«— Ты спишь? — Официально сплю. — А ходят слухи, что ты притворяешься».
— Интересно? — спрашивает Хару, глядя на Биаджио, сидящего на потёртом карминовом диванчике с геральдикой. — Я про книгу. Дворецкий отрывается от чтения, сжимая жёсткую обложку с геометрическим рисунком на корешке подушечками костлявых пальцев и отвечает: — Весьма. — «Мартин Иден»? Я читала, — хмыкает девушка, машинально быстро прокручивая ручку между пальцами. — Человек искусства не может выжить в буржуазном обществе, социализм, индивидуализм и всё такое. Не люблю Джека Лондона, но, признаюсь, это самый нескучный его роман, который я прочла. Биаджио внимательно осматривает её, словно пытается выявить какую-то каверзу, а потом снова уходит в чтение, откидываясь на мягкую спинку диванчика и задевая свободной рукой лежащую рядом плоскую подушку. Хару хмыкает ещё раз и перестаёт вертеть ручку, думая, что всё-таки провальная это идея — пытаться вывести дворецкого на разговор. Он то ли всё ещё в обиде за ту её речь перед поездкой на Сант-Орсоло, то ли просто ведёт себя типично сдержанно, пытаясь всем видом показать, что его ничего не трогает, да и вообще, мол, я духовно обогащаюсь, девочка, не мешай. Миуре действительно скучно, заняться откровенно нечем: за два утренних часа уже и в интернете пролистала всё, о чём внезапно вспомнила, и всё, что выскочило случайно, побродила по саду, почитала. А тут ещё недавно купила себе небольшой симпатичный дневник и даже успела сделать в нём пару записей за недельку. Сегодня воскресенье, последняя ночь в Палермо, а завтра — утренний вылет в Рим, и отчего-то хочется найти себе приключений на одно место (или на все сразу, тут уж как пойдёт), да только вот Серджио она и так уже успела затаскать с поручениями, пускай отоспится. И позвонить ведь особо некому, поболтать о том и о сём. Тсуна наверняка милуется с Киоко — их двоих отвлекать не стоит; Найто не отвечает — опять занят какой-нибудь пустяковой ерундой; у Джессики хоть и два часа дня, но она типичный представитель семейства «сов» и имеет привычку не спать ночью по выходным; а на того же дедушку Хару дуется, потому что даже на вечеринке он только и обмолвился с ней парочкой слов, и был таков. Но вечеринка Хару невероятно понравилась: приятная музыка, танцы с Такеши, бесполезная болтовня с Тсуной и Киоко в подпитом состоянии, Занзас… Ох, Занзас. Занзас был великолепен, как кьянти, которое разносили шустрые официанты — такой вкусный, такой терпкий, — и глаза у него были такие горящие, потемневшие от вожделения, но при этом почти отсутствующие, ему ведь было так хорошо — Хару в этом уверена, Хару знает. В момент, когда он кончил и ненамеренно сделал ей больно, натянув волосы на затылке, Миура была готова поклясться, что ещё чуть-чуть — и она бы тоже кончила. Вчера они оба были великолепны и горячи. Хару не может не думать о том, какими бы они были вместе, если бы снова встретились. Хотя… это можно устроить. — Ладненько, — она поднимается с диванчика напротив, абсолютно такого же, на каком восседает Биаджио. — Я, пожалуй, погуляю по этой тюрьме облегчённого режима, может, займусь чем-то более полезным, чем это, — она потрясывает перед лицом дворецкого дневником, в который вложила ручку. Мужчина только стреляет острым, недовольным взглядом и вновь опускает глаза на мелкие строчки. — Только не уходите за ограду, синьорина. Ехать вам всё равно некуда. Хару, уже поставившая одну ногу на массивную радиусную ступень и положившая ладонь на огромный набалдашник на высоком столбике, отклоняется и смотрит в угол отдыха под лестницей, где они с Биаджио провели последний час. Точнее, Хару хотела провести его одна, а дворецкий, решивший изображать настырную няньку, удостоил девушку своей нежеланной компанией. — До центра города я могу дойти и пешком, синьор тюремщик. Кто меня остановит? — с насмешкой кидает она и, не дожидаясь хоть какой-то реакции, поднимается вверх по ступеням. Вилла Вирджиния, или особняк Карузо (такое название он носил ещё в начале двадцатого века), представляет из себя дом чудовищных размеров. Почти восемьсот сорок квадратов, шесть спален, три ванных комнаты, несколько террас и балконов, выход в сад, расписные потолки под пять метров, широкие «витринные» окна в витражном кружеве, штофные обои, невероятных размеров арочные проёмы и расстроенный чёрный рояль — тут всё пахнет старым деревом и запылённым прошлым. Хару нравится стиль либерти, и она вообще неплохо знает итальянскую архитектуру, но как же она ненавидит эту виллу. Когда-то она оставила здесь слишком много воспоминаний — не самых радостных, можно даже сказать, болезненных. Хару бы предпочла не вспоминать ничего из того, что происходило с ней пятнадцать лет назад, но чёрт дёрнул дядю и дедушку отправить её в Палермо спустя столько времени. Случайность? Исключено. Хотя Хару и верит в судьбу, но не привыкла всё списывать на её добрые жесты. Ведь дело приняло совсем другой оборот, потому что на этот раз главой Варии является Занзас, а не Скуало, и матери, которую прятали после Моря Крови вместе с семилетней Хару-Хару, рядом нет. Хару может делать всё, что пожелает. Когда никто не видит, разумеется. Девушка преодолевает последний лестничный марш, проходит в коридор справа и доходит до белоснежной двустворчатой двери, в средних филёнках которой красуются жемчужно-серые рельефные вставки с растениями. Она толкает обе створки и заходит в одну из спален на втором этаже: белые внутренние ставни на окнах открыты, на кровати беспорядок — подушки и спутанные простыни, а внизу у изножья, на маленьком деревянном сундучке, стоит ваза с подвявшими полевыми цветами. Их принёс Серджио вчера утром, решив порадовать подругу не только эклерами из лучшей кондитерской. Она кидает дневник на разворошённую постель и оглядывает полупустую комнату. Хару ищет лишь одну вещь. Она подходит к плетёному креслу с тёмными деревянными ножками, берёт сумку, с которой прилетела на Сицилию, и по обыкновению вытряхивает её содержимое. А вот и телефон — приветливо поблёскивает в знакомом чехле со стразами. Миуру съедают сомнения: девятый час, утро, а в Варии явно не тишь да гладь. Занзас — человек-эмоция, и Хару рискует выслушать от него с три этажа ругательств за столь ранний звонок. Но где, как говорится, наша не пропадала. Она набирается смелости и жмёт на самое последнее имя в телефонных контактах. Что же, пускай и так: последнее в списке, но на данный момент точно первое по значимости.***
Занзас идёт по плохо освещённому, сужающемуся по мере его продвижения вперёд, тоннелю, то и дело задевая голыми плечами грубую каменную кладку, где — это ощущается по влаге, оставшейся на разгорячённой коже — скопился конденсат. Ему трудно дышать, словно из лёгких постепенно выкачивают живительный воздух, его ступни с каждым новым шагом словно обжигает кипяток — ноги приходится волочить, они не слушаются своего хозяина. А ещё ему холодно, ужасно холодно. И внезапно возникает чувство, словно кто-то идёт след в след — сопровождает безмолвным призраком, дышит в затылок, надсадно хрипит. Дыхание неизвестного пугающим эхом отражается от стен тоннеля. Занзас точно знает, просто уверен — нужно бежать, бежать, бежать сейчас же; тот, кто сзади, тут же начинает дышать тяжелее, громче, более прерывисто. Изо рта Занзаса вырывается облако пара — температура, кажется, падает до критической для него отметки, и он останавливается, сжатый сырыми стенами и низким тёмным потолком. Холод сковывает по рукам и ногам, в груди и дыхательных путях — лютая стужа, мышцы на спине ломит, а вверх по измученным ногам ползёт дрожь. — Бедный мальчик. Всё ещё думаешь, что они спасли тебя? Что они вытащили тебя из комы? Бедный коматозный мальчик, больная твоя голова… — неизвестный позади него шепчет несколькими голосами сразу, и это приводит в леденящий ужас. Лёд. Чёртов лёд на его, Занзаса, руках, на его локтях, на его коленях, на его лице. Снег на его ресницах, нетающие льдинки на иссохших губах, колючий иней на щеках — вот такая смерть ему уготована. Каждый раз она приходит в одном и том же обличье, не придумывая ничего нового, не пытаясь замаскироваться, не пытаясь притвориться кем-то другим. Каждый раз она — лёд. — Мой мальчик, — этот глухой и жалостливый голос ему знаком. Теперь он стоит посреди светлой просторной гостиной, той самой, в которой когда-то читал книги про иностранных шпионов и гениальных детективов, проглатывая строчки на пожелтевшей от времени бумаги, словно хлопья на завтрак. В той самой, по которой когда-то в бешенстве накручивал круги, злился, кусал большие пальцы, попадая резцами в жёсткие кутикулы, планируя, как расправится с Девятым, с этим хреновым недоотцом и со всеми, кто встанет у него на пути — на дороге к обещанному величию, по которой потекут реки свежей крови, как только он подобьёт весь офицерский состав напасть на главный штаб. У старика бесцветные глаза и рваная багровая рана на шее, а ещё белый костюм-тройка и трясущиеся дряблые руки с проступающими вздутыми венами. — Мальчик мой, что ты натворил? — задаёт внезапный вопрос Девятый, тревожно всматриваясь куда-то за спину сыну. — Что ты сделал со мной? Что ты сотворил с нами, Занзас? — Я ничего не сделал, отец, — вдруг слышит Занзас детский голос, доносящийся из-за его спины. — Я ничего не сделал! Что с тобой, отец? Папа, папа… Бесплотные, бесшумные тени заполняют комнату, коптят её от пола до потолка одним своим появлением, скользят по пальцам рук и ног, залезают в голову, пытаясь раскроить череп, вменить мысли о совершённых ошибках — и Занзас бежит. Он задыхается, снова чувствуя, как зима прокрадывается в район солнечного сплетения и берёт в свои холодные объятья; он бежит, бежит — там, где-то вдалеке, в конце тоннеля есть дрожащий огонёк. Спасёт, согреет, защитит, поможет не агонизировать от окоченения… — Бедный коматозный мальчик, — продолжает свою литанию стройный хор голосов, прячущийся за одной таинственной личиной. — Ты можешь бежать, но тебе не спрятаться. Тебя спасли, но ты всё ещё мёртв. — Я не мёртв, — его зрение пропадает на доли секунды, а вместе с ним исчезает и огонёк. — Я не сдох! Слышишь меня, сука? Я жив! — Ошибаешься, — дребезжащий, точно разбитая по досадной случайности чашка, шёпот в левом ухе и тонкое женское запястье на его обнажённом плече. До отвращения знакомый сладкий запах духов. Этот голос, эти интонации, это растянутое манерное «а» — только не она, чёрт бы побрал, пожалуйста, не она. — Ты мёртв, мёртв, мёртв… …он захлёбывается собственным диким вскриком и ударяется головой о резное высокое изголовье, подбирая ноги под себя, натягивая одеяло на лицо, скручиваясь и извиваясь червяком на белоснежной измятой простыни. — Чёрт, — гипервентиляцию после кошмаров он терпеть не может. — Блять. Занзас откидывает чёрное атласное одеяло, быстро перекатываясь на бок, и закрывает лицо руками, пытаясь успокоить потрясённый ум и колотящееся под рёбрами сердце. Он готов даже начать считать овец, чтобы нормально выспаться, но прекрасно знает, что нихрена ему эти овцы не помогут. По взмокшей спине проходится ленивый ветерок — ночью Занзас оставил одно из окон открытым, дабы мозг насыщался необходимым кислородом и прекратил подкидывать мучительные образы во время сновидений. Естественно, чёртов кислород не помогает от слова вообще. Занзас живёт с этим дерьмом уже восьмой год и, честно говоря, без понятия, закончится ли оно когда-нибудь в ближайшем будущем. Отдышавшись, мужчина привстаёт и тянет руку к прикроватной тумбе, нашаривая телефон. Дисплей оповещает: шесть утра. Твою-то мать. Получается, он проспал всего четыре часа — то-то на виски́ давит так, словно ему уже далеко за шестьдесят, а он забыл принять таблетки от давления, хотя оно у него всегда было в норме и никогда не беспокоило. Как, в принципе, не беспокоили его и обычная простуда или какой-нибудь бронхит или ангина; да Занзас даже в детстве, как все нормальные дети, не болел банальной ветрянкой или корью, если верить выпискам из медкарты. Пламя Гнева даёт существенные преимущества, защищая своего владельца, но в одном оно помочь никак не может: от бессмысленных кошмаров у босса Варии иммунитета нет. Как-то Маммон ему посоветовал почитать ёбаного Юнга. Занзас и почитал, а потом плюнул и заткнул этот сборник психиатрических сказок куда подальше. Манифестация бессознательного, ага. А однажды Занзас так же, как на совет Маммона, положился на предписания врача (у того была проплешина на затылке и угреватый нос) и диазепам, только вот получил огромное нихуя и ещё больше бредовых ночных диафильмов с самим собой в главной роли. Всего-то пару лет назад диазепам для Занзаса стал вынужденным выходом, когда сон длиною в два часа стал такой же вынужденной нормой. Выбор принял ясные очертания: либо спать и периодически просыпаться в холодном поту, либо не спать вообще. Занзас поразмыслил и решил, что новые девять кругов ада с грёбаной мигренью он не вытерпит, и поэтому стакан с водой и желтоватым порошком ждал его на тумбе каждый вечер. Двойная доза — его только так и брало. Сначала порошок принёс долгожданное облегчение: десять часов в забытьи — и Занзас был готов сворачивать горы и чьи-нибудь шеи. А потом стало хуже. Настолько хуже, что Скуало в открытую, да ещё и как-то по-особому щурясь, кинул: «Босс, ты ебанулся, завязывай уже». И Занзас с ним был полностью согласен: даже изредка мешать седативное такого класса с алкоголем — абсолютно идиотское решение. Идиотом Занзас не был (по крайней мере, он всегда верил в собственное здравомыслие стойко и безотчётно), как и не готов был спиться в тридцать лет потому, что так ему, блять, было бы легче. Легче не станет никогда, не с его профессией, а отоспится он только на том свете. Диазепам и его побочки остались в прошлом. Алкоголь всё так же неплохо поживает в баре Занзаса. Подорвавшись с кровати, сначала мужчина направляется в ванную — отмокнуть под душем, переварить очередные атавистические отрывки сна и подумать о том, какого всё-таки хера. Большого, наверное, побольше, чем у него самого. По возвращении в спальню, прежде обтеревшись большим махровым полотенцем и обернув его вокруг бёдер, Занзас первым делом закрывает окно, потому что с улицы начинает па́рить. Хоть осень в этом году и богата на дожди и туман, но Сицилия, в отличие от западного побережья Апеннин, известна суховеем — умеренная влажность в этих краях это как искра божья. Палермитане настолько суровы, что для них температура выше сорока и сухой горячий воздух — ситуация привычная. Однако Занзасу, безмерно любящему тепло, хватает и закрытых окон. Выдвигая ящики с носками, галстуками, ремнями, он выбирает из каждого наобум — гамма в его гардеробе стабильно скачет по троичной цветовой схеме, ошибиться с выбором — раз плюнуть, но на то он и итальянец, чтобы специально «случайно» ошибаться. Где-нибудь в деловой Америке — экстравагантность, а в Италии — спреццатура*. Бальдассаре Кастильоне бы гордился. Машинально прощупывая ряд перламутровых пуговиц на белоснежной рубашке, Занзас бросает взгляд на стул, стоящий у камина — вещи вчерашней свежести он оставил рядом. Обычно он скидывает всё в одну кучу на полу — бесшумные замковые слуги, порой напоминающие невидимок, сразу же несут это всё в прачечную, а после отутюживают и раскладывают по своим местам. Но почему-то тёмный пиджак всё ещё одиноко висит на спинке стула; остальных вещей нет — уже забрали, — а пиджак вот остался. Ведомый необъяснимым чувством, Занзас подходит и берёт упомянутый предмет гардероба в руки. Тонкая камвольная шерсть под его горячими ладонями кажется такой холодной, и желание сжечь этот пиджак голыми руками с помощью Пламени невероятно велико. Но вот он смотрит на еле заметные разводы на ткани, вспоминает вчерашнюю ночь, комнату с натюрмортами, чужую нежную руку, влажный язык и припухшие губы, искры в бесстыжих глазах — и кое-что ему не даёт покоя. В этом всём есть какая-то неведомая ему логика? Он обязан прийти к глубокомысленному выводу, или что? Раньше в кошмарах появлялись почти все: и старик, и Скуало, и Луссурия, и даже, мать его, Леви. Никого из них он не приглашал — они когда-то по-скотски вломились в его сознание сами. Но Миуру ведь он туда тоже не звал, а она припёрлась. Голос из сна он узнал не сразу, а вот когда опустил взгляд на член, принимая душ полчаса назад — тут же осенило. Ну охуеть просто. Иногда он терпеть себя не может. Иногда — не понимает. А в случае с Миурой эти два фактора сливаются воедино. И только в одном Занзас почти уверен: возможно, он начинает тихо ненавидеть девчонку, посмевшую залезть к нему в голову.***
В столовой с затёртым форменными сапогами шахматным полом оживлённо, громко и мутно. В принципе, этими тремя словами вполне можно описать разношёрстный офицерский состав. В огромном холле замка часы бьют восемь утра, и занзасова медленно наступающая мигрень уже третий или четвёртый раз посылает это конкретное утро и гулкий набат в самую глубокую жопу. Сам же Занзас прокручивает в руке серебряную вилку и понимает, что жрать отчего-то совсем не хочется. Он жестом подзывает стоящего за его спиной местного лысого пажа, чьего имени, конечно же, знать не знает, кладёт вилку обратно на стол и требует: — Ристретто принеси. Жратву не надо. Лысый склоняет голову и бормочет: «Да, босс, конечно, босс»; уходит исполнять, что было велено. — Опять не спишь по ночам, босс? — сегодня на завтрак Скуало приходит последним. Да и ещё в каком-то неебически хорошем настроении. Ну или Занзасу просто кажется, что все вокруг него излучают счастье да позитив, когда у самого самочувствие крайне паршивое. — Опять решил доебаться и в грызло получить? — излишне равнодушно отпускает Занзас язвительную реплику, зная, что вот кто-кто, а Суперби точно не отстанет. Даже если сделает вид, что отстал. — Да до тебя доебёшься, — хмыкает Скуало и отодвигает стул. Занзас смотрит со своего места на всех присутствующих за длинным, как огромный питон, столом: не хватает только Бельфегора, умотавшего час назад на заказ, но весь остальной мусор в сборе. А он сам — прямо патриарх в своём праве, сидит и спокойно пьёт утренний кофе, оперативно подсунутый ему под руку лысым, наблюдая за шумными пиздюками. Кофе он мог бы попить и в своём кабинете, но нужно же иногда проверять обстановку в собственном племени. Да у них тут просто хренова идиллия. Скуало разводит тары-бары с Маммоном, а Луссурия уж слишком обеспокоенно спрашивает у Леви, не подложить ли ему «картошечки», на что последний угрюмо кивает. Обычно они все нечасто застают друг друга за одним столом, если он не находится в зале для собраний. Работа, работа и ещё раз работа. Закинули по паре бутербродов в рот — вперёд и с песней. А Занзас хоть и любит кулинарные изыски да жрёт каждый раз так, как в последний, но в столовой предпочитает появляться крайне редко. — Мне сегодня новых сосунков на плацу строить, — сообщает Скуало и делит ломоть хлеба пополам. — Давно я с ними не ебался. Девятый с его понятием о повышенной безопасности, тьфу, — один из хлебных кусков уходит к капитану в рот. — Врой, мы ему что, активные воиска? — Да что Девятый, — вставляет своё Маммон, активно помешивая сахар в чашке с чаем. — Приказ-то был от Савады. — Милый мой, мне кажется, ты упускаешь одну важную деталь, — ввинчивает Луссурия, зачем-то разрезая свежий салатный лист сверкающим ножом. — Пока Девятый жив, у Савады-младшего свой голос вряд ли прорежется. Как и CEDEF останется под управлением Иемитсу. Да ещё и Реборн… Занзас с характерным стуком ставит пустую кофейную чашку на стол — и все смолкают, как по команде, обращая настороженные взоры на босса. Племя нынче от рук отбилось, стоит им напомнить, кто тут вожак. — Я смотрю, мусор, вы часто здесь лясы точите, как бабки базарные, — он постукивает ногтем указательного пальца по ободку пустой чашки и кривится. — Чтобы через пять минут оторвали свои задницы и пошли ишачить. Если так нехуй делать, я вам подыщу занятие. — Ты сегодня не с той ноги встал, босс? — ехидно спрашивает Скуало. — Даже перья не прицепил. Новый имидж? — А ведь и правда, босс, — поддакивает патлатому Луссурия, прикладывая ладонь в чёрной перчатке к гладко выбритой щеке, — ты сегодня такой… обычный. Из уст Луссурии это звучит до чёртиков оскорбительно, но как же хорошо, что Занзасу насрать. Сегодня насрать. Занзас скупо и недобро усмехается, сверля взглядом крохотную чашку, думая, в кого же она полетит, если ещё хоть кто-то из мусора произнесёт лишнее слово. — Маммон, — обращается Занзас к иллюзионисту, вставая со стула, и бессознательно проводит тыльной стороной ладони по жёсткому воротнику рубашки с той стороны, где обычно лежат мягкие пёстрые перья. — Уеду через полчаса, ослабь иллюзию. Он выходит из столовой, не слыша ответ Хранителя Тумана, глубоко вздыхая и расслабляя галстук, который отчего-то затянул слишком туго (когда вернётся в комнату за оружием, то снимет его) — наверняка, ему просто так кажется, наверняка, у его неблагодушного психического настроя есть причина. Да ещё и перья. Он никогда не забывает о них, приводя себя в порядок, если собирается выйти из своих комнат. Никогда. Сегодня всё откровенно не так. Только вот Занзас не может разобраться, что именно. Делать вид, что знаешь себя и своё душевное состояние, и знать себя на самом деле — две категории разного толка. Занзасу достаточно первой. Пока он выглядит для всех неоспоримым авторитетом и лидером, которого никто и ничто в данный период жизни, кроме управления Варией, не ебёт — всё вполне терпимо. Хотя если бы это «всё» было настолько арифметически упрощённым, то в спину бы не прилетало рычащее: — Занзас, блять, постой! — Что? — рассеянный тон появляется сам собой. И Занзас всё ещё оттягивает четверной узел галстука двумя пальцами, сглатывая непонятно откуда взявшийся в горле ком. — Куда намылился? — шаги преследующего по пятам капитана становятся громче. — Тебя волнует? — огрызается босс, не переставая идти по закрытой голой галерее. — Врой! — Скуало ровняется с Занзасом и сильно хватает его за плечо. — Да какого хера с тобой творится-то? Занзас всё-таки оборачивается, нацепив на лицо кривую презрительную гримасу, и сбрасывает руку Суперби, резко дёрнув плечом. В галерее, ведущей к одной из многочисленных замковых лестниц, пусто — ни одной живой души, кроме Скуало и него самого. Сама галерея сводчатая, и каждое слово отражается от стен и потолка запоздалым эхом, а на фоне текут приглушённые голоса из столовой. Первые утренние лучи проникают через высокое ланцетовидное окно и падают на бледное скуластое лицо Суперби, упершего руки в бока, как ревнивая жена, готовая закатить истерику. Ему бы в актёры податься, комедии на подмостках разыгрывать. — А вчера ты куда пропал? — вдруг Скуало решает свернуть в другую сторону, задав совершенно иной вопрос. Занзас скалится, и верхняя губа у него начинает дёргаться. За окнами замка, в чащобе леса, поют птицы — природа уже окончательно стряхнула с себя ночные оковы, — и Занзасу жуть как хочется съездить к морю, вдохнуть свежий морской воздух, надышаться им, впустить солоноватую влагу в лёгкие, но уж точно не пререкаться с Суперби, решительно настроенным устроить сцену. — Повторю ещё раз: хочешь получить в грызло? — Я видел вас, — выкидывает внезапное признание патлатый. — Тебя и Миуру, — в голосе у Скуало пробиваются басовые ноты. Занзас, оставив наконец-то галстук в покое, обсессивно, но едва уловимо начинает потирать пальцы на обеих руках друг о друга. Навязчивая привычка, выработанная из-за частого пользования огнестрелом. — И что же ты видел? — скалится брюнет. Не попёрся же Суперби за ними в комнату наверху, в самом-то деле. Хотя с него станется. — Обходил первый этаж, — отвечает Скуало. — На балконе с ней сосались. Ты теперь с сестрой Савады шашни крутишь? Мне начинать беспокоиться? — Решил мамашу включить, мусор? — Занзас почти не злится, потому что новая волна мигрени накрывает его. — Да хоть сестра Луссурии. Тебя ебёт? — Ебёт, пока ты сам не свой, опять не спишь и не жрёшь. Бабы — это, конечно, классно, но не в ущерб работе. И тут-то до Занзаса, сквозь муть головной боли, начинает доходить: Скуало не просто так докопался до него с утра пораньше, а нарисовал в своей дурной башке яркую абсурдную картинку, где все проблемы варийского босса сводятся к одному «логичному» обстоятельству — интрижке с ветреной японской девчонкой. Занзас не понимает, как ему на такую лютую хрень реагировать. Ржать, сердиться или просто развернуться и послать нахуй? Нет, ну это ж додуматься надо… — Ты… кусок идиота, — заржать не получается, на виски́ слишком давит, зато выходит выжать издевательскую ухмылку. — Ну сосались и сосались. Ты же со шлюхами сосёшься, я их в твои пассии не записываю. — Врой! — возмущённо восклицает капитан, делая шаг вперёд и выходя из узорчатого прямоугольника света в полную тень. — Да ты… — Тебя новобранцы заждались, мусор. Иди им мозг полощи, — отрезает Занзас и, не оборачиваясь на Суперби, уходит в сторону лестницы. Отзвук его обуви вторит недовольному сопению Скуало, точно неумелое звукоподражание.***
Вокруг пахнет солью и выброшенными на берег водорослями, а мелкие волны заигрывают с солнцем и хлёстким сухим ветром. Полудикий пляж, к которому он спустился по жёлтому глинистому склону, кажется мёртвым — только парочка чёрт знает как забредших сюда туристов в ярких купальных костюмах пьёт баночное пиво, расположившись поодаль на пологих скалах. Идиоты, в такой-то зной. Пляж песчаный, но идти вдоль берега в дорогих туфлях Занзасу удобно, потому что вулканический песок хранит историю извержения древнего вулкана и помнит, как превращался из жидкой, заполняющей всё своим жаром, магмы в крупный серый прах. Мужчина прячет ладони в карманах льняных брюк и наблюдает, как носы туфель на долю секунды ныряют во влажный песок и выныривают — запачканные, вымазанные. Сродни ему. Это тошнотворное чувство — какой-то мерзости, пачкотни, дряни — сидит в нём, где-то в области живота, свернувшись калачиком, и не даёт вдохнуть полной грудью. Жрёт изнутри каждый раз после очередного кошмарного сна. Надо бы пережить, пережевать, забить… Занзас может убить, не моргнув и глазом, но игнорировать предупредительные сигналы об отъезжающей в дальние дали осознанности у него получается откровенно хреново. А не думать об этом не выходит хотя бы потому, что докучливый Скуало около получаса назад поделился с ним своим нелепым романтическим (а, может, и эротическим) бредом насчёт той, которая внезапно объявилась в его подсознании, пафосно читая закадровый текст из сценария триллера среднего пошиба. Солнце ещё не в зените, но палит так яростно, что место между лопатками покрывается липким бисерным потом, и Занзас, чуть ли не с пелёнок привыкший к южной жаре, отрывает взгляд от мысков обуви, ища впереди место, очерченное тенью. Он уходит левее, под зубастую угрюмую скалу, коршуном нависшую над грядой цветущих опунций, и выуживает из заднего левого кармана пачку сигарет — мятую, голубо-белую. Отечественные, лёгкие. Занзас не привередлив в теме табакокурения: ему-то большего и не надо — дымит по настроению, а не каждый день (и даже не каждую неделю). А настроение с конца ночи как раз совпадает с желанием втянуть дрянь в затяг. Щелчок металлической зажигалки — если бы не посторонние на пляже, поджёг бы пальцем, — глубокая затяжка и тяжёлый выдох. Занзас снова смотрит на бесформенные, мелькающие уже вдалеке фигуры туристов, прохаживающихся рядом с колючими кустами алоэ, прорастающего сквозь камень. Надо было тоже взять с собой бухло. Раз уже подпалил сигарету, какая теперь разница — жара, не жара? Один хрен. Он смотрит на ленивые бирюзовые волны Тирренского моря, теряющиеся в гигантских острых валунах, а потом устремляет взгляд вдаль. Отсюда видно небольшой остров, принадлежащий одноимённой коммуне — Изола-делле-Феммине. Остров женщины, чтоб их всех. Его, вроде как, выставляли на продажу, но кому нужен ничтожный клочок земли, поросший лишайниками, да ещё и с одной полуразвалившейся башней в центре, не имеющей исторической или культурной ценности? Хотя если Занзасу вдруг всё в конец остофигеет, цена вопроса — где-то миллион евро. Принимая во внимание то, какие финты выделывает мусор в Вонголе и Варии, только в отшельники и стоит податься. На крайняк — в мужской монастырь, но там ни выпивки, ни нормальной жратвы, ни секса, ни пистолетов. Так что легче купить себе остров. Внезапно в переднем кармане брюк телефон дребезжит вибрацией, отдавая в бедро, и становится щекотно. Звонки Занзас стандартно держит на беззвучном режиме, а вот сообщения — на вибрации. Обычно ему пишет либо Скуало, когда наступает какой-то аврал, либо старик — пытается достучаться, зачем-то всегда используя всратый голосовой набор, так что понять смысл этой абракадабры очень сложно. Он смотрит на мерцающий экран, и обнаруживает СМС от неизвестного номера. Что за хрень? Рабочих сим-карт у него несколько, но все «нулевые», и их он нигде не светит, поэтому это точно не реклама или спам. Занзас быстро открывает окошко, и читает послание со следующим содержанием: «Не игнорируй меня. У нас вчера был секс». — Какого… И только после этого он замечает три пропущенных вызова — с двух незнакомых номеров. Твою, блять, мать! Вот только этой дуры и её тараканов ему сейчас не хватает. В том, что это именно Миура, он ни капли не сомневается. Он затягивается сигаретой несколько раз, смотрит на последний пропущенный и нажимает на вызов. Всего пара гудков — в трубке тут же слышится её звонкий голос: — О, да ты сам перезваниваешь. Не ожидала, — она не звучит сколько-нибудь удивлённо, будто готовилась к этому звонку. — Как ты узнала мой номер? И что тебе нужно, мусор? — Вспомни, кто мой брат, и подумай, как я узнала, — по ту сторону трубки слышится театральный вздох. — Во-первых, сам ты меня выпить кофе, видимо, не пригласишь, поэтому я приглашаю тебя. Во-вторых, у меня есть имя. Красивое, между прочим. Я же тебя по имени зову. Он делает ещё затяжку и кое-что всплывает в голове — тихое-претихое «Занзас, посмотри на меня». Чёрт, это какое-то наваждение. — То, что ты у меня отсосала, не даёт тебе такой привилегии. Зову я тебя, как мне удобно, — выплёвывает он злобно, не понимая, почему всё ещё не сбросил звонок. — Хорошо, пусть будет так. Пока, — до Занзаса долетают игривые нотки в миурином голосе, и он точно может представить себе её хитрую улыбку. Она полностью игнорирует его явно подчёркнутую недоброжелательность. — А привилегию выпить кофе даёт? — Тебе так хочется кофе? — он неосознанно выпускает дым через ноздри и стряхивает пепел с заметно похудевшей сигареты прямо на один из цветущих кактусов. — Вообще-то мне тебя хочется. Но ты уже дал понять, что просто так не дашься, поэтому предлагаю всё-таки начать с кофе. Вдруг Занзас закашливается — и уж точно не из-за дыма. Неожиданность лобового признания от Миуры застаёт мужчину врасплох примерно так же, как скуаловские дикие догадки о природе его отношений с сестрой Савады. Хотя нет, не отношений. Откуда им взяться? Здесь присутствует сокрытый фактор, который за рядом непонятных Занзасу причин, невозможно выявить и тщательно обмозговать. Простое и в какой-то степени наивное «Вообще-то мне тебя хочется» разительно отличается от её вчерашнего «Ты меня хочешь?» настолько, что Занзас впервые за много лет чувствует, как к нему вернулось давно забытое, двойственное и противоречивое чувство. Эмоция, которую он в первый раз ощутил, ещё будучи подростком. В те дни, когда Девятый неплохо прятал свою дневниковую писанину и играл в заботливого отца, а Занзас ни о чём не заботился и ни о чём не подозревал. — Ты пиздецки странная, — заключает он, прожигая сигаретой дырку в крупной мясистой фиге. А Скуало ведь первый ему об этом сказал — о том, что Миура чудна́я. Хотя сам он это понял намного раньше. — Думаешь, мне делать больше нехрен, как по свиданкам бегать? Слишком много мнишь из себя. — Я думаю, — она усмехается, ставя паузу в предложении, — что ты не менее странный, чем я. Ты должен был это понять ещё у дедушки в Витербо, когда целился в меня. Мне, кстати, понравилось, — у Занзаса возникает особо острое желание съязвить на эту тему, но его тут же опережают: — И не думай об этом, как о свидании. Это просто… — Дружеская прогулка? — и другие сказки, которые любят рассказывать болтливые бабы, думает он, но вслух добавляет: — Мозг мне не делай. — Заметь, о дружбе я ни слова не сказала, — Миура уже и не скрывает своего веселья. — Нам и не нужно быть друзьями. Мы ведь Семья. Занзас сжимает подушечками пальцев окурок и снова смотрит вдаль: тот самый остров женщины выделяется бугром среди водной глади, будто плывёт, окутанный утренним жаром. Он может думать о Миуре всё, что угодно, но язык у неё подвешен хорошо — это факт, да и кофе уже не кажется такой уж плохой идеей. Он не прочь даже забежать в какой-нибудь мелкий магазинчик, чтобы порадовать пустой желудок, потому что под ложечкой уже сосёт, и завтрак придётся организовать в машине. В конце концов, ничего сверхважного сегодня в планах не было, а с остальным пусть разбирается Скуало. Семья так Семья. Идеальный апперкот, не иначе.***
Хару всё же вытаскивает Серджио из прохладного номера отеля в тридцатиградусную жару, чтобы тот отвёз её к Катакомбам. Но сначала Биаджио пытается снова приставить к ней бугаев, на что получает вполне резонный риторический вопрос: — Думаешь, я не знаю, что за мной следят варийцы? Со мной всё будет хорошо. — Синьорина Хару… — начинает было пожилой мужчина. Миура недовольно вздыхает и вытаскивает телефон — тот, что в стразах — из заднего кармана широких новых джинсов. — Ты всегда можешь мне позвонить. Я бываю в Палермо так редко, могу я хотя бы съездить к брату? Пожалуйста, — Хару отлично знает точки, на которые нужно и можно давить. А ещё она крайне редко использует жалобный тон в разговорах с дворецким, поэтому вовсе не удивляется, когда в глазах последнего мелькает что-то похожее на сочувствие. Попался. «Даже с того света ты помогаешь мне, Ёши». Хару слышит, как шины проезжающих мимо особняка Карузо машин скрипят на повороте с улицы, и выжидательно постукивает пальцами по бёдрам. Биаджио — просто удивительно — молча кивает и, поджав бескровные губы, вежливо просит телохранителей остаться на вилле. Хару пытается считать недостающие кусочки информации с телодвижений трёх зажатых рамками отданных распоряжений мужчин: похоже, что дедушка дал вёрткому мажордому минимальную, но всё же власть на время их совместного незапланированного отпуска. Бедная, бедная Бона, одна на хозяйстве. Но чтобы ещё раз Биаджио с ней куда-то послали — она его придушит. Но сейчас, натужно и мило улыбнувшись, Хару надевает солнцезащитные очки, резко разворачивается на пятках, и улыбка тут же пропадает с её лица. Бесит этот дом, бесит этот город, бесит эта абсурдность. Она не должна была сюда возвращаться. Никогда. «И вот не верь после такого в чёртов рок», — думает Миура, обратив внимание на притормозившего у кованой ограды Серджио. Фатализм как явление — вообще вещь странная, но Хару в который раз напоминает себе, что иногда стоит брать судьбу в свои руки. И поэтому, сев в автомобиль с тонированными стёклами, сняв перчатки (ещё не хватало в них запариться), закинув сумку на заднее сидение и пристегнувшись, она первым делом отправляет Занзасу со второго номера сообщение откровенного содержания — может хоть так добьётся от него ответа, — где-то с минуту не обращая внимания на Серджио, который бросает на неё косые взгляды. — Что? — недовольно кидает она, нажимая «отправить». — Ты вообще уверена, что он того стоит? — Серджио почти проглатывает конец вопроса, зная, каким взором сейчас одаривает его подруга, хоть и не видит её пронизывающих глаз из-за тёмных очков. — Уверена, — она по-особому вкрадчиво тянет первую букву, будто собирается пропеть всё слово, но остальные слоги вылетают отрывисто и жёстко. Серджио тут же отворачивается, сжимает руки на руле и смотрит в зеркало заднего вида, выглядывая, нет ли кого сзади. — Зачем тебе к Катакомбам? Давай сразу на клад… — договорить ему не даёт громкое восклицание. — О, о! — встряхивается она, заметив, что на запасной телефон звонят. Губы её трогает победная, почти детская улыбка. — Это Занзас! Девушка быстренько жмёт зелёную кнопку на клавиатуре раскладушки и прикладывает трубку к уху. — О, да ты сам перезваниваешь. Не ожидала, — Хару начинает преувеличенно по-дамски обмахиваться собственными, зажатыми в кулак, кожаными перчатками и ныряет в телефонный разговор, увлечённая собственным кокетством. Серджио вздыхает и плавно выруливает на Виа Данте Алигьери. Он не привык задавать лишние вопросы, не привык разжигать споры, но ой как привык к тому, что у Хару порой возникают странные фиксации. Чаще всего это выражается в том, что она может зациклиться на какой-то интересной или же наоборот бесполезной идее, которая невероятно её увлекает. В такие дни — иногда и недели, месяцы — Серджио даже радуется, потому что так лучше, чем никак. Чем когда Миуре скучно. Ведь когда Хару скучно, это повод начать волноваться и быть настороже каждую минуту. А иногда Хару фиксируется на людях. И хоть Серджио официально простой шофёр, телохранитель на полставки и давний школьный друг, да и высокими материями обычно не мыслит, чего уж говорить о моральном кодексе… Тёртый перец он, в общем, парень с фамилией Амбра. Но внутренне Серджио каждый раз содрогается, стоит только подумать о том, сколько же ресурсов и времени Миура потратила за последние пару лет только для того, чтобы сейчас мило флиртовать с человеком по имени Занзас, который, похоже, не особо-то рад столь недвусмысленным знакам внимания. Простой наблюдатель, в здравом уме и относительно трезвой памяти, узнав, чего добивается Миура, сказал бы: «Это же босс Варии, тот самый! Какой страшный человек! Бедная-бедная девочка». Амбра усмехается сам себе, сворачивая на светофоре и негромко сигналя какому-то козлу, решившему его подрезать — хотя в аварию попасть не страшно, машина арендованная, на страховке. Да знал бы кто, какой страшной бывает Миура Хару — жалели бы точно не её. Серджио-то лучше всяких осведомлён, что из себя представляет его подруга детства. Но что бы она ни сделала, где бы ни оступилась — он прикроет и заметёт следы. Для этого и нужны друзья, ведь так? Все самые ужасные, самые мерзкие и отвратительные секреты, поделенные на двоих, он готов унести с собой в могилу. Буквально. Хару бы сделала для него то же самое. И поэтому, если Занзас сейчас согласится на её уговоры (а он согласится, потому что Хару умеет уговаривать), Серджио должен позаботиться о том, чтобы никто не узнал, где на самом деле пропадает сестра Десятого в столь ранний час. И никто не узнает — ни достопочтенный дон Тимотео, ни синьор Внешний Советник. Эти дороги давно исхожены, и Серджио знает каждую, даже самую узкую, тропу.***
Зачем-то она попросила приехать к Катакомбам — жуткое место. Да и кофеен тут нет. Занзас начинает думать, что это какой-то дешёвый трюк, пока не выходит из автомобиля, громко хлопая дверью — эта спорткупешка с ним уже третий год, не особо жалко, если что-то отвалится. Мужчина оглядывает небольшую парковку — машин тут мало, видно утром никто не бежит смотреть на мертвецов, хотя музей уже должен быть открыт, — бросает взгляд на один из многочисленных входов, у которого стоят огромные подставки с туристическими открытками, и потом смотрит левее. Его алые глаза тут же ловят два голубых пятна между высокими параллелепипедами колонн — её топ и её джинсы. Миура стоит под убогим и хреново отреставрированным портиком с голым фронтоном, в тени, которая вовсе не спасает от пекла, и за её спиной — пустой проход. Когда-то там, в глубине, очевидно, был старый вход в музей, а теперь красуются намертво заваренные чёрные решётки. Девушка, помахивая раскрытой ладонью, как веером, подходит к металлическому пандусу с погнутыми перилами и прислоняется к колонне, складывая руки на груди. Занзасу и отсюда прекрасно видно, что Миуре жарко, и она постоянно сдувает чёлку со лба. Сегодня она без перчаток, а в руках ничего нет, даже сумки. Мысль о дешёвом трюке всё также пари́т в его голове. «Подойти самому?» — главный вопрос на повестке, и пока Занзас крутит его так и этак, девчонка сама его замечает, поворачивая голову в сторону и отклеиваясь от колонны, мигом, чуть ли не вприпрыжку, сбегая по ступенькам. — Я думала, ты не приедешь, — она, по-видимому, очень рада его видеть, раз кричит аж через два ряда пустующих парковочных ячеек. Занзас кривится — мисс позитив и мир во всём мире, вы только посмотрите. — Любишь смотреть на засушенные трупы? — Занзас бросает первое, что приходит в голову, когда она оказывается в метре от него. Хотя сама просьба приехать к Катакомбам капуцинов, которые находятся в пяти минутах езды от кафедрального собора — то есть, от центра, — его напрягла. Менее мерзкого места встречи в Палермо сообразить не смогла? Хару встряхивает высокий конский хвост и дёргает уголками губ, а после пожимает плечами. Плечи у неё худые и развёрнутые, и когда она ими двигает, то её кожа, покрытая тонким слоем крема от загара, красиво блестит на солнце. Занзас всего на пару секунд зависает, а потом заставляет себя посмотреть ей в глаза — их она слегка щурит. Но взгляд он отводит быстро, надеясь, что Миура не заметила. — Тут сейчас людей мало. Катакомбы открываются ровно в девять, — она настойчиво игнорирует вопрос. — То есть всё-таки любишь? — он вопросительно изгибает бровь, пытаясь вызнать правду о трупах, чтобы отвлечь себя самого от мыслей про плечи. Раньше Миура так сильно не оголялась в его присутствии — разве что в Витербо, но тогда ему было не до того, — поэтому верхняя часть её туловища его не занимала. Хару вздыхает, видно, не намеренная затевать перепалку, и снимает очки, поднятые на голову, начиная вертеть их за дужки туда-сюда. — Я тебе звонила, а ты не отвечал, — тянет она, не отрывая глаз от очков, словно они помогут ей понять, почему Занзас не брал трубку. — Решила съездить сюда. В качестве туристки. В этом городе много всего интересного, но это, — она показывает большим пальцем левой руки себе за спину, оставив тёмные окуляры в покое и аккуратно опустив их в ложбинку между грудями, — моё любимое место. Я не была здесь много лет. Так что в каком-то смысле да, я спокойно отношусь к мумиям, даже положительно. Детские воспоминания. Занзас хмурится, пряча в руки карманах штанов. Шутит она, что ли? Он видел все возможные кровавые последствия варийской работы — внутренности, вывернутые наизнанку, обожжённое до костей мясо, размозжённые головы, обезглавленные и порубленные на куски лёгкой рукой Скуало тела, — но бальзамирование и засушивание мертвецов, без видимой на то причины, всегда вызывали у него своего рода суеверный трепет, и поэтому маленький монолог девчонки заставляет мужчину ещё раз задуматься об её адекватности. А Миура тем временем благостно продолжает, теперь теребя краешек огромного банта, полностью закрывающего полоску кожи между краем топа и джинсами с высокой посадкой: — Моя мама работала в Центральном госпитале, мы жили в Палермо некоторое время и иногда ходили в Катакомбы. Смотрели на маленькую Розалию*, маме она нравилась. Если бы ты не перезвонил, я бы пошла ностальгировать, — Хару ненадолго замолкает, а потом смотрит на него чересчур изучающе. — А где твои?..— девушка легонько касается двумя пальцами кожи чуть ниже мочки уха. Занзас сжимает челюсти, прекрасно понимая, о чём она спрашивает. Сегодня каждый считает долгом доебаться по вопросу «куда делись перья»? — Ты хотела кофе, — цедит он, не понимая, какого ж таки хера он здесь забыл. Здравомыслие глаголит голосом Скуало-нравоучителя, повторяя: «Ты теперь с сестрой Савады шашни крутишь?», и Занзас еле сдерживает себя, чтобы не ответить этому придурку вслух, советуя захлопнуть пасть. — Хахи! — Миура всплёскивает руками. — Мой прокол. Sorry, sorry, совсем тебя заболтала! Знаю я тут одно местечко… Занзас рычит, поставив болтовню Миуры на режим «потеряйся», и размашистым шагом идёт к машине, вытаскивая ключи от своей «Alfa Romeo» из кармана. Нажав на прибор дважды — с этой бабой и её приколами забыл заблокировать двери, и благо, что авто стоит рядышком, — он без лишних церемоний бросает: — Залезай. Она стучит каблуками своих белых босоножек, обходя автомобиль спереди, и когда открывает дверь, восторженно произносит: — Вау, у тебя Competizione*, — тон миуриного голоса такой же, как сладкая вата — приторный и тошнотный. Занзаса физически передёргивает, а зубы сводит. И главное, непонятно — это она переигрывает или японский «кавай» активировала? В любом случае… раздражает. — У меня тоже 4С, только Spider Italia. Была, — она плюхается на сидение и как ни в чём не бывало начинает настраивать его под себя. — Пока прав не лишили. Время охуительных и никому не нужных фактов: ей нравятся классные тачки, но водит она хуёво. Ага, ясно. — Превысила и разнесла кому-то жопу? — решает поинтересоваться Занзас между прочим, вставляя ключи в замок зажигания. — Напилась амаретто и влетела в фонарный столб, — равнодушно сообщает Миура, по-детски разводя руками. — Права вернули через год, но дедушка взбесился, и теперь за руль я не сажусь. А мои машинки простаивают в гараже, — она капризно оттопыривает нижнюю губу. Охуительный факт номер два: состоит в команде «сядь за руль, будучи в драбадан» и совершенно не раскаивается. Не то чтобы Занзас осуждает, он сам не святой. — Мусор, — мужчина сжимает руль потеющими ладонями — кондиционер в салоне он включает довольно редко, — глядя на то, как Миура откидывает плоский козырёк, который наверняка не защитит глаза от ультрафиолета. — У тебя ровно час для «ля-ля», потом я уеду. Хару смотрит на него, показывает жемчужные зубы и прикладывает язычок к клыку, выдавая задорную смешинку. Её тёмные глаза сияют воинственным азартом. — Часа с тобой мне вполне достаточно. Занзас неспешно трогается и отмечает, что тональная окраска последнего предложения определённо его смутила.***
С Миурой на удивление легко: она рассказывает откровенную ерунду, щебечет о том, о сём, активно жестикулируя, а он просто попивает эспрессо и смотрит на медленных и сонных от жары редких прохожих, шаркающих по старой пыльной мостовой — и ему неплохо. Мигрень не мучает черепную коробку уже более получаса, и Занзасу этого более чем хватает. Они просиживают задницы в крупном кафе с броской вывеской, а на улице под грибовидными зонтами, где работают опрыскиватели, хорошо и относительно прохладно, имеются мягкие парусиновые стулья и нет ни одного посетителя, и даже бесконечный трёп японки не выбивает босса Варии из прямо-таки гармоничного равновесия. — Занзас, — внезапно окликает Миура, прекратив бесполезный поток сознания. — Занзас, эй! — щёлкает пальцами пару раз. — Не беси, — мужчина ставит чашку на стол, схватывая лёгкое дежавю, когда Миура на секунду замолкает, задерживая дыхание. — Ты меня вообще слушал? — посмеивается Миура, ставя округлый подбородок на переплетённые пальцы. Если у Занзаса равновесие гармоничное, то у савадовской сестры оно безгранично буддистское. Она совсем не злится и не возбухает, почему же это её партнёр по променаду не выказывает никакого дискуссионного интереса. — Нет, — он отвечает предельно честно, одной репликой проводя разделительную линию. «Ты получишь только это и ничего больше». Хару ловит послание на лету, не переставая улыбаться. Вот же смешной, думает, что она от него отвяжется. «Дорогой, я сосала твой член, не дождёшься». — И всё-таки, куда делись перья? — Куда делись перчатки? — Занзас смотрит ей в лицо и намечает линию ещё раз, добавляя баса в и без того агрессивное интонирование. Этот вопрос он всё равно бы не оставил без внимания, и не из-за искреннего интереса, а потому что уверен, что для неё это нечто личное. Уязвимое место. И оказывается прав. Выражение лица девушки тут же преображается, а улыбка становится приклеенной и ненастоящей, точно нарисованной бесталанным иллюстратором. Такого вопроса она не ожидала. Занзас коротко хмыкает, понимая, что теперь он рассчитался с ней за телефонный разговор. Она ведь не думает, что может быть проницательнее и умнее его? Хару корит себя за такой очевидный прокол, хотя и не сильно обижается. Просто о перчатках Занзасу пока знать не следует, их отношения ещё не вошли в максимально доверительную стадию. Миура внимательно разглядывает мужчину: шрам на щеке выделяется, как изолированный остров на карте, а губы сжаты в тонкую линию. Он не смотрит на неё — прямо как вчера, когда она стояла на коленях. Неисправимый, да? И тогда девушка решает попробовать кое-что другое. Она недолго молчит, наслаждаясь угрюмой паузой, а потом спокойно заключает: — Ну ладно, будем считать, что ты выиграл, — она отодвигает тыльной стороной ладони недопитый капучино и начинает разрезать спутавшиеся пряди волос наманикюренными ногтями. — На сегодня достаточно. Посидим, пока Серджио не приедет? Сейчас я позвоню ему и… Занзас разминает шею и думает, что ослышался, но увидев, что Миура лезет в задний карман за мобильником, издаёт короткий рык и грубо хватает её за запястье. Удобно, когда сидишь не напротив, а сбоку. Иначе бы маленький круглый столик уже полетел в сторону горбатой цветочницы, случайно и так не вовремя проходящей рядом. — Дай-ка подумать, мусор… Ты уболтала меня на двадцатиминутные посиделки во вшивой кафешке, потратив моё время, чтобы потом бросить мне в лицо, что тебе достаточно? — пока ещё сдержанная злость кипит в его венах, и он намеренно сдавливает нежную девичью кожу. — Что ты, блять, строишь из себя, а? — Хахи! Чем ты недоволен? — вскрикивает она по-японски, но, кажется, совсем не пытается высвободиться. — Ты сказал, что у меня час, а я хотела уехать раньше. — Вот через час и закончим, — чеканит он холодно и ослабляет хватку. Но его руку тут же перехватывают две тёплые ладони. Глаза Занзаса расширяются от удивления, и, проморгавшись, словно ото сна, он наконец-таки смотрит на Миуру. Просто смотрит — и больше ничего не делает. За одну секунду его будто выжали, как спелый фрукт, внутри стало так… тихо. А ещё спокойно, умиротворённо. Такого состояния он не смог бы достичь, даже пытаясь детально разобраться с собственными эмоциями, сжирающими его самого и всех вокруг, и хреновым самообладанием, которое к тридцати двум годам как-то автоматически утихомирилось, но «дзэн» так и не постигло. — Я просто дразню тебя, — её руки такие маленькие по сравнению с его ладонью, а голос такой обволакивающий, что Занзасу даже не приходит в голову оттолкнуть её или сказать что-то гадкое в ответ. — Час так час. Но если честно, я бы хотела одолжить у тебя больше времени. — Женщина, ты совсем страх потеряла? — спрашивает Занзас, не узнавая собственный голос. — Я всё пыталась тебе сказать… — она похлопывает одной ладонью трижды по его напряжённым костяшкам. — Ты мне нравишься, Зан-зас, — она выдыхает его имя по слогам прямо в клубок из трёх сплетённых рук. Ситуация начинает выходить из-под контроля. Босс Варии находит в себе силы вырвать руку и оскаливается. Магия умиротворения улетучивается в мгновение ока. — И я должен что-то ответить? — Не обязательно. Просто, — Миура ставит руки домиком и касается верхней губы ногтями указательных пальцев, — ты так забавно себя ведёшь… Словно с тобой ни разу в открытую не заигрывали. — Нарываешься? — он сжимает кулаки под столом, чувствуя прилив Пламени. Кажется, та цветочница уже далеко, и если быстро свернуть болтливой девчонке шею, оставив щедрых чаевых работникам кафе, то копов вызовут уже после того, как он скроется с места происшествия. — Возможно, — Хару прячет насмешливую улыбку, прекрасно понимая, какие мысли сейчас, должно быть, посещают варийца. И впрямь смешной. Но пора сосредоточиться: позвала она Занзаса на «не-свидание» совсем не для того, чтобы забавляться или забавлять его, а чтобы… Чтобы ощутить, где тронется лёд. Нащупать что-то, кроме «мы Семья». С таким, как он, не хватит обычного девичьего обаяния и физического удовольствия. Придётся изворачиваться и предлагать нечто совсем иное, чтобы заполучить хотя бы крупицу доверия. — У нас есть ещё примерно… больше получаса, да? — Хару постукивает ногтями по бумажному плейсмэту с изображением Кватро Канти, а потом берёт его в руки и идеально, сторона к стороне, сгибает пополам. — Платим поровну или дашь мне тебя угостить? Съездим ещё в одно место, хочу тебе кое-что показать, — она резко отодвигается назад, опираясь ногой об ножку стола. Занзас смотрит на неё и ответить ему нечего, а кровь в его глазах леденеет с каждой секундой. Он буквально подписался на миурины безумные идеи пару минут назад и даже не заметил этого. Так держать, ничего не скажешь, блять.***
— Стоит приплатить сторожу — и всё будет в самом лучшем виде. Никто не приходит сюда уже два года. Мама умерла, ухаживать за могилой некому. Да никто и не хочет. Поэтому Серджио заботится о том, чтобы синьор Гриджио получал небольшое вознаграждение раз в месяц. Тут есть и другой сторож, но в его смену у меня не получается наведываться на кладбище, когда угодно. Приходится подмазывать. Занзас не знает, нахрена стоит и здесь и выслушивает это меланхолическое дерьмо от девчонки, которая сегодня уже умудрилась прокатить его на эмоциональных американских горках и опять заморочить голову. Голос из кошмаров. Сирена с блестящими глазами. Он не любитель выразительных эпитетов, да и вообще предпочитает меньше говорить, а больше — делать, но Миура Хару достойна каждого неприличного слова в свой адрес. Нестерпимая женщина. Настоящая заноза. На надгробии написано имя человека, который, очевидно, является её родственником. Увидев год рождения и прикинув в уме, Занзас понимает, что под холодной плитой лежит её брат. Одно смущает — есть только года, а вот дат нет. Миура медленно вертит в руках поделку из плейсмэта — оригами журавлика, — и продолжает давать ответы на незаданные вопросы: — Это была мамина просьба — не выскабливать даты. Ей было очень тяжело, когда брат умер, она не спала неделями, всё время плакала, — Хару чуть подаётся вперёд, чтобы положить журавлика на статую ангела. — Мне было десять, когда это случилось. Ёши был на два года старше. Занзас хмурит брови, смотрит на Миуру, успевшую нацепить на нос очки, и не понимает, какая эмоция сейчас играет на её лице. Но, кажется, он догадывается, что она пытается донести, приведя его сюда. — Он долго болел. Его положили в больницу и… — она сглатывает и вздыхает. — О нём не принято вспоминать, — она холодно усмехается и принимается перебирать хвост, перекинутый через плечо, двумя руками. — Он как будто растворился в истории Семьи. Просто ещё один претендент, который не смог дожить до совершеннолетия, чтобы стать боссом. Просто ещё одно имя. Вот так живёшь двенадцать лет, а потом становишься тенью. Никем. Для всех, кроме… — Кроме тебя, я понял. Не грузи, — останавливает её Занзас. — Ты меня сюда притащила, чтобы рассказывать, каким охуенно несчастным и святым был твой брат? Или хочешь, чтобы я тебя пожалел? Дура, — выплёвывает он, проверяя, насколько быстро она взорвётся. Его должно это повеселить. — Мне насрать. У тебя, кстати, есть в запасе минут пять. Ты продолжай, я всё равно не слушаю. Миура, как кадет на стройподготовке, делает поворот на девяносто градусов и облизывает губы. А потом давит улыбку — настолько противную и фальшивую, что Занзас жалеет, что вообще решил кольнуть её. — Не слушаешь, да? — Хару продолжает улыбаться и приспускает очки, смотря на него с толикой укоризны. — Не пытайся меня задеть, я давно не ведусь на подобное. А что до твоих вопросов… — девушка поднимает очки на голову и смотрит наверх, на шелестящую крону стройного кипариса, трогая кончиком розового языка уголок рта. — У всех нас есть травмы, Занзас. Иногда проще рассказывать о них, чем душить это в себе. А теперь вот нихуя не весело. И нянчиться с Миурой совсем не хочется. Но стволы он оставил в машине — в Палермо повсюду его парни (и те, которые наверняка сейчас наблюдают за ним и Миурой — у Скуало будет о чём поорать), это его город, не нужно напрягать периферическое зрение, высматривая потенциальную угрозу жизни и здоровью. Эта сука буквально переходит все границы дозволенного. — Мусор… — Откуда у тебя шрамы? — Ты охуела? — а вот сейчас он действительно готов её убить. — Так откуда? — её голос не дрожит, а лицо приобретает серьёзное выражение. — Тебе так легче, да? Делать вид, что травмы не существует. Она сама этого захотела. Она, блять, напросилась. — У меня. Нет. Травмы, — Занзас, кипя, как металлический чайник с водой, делает два небольших шага и нависает над ней, хватает за хвост у макушки и сознательно дёргает вверх, причиняя боль. — Поняла?! Хару тут же прыскает, выпучивая глаза, и её звонкий заразительный смех так оскорбительно нарушает привычную для обывателей кладбищенскую тишину. Таким хохотом можно поднять мёртвых из могилы — католическая церковь будет в восторге. — Твой жизненный слоган? — и вдруг ни с того ни с сего она хватает его за шею и впивается ногтями в смуглую кожу. Занзас шипит и отвлекается всего на мгновение, но этого Миуре хватает, чтобы вывернуться и пихнуть варийца каблуком в колено. — Я не хотела тебя обижать. Прости меня. Раз. Два. Три. Четыре… Занзас взволнованно дышит и считает про себя, чтобы не наброситься на неё вновь, его ноздри раздуваются, как у разъярённого быка. Сучка, что стоит перед ним в съехавшем из-за упавшей лямки топе и с растрёпанными волосами, смотрит так бесстрашно и самоуверенно, что ему хочется закопать её живьём прямо рядом с её дохлым братцем. — Пошла нахуй, — Занзас возвращает себе равновесие, подмечая, что докучные молоточки снова стучат по черепу изнутри. Ей так повезло, что он уже не тот только-только размороженный — и отмороженный в край, — парень без чувства меры и глубины. Сестра Десятого уёбка всего лишь ещё одна баба, с которой у него был секс, и ему плевать на то, что она сейчас сказала. В конце концов, он всегда обладал невероятной силой самоубеждения. И поэтому, когда босс Варии решает уйти от этой ебанутой, вернувшись к машине, ещё раз подчёркнуто жёстко послав её нахуй, то напрочь игнорирует летящее в спину громкое: — Занзас! Занзас, ну брось! Ещё бы век эту дуру не видеть. А Хару хочет взвыть от непоправимости и собственной промашки. Всё шло просто отлично, какого чёрта она полезла с настолько личными вопросами? План состоял только в том, чтобы рассказать Занзасу о себе, о своём прошлом, а не копаться в его увечьях. Покажи мне свой шрам — я покажу свой. Настолько просто. — Дура, дура, дура, дура… — девушка кусает себя за тыльную сторону ладони и изо всех сил старается не заорать во всю силу голосовых связок. На бледной ладони остаётся один краснеющий след от зубов. Потом ещё один. И ещё. От дальнейшего самоповреждения Хару спасает только внезапный звонок. Это Серджио, звонит на второй номер. Любимый телефон со «Swarovski» Миура предусмотрительно оставила в машине, которую Серджио — так же предусмотрительно, — припарковал у боковых кладбищенских ворот. Хару умная девочка, Хару знает, что её первый номер отслеживают. — Да? — хрипит она в трубку, разминая пострадавшую от укусов конечность. Как же она заебалась, в самом деле. — Хару… В Рим придётся вылетать чуть раньше. — Что случилось на этот раз? — девушке совершенно не нравится то, как колеблется голос Амбры. — Дон Тимотео сейчас в реанимации. Инфаркт, — и это звучит, как суровый приговор.