, но ради Дня Всех Святых приехала на скоростном поезде в Рим по просьбе дедушки. Был всеобщий выходной, почему бы и нет. Таблетницу по прибытии в поместье Миуре пришлось сдать лично Боне в руки, ведь таковы были правила.       Тупые, тупые правила.       Хару вздохнула, отпила глоточек из чашки и, аккуратно открыв двумя пальцами один из отсеков таблетницы, вытащила сразу две цветные капсулы — легче было выпить их разом за завтраком, чтобы поздним вечером не забыть принять в поезде.       Закончив с медицинскими предписаниями, девушка направилась к деду в кабинет. От красных стен на одном из самых охраняемых этажей и из-за недостатка сна у Хару в глазах на минуту зарябило, но она твёрдой походкой дошла до двери из красного дерева, сказала охранникам заветные строчки из очередной итальянской поэмы и зашла внутрь.       Девятый босс Вонголы стоял у окна, сложив руки за спиной, словно делая вид, что разбивающиеся о подоконник дождевые капли уж очень сильно его заинтересовали.       — Я надеялся увидеть тебя за завтраком, тигрёнок, — в его голосе Хару расслышала нотку сентенции. — Порадуешь старика за обедом? — он повернулся к ней, и его густые усы смешно зашевелились. Хару знала, что это признак лёгкой улыбки.       — Обязательно, — она улыбнулась в ответ и по привычке начала поглаживать собственные ладони, как муха поглаживает лапки. Без перчаток иногда было крайне некомфортно, даже при дедушке. — Ты хотел о чём-то поговорить?       — Ах, да! — изобразив забывчивость, Девятый указал на изящный стул с жёстким кожаным сидением. Тот был с заметной предусмотрительностью слишком близко приставлен боком к столу, и Хару это из вида не упустила, вспоминая, что в кабинете её врача-гинеколога стулу было отведено примерно такое же место. — Садись.       Хару послушно присела, чувствуя, как скрипит кожа под её задом, скрестила ноги в районе щиколоток и выжидательно уставилась на деда. Он стоял, сжимая правой рукой спинку высокого старомодного кресла.       — Я и Иемитсу… То есть, твой дядя, — почему-то это пояснение всегда всплывало в важных разговорах с внучкой. — Мы решили, что было бы неплохо тебе выйти замуж.       — Спасибо, что хотя бы ставите меня в известность, — сардоническая усмешка заиграла на её губах. — Жениха-то до свадьбы смогу увидеть?       — Хару! — возмущённо повысил голос Тимотео.       — Это нормальный вопрос, учитывая, что перед моим отъездом в Гонконг ты вполне однозначно выразился по поводу моего «характера, который невозможно вытерпеть»…       — Хару! — последовало ещё одно восклицание, но голос деда был каким-то растерянным.       — И ещё ты сказал, цитирую: «Когда ты выйдешь замуж, только святой сможет тебя выносить». Ты не сказал «если», ты сказал «когда». А значит, это был лишь вопрос времени, и вы с дядей, — она сделала нажим на этом слове, — уже давненько это планировали.       — Хару, — уже совсем спокойным тоном произнёс Девятый. — Я понимаю, какой это серьёзный шаг для юной девушки вроде тебя, — он горестно вздохнул, отодвинул тяжёлое кресло и присел. — И прости меня за те слова и нашу ссору. Я был груб в высказываниях. Но ты же сама понимаешь, через год я передам твоему брату бразды правления. У него своя жизнь, друзья, которых ты почти не знаешь, девушка, с которой, я надеюсь, он рано или поздно создаст семью. Будут ли тебе рады?       Хару нахмурилась и сощурила глаза. Ей не нравился этот разговор и каждое слово деда, за которыми он наверняка прятал горы лукавства, но ничего поделать не могла. Только и оставалось, что аккуратно бросать слова в ответ, сидя на неудобном стуле, как какая-то нерадивая школьница — нет, ну точь-в-точь как на приёме у врача.       — Тсуна не поступит со мной подло. Я его сестра. Я — Вонгола. От меня нельзя так просто избавиться, — Хару очень хотелось прошипеть каждое предложение, словно какой-то аспид, но она сдержалась и поэтому произнесла всё полушёпотом, сжимая руки в кулаках.       Ей будут рады. Ещё как рады, с чего бы им не быть?       — Пожалуйста, не злись, — Тимотео услышал японскую речь и считал явный вербальный сигнал. — Никто не собирается от тебя избавляться. Просто… Неужели тебе не хочется стать счастливой, Хару-чан?       Хару встрепенулась. Хару-чан? Давно же он её так не называл.       — Почему мужчины думают, что женщины меряют счастье по ним? Замужество — это всё, на что мы способны по-вашему, да? — она даже не сердилась. Весь этот разговор был адски смешным с самого начала. Только вот Хару не смеялась, так как в этом не было смысла. Прекрасно же знала, зачем дедушка её позвал.       Причина была проста: пора списать тебя в утиль, дорогая. Мы отдадим тебя туда, откуда нам будет выгода. И назовём это счастьем. Глупые девочки частенько принимают горькую долю за счастье, стоит их в этом убедить — расскажи им сказку о принце, каким бы отвратительным и мерзким этот принц ни был, и одной обузой станет меньше.       Но, к собственному счастью и, наверное, несчастью дедушки и дяди, Хару Миура не была глупой девочкой. И умела просчитывать наперёд.       — Ладно, — она нарочито драматично вздохнула, не дав дедушке возразить по поводу предыдущих риторических вопросов, и, поставив левый локоть на стол, спрятала подбородок в ладони. — Я согласна выйти замуж.       Тимотео несколько удивлённо, но при том радостно вскинул брови, а потом сложил руки в замок и кивнул в одобряющей манере, пряча довольную улыбку за щёточкой усов.       — Но, — Хару самодовольно улыбнулась, — у меня есть условия.       — И какие же? — настороженно спросил Девятый, и Хару заметила в его глазах особый подозрительный блеск.       И в этот самый момент голос милой Джессики Чэн проиграл в голове Хару коротким музыкальным отрывком, словно пластинка на стареньком патефоне: «Всегда помни, кто ты». И Миура улыбнулась, вспоминая именно эту обыкновенную фразу — забавно, точно так же говорила и бабушка. То есть, прабабушка. Хотя фактически, как и все миурины названные «дальние родственники», даже на звание прабабушки по крови Восьмая претендовала с очень-очень большой натяжкой. Но всё же Даниэла гуляла с ещё желторотой внучкой по паркам и скверам и иногда водила в молодёжный театр по выходным, когда выдавался случай. Когда-то Даниэла тяжело пережила кончину старшего внука, Энрико — Хару его не знала, его убили в уличной перестрелке до того, как люди Вонголы увезли их с матерью из Японии, — а вот Федерико и Массимо (особенно Массимо) считала оболдуями и частенько не преминала напомнить им об этом при личной встрече.       Восьмая босс Вонголы отошла в мир иной на девяносто восьмом году своей жизни — ох, и крепкая же была женщина, — когда девочке, из которой пытались слепить будущую Десятую, было двенадцать. И на начале второго десятка для Хару это была уже третья смерть близкого человека. Даниэла так и не узнала, что через год после того, как её бездыханное тело опустили в сырую могилу, Миура Хару перестала быть кандидаткой в будущие боссы.       Хару всегда нравилось думать, что узнай об этом бабуля — скандал был бы знатный.       — Ну, во-первых…       Часы над широкой каминной полкой бесшумно продолжали идти к цифре двенадцать — напоминая о странном утреннем сне, — а разбушевавшаяся на улице стихия тихо сходила на нет, пока Хару объясняла деду, что только её слово будет последним в столь щепетильном вопросе.       5 ноября, 2017 год. Италия.       Хару наконец-то смогла вспомнить, у кого видела такие же глаза, как у официанта в Гонконге, когда попросила на руки несколько тощих папок с потенциальными претендентами на роль её будущего мужа. Бесспорно, Антонио Ферраро и его глаза сорвали большой куш, когда Хару без тени сомнения сообщила Девятому о своём выборе. Последний был и удивлен, и несказанно рад, ведь Миура не стала разыгрывать трагедию и изображать оскорблённую невинность, а чётко сказала: «Вот он, назначьте нам встречу».       В первое воскресенье ноября заметно потеплело, но на свидание вслепую Хару всё же решила надеть плотную хлопковую блузку с двойным рядом золотистых пуговиц и джинсы в ансамбле с «классическими» бежевыми лубутенами — студентка дизайнерского вуза во всей красе. На крыше здания Триеннале в Милане располагалась чудесная остерия-ресторан, где повара предлагали сезонное меню с традиционной итальянской кухней в современной интерпретации. Стеклянный павильон, крытый четырёхсотметровым прямоугольным куполом, потрясающий вид на замок Сфорца с одной стороны и на Порта-Нуова — с другой, неплохой бар и открытая кухня.       Места были заранее забронированы, и ровно в пятнадцать минут шестого Хару, плавно покачивая бёдрами и придерживая маленькую сумочку рукой, прошла вглубь павильона, где за столиком её ждал Антонио.       «Он изменился», — подумала она, оказавшись от столика примерно на расстоянии метра. «Возмужал».       — Привет, — кивнул юноша, встав со своего места и обойдя стол, чтобы по-джентльменски отодвинуть даме стул.       — Благодарю, — кивнула в ответ Хару и кокетливо улыбнулась. — Прости, я задержалась.       — Пятнадцать минут — не опоздание для девушки, — посмеиваясь, он сел напротив неё.       — Честное слово, я не специально, — соврала Миура, положив сумочку на соседний от себя стул.       Будущие жених и невеста только и успели расшаркаться в приветствиях, как подбежала официантка, суетливая и какая-то нервная, с фальшивой, как крупная купюра, улыбочкой и принялась рассказывать о меню на сегодняшний вечер. Хару, наслышанная о данном заведении, сразу же заказала ньокки с чернилами каракатицы — её прожорливый внутренний гурман не смог сдержаться, — и пару холодных закусок. Антонио же ограничился пастой и салатом, и выбор вина Миура оставила за ним же.       — И бутылочку Бонарды, пожалуйста, — попросил Ферраро, глянув на и без того зардевшуюся под его пристальным взглядом официантку так, словно они были давними друзьями. А может и больше, чем друзьями.       Когда сотрудница ресторана ушла, Хару прямолинейно спросила, откинувшись на плетёную спинку стула:       — Ты со всеми будешь флиртовать в моём присутствии, или это разовая акция?       Антонио, кажется, такие откровения ничуть не смутили, он наоборот усмехнулся — как-то даже слишком весело — и задал встречный вопрос:       — А ты всегда ревнуешь малознакомых красавцев к незнакомым официанткам?       Хару захохотала, да так, что посетители за соседними столиками повернулись — не часто кто-то может отвлечь и без того громких итальянцев от горячей беседы.       — Вообще-то мы знакомы со школы. Но ты красивый, — согласилась Хару. — Я когда твою фотку недавно увидела, прямо так и подумала — хочу от него детей.       — Много детей хочешь? — продолжил Ферраро игру, прикладывая большой палец к тонким губам.       — Нескольких, — Хару деланно призадумалась, откидывая мешающиеся пряди волос со лба. — В идеале — троих.       — У нас будут красивые дети, если поженимся, — сказал он шутливо. — Ты тоже красивая. Ты ведь весна.       Стоило Антонио произнести всего одно слово, как у Хару в голове начался пожар из совсем нехороших мыслей, а низ живота скрутило — чуть ли не пресловутые бабочки там запорхали. В тот вечер Миура планировала расписать Антонио план дальнейших действий и выкатить условия: что женятся они только после Церемонии Наследования, что с него полагается вежливость, обходительность, верность, что если он берёт её, как жену, то это априори означает глубокое уважение, и чтобы никакого злоупотребления сигаретами…       Только одно чёртово слово перечеркнуло весь рациональный подход и миурину расчётливость — мечта об идеальной семье была так близка, сидела перед ней, вся такая авантажная и пленительная, в хрустящей элегантной рубашке и заискивающе смотрела глаза в глаза.       После того, как им принесли блюда, они просидели в остерии ещё часа полтора, распивая бутылку вина, смеялись, разговаривали, шутили о будущем, засыпали друг друга комплиментами и не вспоминали о том, что задумывалось это всё как чисто деловая встреча.       А уже позже, когда Антонио оплатил счёт — хотя Миура пыталась разделить оплату на двоих, — у японки в голове что-то резко перевернулось. Ферраро вот-вот должен был уехать на такси в респектабельный отель, находившийся в центре города, когда Хару спросила:       — Можно к тебе?       Хару даже забыла о том, что завтра ей нужно было появиться на учёбе и положить вымученные три эскиза на стол придирчивого профессора.       Антонио был великолепен, что в одежде — а Миура в этом-то точно разбиралась, — что без неё. До него Хару целовалась только с несколькими девчонками и с ними же и спала, и уже думала, что вход в мужскую постель ей закрыт (и не особо-то и хотелось, честно говоря), но Ферраро умел делать языком такие вещи, такие вещи… Девчонки для Хару такого никогда не делали, и Антонио своим умением прямо-таки подкупал.       Проскочив конфетно-букетный период за каких-то полчаса и проделав путь от ресторана до кровати, новоиспечённые любовники ещё долго пытались прийти в себя, осознавая только то, что свадьбе — быть.       — Пообещаешь мне? — Хару водила пальчиками по его груди, совсем, кажется, забыв про то, что сегодня она была без перчаток. Но с другой стороны, доступ к любому лишнему миллиметру её тела был открыт лишь избранным — Антонио определённо подходил под эту категорию.       — Что? — откликнулся парень устало, явно борясь со сном, положив руку на миурино гладкое бедро.       — Никогда не предавай меня, — прошептала она, прижимаясь к нему всем телом. — Не обманывай меня. Люби меня.       Он со свистом вздохнул, чуть приподнялся и тихо спросил:       — Это твои требования?       — Да, — Хару закинула на него ногу и уткнулась носом в его ярёмную впадину. — Мои требования.       Из приоткрытого окна в номер проникал прохладный ветерок с улицы, электронные часы на прикроватной тумбе показывали ровно двенадцать ночи. Чёрт известный промолчал и только лишь поцеловал её в растрёпанную макушку.