«Вы не можете изменить то, что высечено в камне, или то, что у вас в голове».
Серджио наблюдает, как Хару подёргивает локоны волос, закрывающих её бледное лицо, то заплетая косичку от виска, то распуская её и вытягивая. Она напряжена, беспокойно дёргает ногой и, возможно, даже не замечает, какие навязчивые движения производит, но ей не до этого. Серджио вздыхает и смотрит на наручные часы — три часа дня. Хару уже около часа сидит в мягком низком кресле у кровати Девятого, провалившегося в небытие (оказалось, реанимация не понадобилась — облегчение, дали снотворное и наказали отдыхать; а Серджио уже дважды проклял эффект «испорченного телефона»), и просто смотрит в закрытое, вымытое до скрипа окно — третий этаж, вип-палата и конвой, состоящий из одних стариков, за дверью. — У Тсуны и его ребят нет времени на всё и сразу, — говорит Миура отстранённо, прокручивая на запястье стянутую с распущенного хвоста крепкую резинку. — Дядя тоже не может разорваться, верно? «Не уверен», — чуть ли не соскакивает фраза с языка Амбры, но он вовремя его прикусывает. Сейчас самое время говорить то, что хочет услышать подруга, и то, что её взбодрит — Хару тиха и спокойна, и это, конечно же, его настораживает. Только хрен разберёшь, какой тип поддержки ей сейчас необходим: невербальный или словесный? — Одна я такая… без дел и проблем, — её усмешка выражает мрачную иронию, а глаза пустые и тёмные. — Когда они придут — уходим. Не хочу устраивать сцену со вздохами, — и ещё она с радостью готова избежать общества Гокудеры и Сасагавы-старшего, но это вторично. — Дедушка в норме, и это главное. — Врач сказал, что кому-то придётся присматривать за доном, — озвучивает Серджио, подводя к одной мысли, которая не даёт ему покоя с того момента, как они сели в самолёт до Рима. — Ты ведь понимаешь, что после удара он… — Я знаю, — отрезает Миура и резко поднимается из кресла. Её губы сжаты в тонкую линию, лицо выражает совершенно непонятную Серджио эмоцию — то ли это злоба, то ли отчаяние. «Бред, конечно», — думает Амбра, посматривая на белую дверь палаты, за которой слышатся приглушённые голоса старых Хранителей. «С чего бы ей быть в отчаянии? Это же Хару, Хару ведь не будет… отчаиваться». Абсолютно ребяческая мысль. Иногда Серджио кажется, что он всё ещё тот мальчик-отщепенец, которого без видимой на то причины дразнили в школе, потому что всё, что касается Хару, в его голове представляется в виде детского конструктора — все детали яркие, отшлифованные, их можно соединить в одну цельную фигуру. Вот только никаких забавных лего-человечков и роботов собрать не получается. Пёстрая головоломка с перепутанными между собой пластмассовыми кирпичиками. — О том, на что ты намекаешь — позже, — девушка медленно подходит к окну, сухо усмехается и проводит кончиками пальцев по отодвинутым полосками жалюзи. Серджио видит отражение её нечитаемого по выражению миловидного лица, почти призрачного на чистой поверхности стеклопакета. Она словно всматривается во что-то во дворе — перед главным входом в клинику огромная лужайка с кислотно-зелёным газоном. — Я присмотрю за ним. Как я уже сказала — я совсем без дел, не то что все остальные. Зачем нанимать сиделку, если есть бесплатная и готовая помочь… Хару-Хару? Серджио физически передёргивает, и он неосознанно громко сглатывает, зачем-то поправляя стоячий воротник яркой рубашки. Амбра знает Миуру больше десяти лет, и хоть многое в ней для него остаётся мрачной загадкой, но только одна простая фраза является для него лакмусовой бумажкой. «Хару-Хару». Хару не говорит — не говорила, до сегодняшнего дня — о себе в третьем лице уже два года. Серджио точно уверен, хотя и не считал намеренно. Два года назад умерла её мать. Два года назад пропал без вести Антонио. Всё идёт куда хуже, чем он предполагал. — Позвоню Джессике, когда вернёмся в поместье, — Хару разворачивается с нервной улыбкой. — Нам надо… поболтать. «Чёрт возьми, это та Джессика из Гонконга. Гипнотизёрша», — думает молодой человек. Всё действительно… действительно хуже, чем должно было повернуться. Шаткий и сомнительный план всегда предполагает какое-либо дерьмо. Не думали же они, что всё всегда будет идти, как по маслу?***
В коридоре клиники светло, немного прохладно и пахнет стерильностью. Бежевые стены дают глазам расслабиться, а лампы не слепят и не издают лишнего жужжащего шума, как это бывает в обычных муниципальных больницах. Плинтусы выкрашены в чёрный, на полу по серому линолеуму тянется жёлтая полоса — специальный индикатор. Пациент, значится, пострадал в средней степени. Где-то за поворотом в конце этажа хлопает дверь. Раз, два, три раза. Редкий медперсонал возвращается с обеда, и до старых, расположившихся рядом со светлой деревянной дверью палаты Хранителей долетает запах горького машинного кофе. Хару же в сопровождении Серджио, тепло дышащего поверх макушки — ему позволительно нарушать миурино личное пространство в любое время, — выходит из палаты. Амбра тут же аккуратно и бесшумно прикрывает дверь, отрывает взгляд от дверной ручки, поднимает голову и сталкивается со стальным взглядом седоусого Койота. Хару слышит, как друг прокашливается, отходя чуть в сторону, к широкой деревянной лавке, на которой сидят Ганаш и Брау, а сама хмыкает — и есть в этом звуке какое-то презрение. Старого Урагана она любит примерно так же, как безвкусно подобранные кем-то аутфиты. «Терпит и кривится, но вслух не осуждает», — отмечает Амбра, складывая руки на груди. — И не смотрите так, ради бога, у вас лицо, будто я дедушку там за это время съела, — адресует Миура фонтанирующую сарказмом реплику Правой Руке Тимотео. Мужчина прищуривается и кидает острый взор на дверь, только что закрытую Серджио, словно вот-вот готовится сделать марш-бросок до неё, чтобы проверить — правда съела или оставила пару кусочков? До чего же смешно. — Хару, ты всегда такая колючая, — вдруг подаёт голос Ганаш, и Хару тут же поворачивает голову, дабы взглянуть на Хранителя Грозы. Миуре он, в отличие от Койота, хотя бы нравится. Она хочет добродушно ответить на его слова, но Ньюгет перебивает, стоит девушке раскрыть рот: — Всегда невоспитанная. Ух, надоел. — Ну вам-то в силу возраста виднее, — колко стреляет Хару словами в перебившего мужчину и улыбается. Любая улыбка у девушки всегда загодя приготовлена, как заряженное оружие — предохранитель на ней автоматического типа. «И ямочки на щеках, когда улыбается особенно широко», — зачем-то думает Серджио, наблюдая, как подруга одними глазами метает ножи в Койота. Амбра безусловно уверен: так-то Хару не прочь бросить нож старику с железной рукой прямо в спину, желательно поострее (и желательно не фигурально), но Ньюгет не стоит такой злости. Хару за годы, проведённые в окружении сицилийцев и иных косных мужиков «старой закалки», навострилась взвешивать и использовать негативные эмоции только при насущной необходимости. Копит черноту для особых случаев. Интересно, а замечает ли Занзас то, что замечает в Миуре Серджио? Наверняка нет. Вариец не провёл с этой девушкой столько же времени, сколько Амбра; не включал по её просьбе прилипчивые бессмысленные поп-песни в машине; не бегал в аптеку за обезболивающим и упаковкой тампонов, когда перевалило за полночь; не видел, как Хару сияла на выпускном — от бриллиантов в ушах и глиттере на глазах; не пил с ней коньяк, перелитый в бутылку из-под колы, на школьной крыше и не слышал ни единого всхлипа от горьких слёз. Серджио не по девочкам, поэтому ревность к Занзасу возникает лишь в дружеской плоскости. Что Хару разглядела в этом внушающем неподдельные страх и тревогу мужике — хрен знает. Амбра пытается разобраться в этом несколько лет, но пока удачи не снискал. — Хочу сладкого, — Хару разворачивается к Серджио и беспардонно тянет его за рукав. Ганаш выдаёт лающий смешок, Койот же, напротив, скрипит зубами. Оставшиеся старики понуро смотрят то в пол, то на стену. Лишь только у одного Шниттена ненамеренно грозный вид — шрамы его не красят, — и Серджио снова прокашливается, отводя взгляд, понимая, что такое пристальное внимание можно расценить неправильно. Старших мужчин в палату пока не пускали, войти дали только ближайшей родственнице, дабы дона не беспокоила нервничающая толпа. А ещё Хару набрехала врачу и медсёстрам, мол, что в обмороки от волнения валится — в связи с этим недовольство Ньюгета сразу обретает смысл, — приправив это откровенным переигрыванием: — Это Серджио, мой страховщик, бережёт мою бедную голову от сотрясений. Я как-то неудачно свалилась на кафельный пол, мигрени теперь мучают, вы бы знали… Актриса без Оскара. Хотя про головную боль, по сути, не соврала, сказав полуправду. Серджио помнит разные периоды, касающиеся как физического, так и душевного здоровья Хару. Иногда в прошлом было жутко страшно — и за неё, и за себя. Но Серджио не может оставить Хару, просто не имеет права. Он здесь, чтобы защищать её, как когда-то она защищала его. Они оставляют Хранителей позади, когда Серджио упоминает автомат со сладостями на первом этаже. Хару в особом восторге, она рада, что займёт себя чем-то кроме нежелательных разговоров: «Мне срочно нужна глюкоза. И пустые калории». А Серджио рад, что она рада, хотя, признаться, время и место для улыбок неподходящие — они всё же в больнице, а не в гостях. Двинувшись было вперёд по коридору, уже почти дойдя до угла, друзья слышат обрывок разговора: — Босс, а что вы скажете Хару-доно?.. Двойной блик от люминисцентной лампы теряется в грязном блонде. Хару нос к носу сталкивается с низкорослым юношей и успевает сделать шаг назад, предупредив столкновение лбами. Голубые глаза, давно вышедшая из моды чёлка, излишнее употребление японских именных суффиксов. — Привет, Базиль-кун, — здоровается Хару. — Ну сколько раз говорить, ты можешь просто звать меня по имени. Ты же старше меня. — Так уж он воспитан, — от этого грудного голоса у Хару между лопаток пробегает дрожь. Высокая фигура в костюме выплывает из-за Базиля, как солнце из-за горизонта. Шеф-повар всей внешневонгольской кухни, обладатель премии «отец года» и президент общества чёрных офисных костюмов с ограниченной ответственностью. — Дядя, — Хару не старается подобрать собственному голосу подходящий оттенок, интонации бесцветны и невыразительны. — Не думала, что ты… вы, — она поправляется, вспоминая про Базиля и замечая у Иемитсу за спиной Турмерика, тяжело ступающего вслед за хозяином, — появитесь. Взяли выходной? — Ты как всегда жизнерадостна, — за сегодня Иемитсу Савада уже третий человек, выдвигающий про неё какие-то описательные выводы. Но из всей этой компании Ганаш Хару всё ещё нравится больше. Намного больше. — Как всегда, — Хару до сих пор желает дорваться до сладкого и не хочет ни перед кем расшаркиваться, но, чёрт возьми, приходится. Негласный семейный этикет, достойный, скорее, дворян в позапрошлом веке, чем людей, умытых чужой кровью. Она просто-напросто хочет быстро пронестись мимо трёх мужчин, как холодный ветер, и забыть про возникшее эмоциональное беспокойство. Возможно даже послать кого-нибудь вслух и пнуть стоящую недалеко лавку. Но Хару хорошая внучка, сестра и племянница. Хару ничего из этого не делает. Только думает о том, во что позже сублимировать подступивший негатив, и держит подспудные желания при себе. — А Тсуна? — Миура вытаскивает запасную улыбку из обоймы. — Он приедет? Я соскучилась… — девушка безрадостно вздыхает, заправляя выбившиеся из-за уха прядки волос. — И что ты там должен был мне сказать, м-м? — сходу спрашивает Хару про реплику Базиля, услышанную ненароком (и есть стойкое ощущение, что это для её ушей не предназначалось). Хару с детства знает, как любят в их Семье тянуть резину — уже не раз плавали, не раз проходили. Иемитсу вздыхает и засовывает руки в карманы отглаженных брюк. Он выглядит слегка виноватым, совсем капельку. Но Хару сразу же чует неладное, и ей не нужна гиперинтуиция Вонголы, чтобы читать чужие некрасивые заминки посреди вежливо шедшего диалога. — Что-нибудь не так? — дыхание девушки непроизвольно учащается. Серджио же хмурится — да сто из ста что-то не так. Внешний советник редко показывает уязвимые места публике, будь то родственники или коллеги. Внешний советник обязан носить маску — аналог неоновой вывески «у нас всё круче некуда, мы всё ещё в строю». Серджио считает, что после двух лет в кресле босса Саваде Тсунаёши пора бы уже дать отставку своему отцу и, как говорится, дать дорогу молодым. Ко всему прочему, Иемитсу-то родственник по восходящей линии. В иные времена такое называлось непотизмом и разрешалось одним ударом кулака по столу. Но с течением времени на условные законы чести всем стало глубоко плевать. — Тебе не стоит волноваться, — пытается убедить племянницу Иемитсу. Но Хару тверда в своём намерении докопаться до правды, вытащить её наружу клещами, если потребуется, так как это касается её брата. Единственного оставшегося брата. — Что с ним? — её обеспокоенный тон расшатывает повисшее в пустом коридоре напряжение. — Ему… — Иемитсу не знает, ох, не знает, как собрать нужную, правильную по содержанию, фразу. Отвечает по существу, заведомо совершая ошибку. — Ему нездоровится. Недосып, небольшой обморок. Хару… Хару! — Хару-доно! Взрослый мужчина негромко вскрикивает, будучи не готовым к крайне болезненной реакции. Фразу он построил неправильно, и быстрый на реагирование Серджио, кусая губы, подхватывает подругу, покачнувшуюся на каблуках — линолеум для неё вдруг стал подозрительно скользким, хотя полы в отделении сухие. В конце-то концов, когда эти старые дураки начнут следить за своими языками и научатся анализировать ситуации вне поля бизнес-деятельности? Серджио начинает тихо злиться, закрывая Хару своей спиной, чтобы «добрый» дядя не смел её касаться. Эта проклятая Семья то и дело бередит старые раны, прям умельцы. На самом деле, Серджио очень любит Хару и просто терпеть не может Вонголу. Место личного водителя он получил благодаря хлопанью миуриных ресничек перед Девятым. Непотизм. Иронично, конечно. А Хару в это время… Хару просто плывёт, поначалу не замечая этого. В горле сушит, голова кружится, в глазах повторяются одни и те же картинки, мелькают (постоянно, постоянно, постоянно), словно огоньки парка меж прутьев раскрученной детской карусели. [«Твой брат просто заболел, это не смертельно».«Ёши нехорошо, пока не заходи в его комнату».
«Ему просто нездоровится».]
— Не… Нездоровится… — сквозь вздохи шепчет девушка, неосознанно оттягивая вниз огромный бант на топе, точно пытаясь сорвать его с груди — вдруг дышать получится свободнее. — Почему никто… Не сказал мне? Не позвонил? — Хару, ты… Что с тобой? Тебе плохо? — размытые лица дяди и Базиля возникают перед ней внезапно, и она отклоняется, головой прислоняясь к холодной стене. Серджио вовремя успел усадить её на лавку, подтащив под руки, словно лёгкую шарнирную куклу. Хару, уже успев чуть отдышаться, чувствует руку друга в своей руке и тут же благодарно сжимает его вспотевшую гладкую ладонь. — Почему никто не позвонил? Почему… — невидимая рука сдавливает грудную клетку Миуры изнутри. Нездоровится. Не здоров. Болеет. Может попасть в больницу. — Почему… «Тсуна? Что с Тсуной? Ему плохо… Не здоров. Плохо. Обморок. Заболевание? Ему придётся пить много лекарств, чтобы не умереть? Умереть? Только не брат, только не…» — Хару! Хару! Время прийти в себя. Соберись, Миура, твою мать! — Простите… Я просто… Села на диету, — это звучит настолько откровенно лживо, что Хару еле удерживает себя от истеричного смешка. Приходится добавить ещё пару фраз в эту мини-пьесу, чтобы уравновесить неправду с правдой: — И… женские дела, вы понимаете. Гормоны шлют меня к чёрту уже несколько дней, — она смахивает чёлку с вспотевшего лба и начинает обмахивать себя ладонью. — Я в порядке, правда. Не беспокойтесь. — Хару, ты уверена? — от обеспокоенного тона дяди ей снова становится дурно. Сверкающие щенячьи глаза Базиля раздражают, и возникает прескверное желание задрать ногу и ударить кого-нибудь каблуком в живот. Но Хару — девочка хорошая. Опять-таки, сегодня — хорошая. — Да, да. Всё в порядке, — Миура по капле выжимает последние внутренние ресурсы, чтобы зарядить ещё одну улыбку, излучающую позитив. Усталый до одного места позитив. — Проведайте дедушку. Он сейчас спит, и никого, кроме меня, к нему пока не пускали. Вдруг тебе главврач даст добро, — она всё же находит в себе силы заглянуть в медовые глаза напротив. — Или составь компанию Койоту, а то он жутко бесится. — Хару… — тянет Савада-старший, качая головой. Как ему брюки-то не жмут на корточках восседать? Ведь на заказ шитые, а Иемитсу точно набрал пару кило с последней их встречи. У Миуры глаз намётан, в вытачке одежды она-то точно не профан, и если где что жмёт — заметит моментально. — Я просто волнуюсь за Тсуну, окей? Это нормально, когда сестра волнуется за брата. Давай обойдёмся без драмы, в самом деле. Я просто не выспалась. Паршивый день, месячные… Хахи, Базиль, не смотри на меня так, ты будто впервые это слово слышишь! Голубоглазый паренёк, смущённый упоминанием обыкновенной женской физиологии, отводит глаза куда-то в угол и облизывает губы, поднимаясь на ноги. «Отлично, одной физиономией меньше», — думает Миура, растирая кожу на виске двумя пальцами. Чужое сочувствие сейчас вызывает только неприязнь. — Ты точно в норме? — Иемитсу так и продолжает её оглядывать, словно выискивая какой-то изъян. Недоверчиво пропускает через рентген скептицизма. Иемитсу Савада искушён в искусстве лжи не меньше, чем любой отдельно взятый член мафии, хотя и не так хорош в её распознавании, как, например, Тсуна с его врождённым семейным талантом, которым управляет малость неумело, или Реборн. Последний чует запашок притворства так же, как преданный пёс — нечестных людей, хотя сам-то — тот ещё прохвост. Разница же между дядей и племянницей только в том, что Хару, с детства помещённая в рамки одного простого правила: «умри внутри, но нарисуй уместное выражение на лице», прекрасно научилась внутренне собираться, так что в минуты собственного беспардонного вранья — самую чуточку — стала верить в то, что говорит правду. Стала задавать себе вопрос: как бы я вела себя, если бы верила в то, что несу? И, боже, как же эффективно этот метод работает! Ну или Иемитсу настолько убеждён, что никто из его родственников не может кривить душой, что со временем стал терять хватку и не замечать во взоре Миуры чистейшее двуличие. Уж как посмотреть. — Точно, — как можно более убедительно отвечает девушка. — Спущусь вниз, найду шоколад, может выпью чая. Плевать на диету. — Ну вот и славно, — Иемитсу привстаёт и легонько хлопает Хару по левому плечу. Всего два хлопка — её почти передёргивает. А от снисходительной полуулыбки хочется зарычать. — Потом езжай домой, хорошо? За Тсуну не волнуйся, с ним Киоко. Она заботливая, ты же знаешь. В ответ Миура неразборчиво мычит. Конечно знает. «Уходи. Уходи. Уходите все». Больше Савада-старший и словом её не одаривает — господи-боже, спасибо, — только дежурно кивает Турмерику и Базилю, и через несколько секунд мужчины скрываются за поворотом, перебивая нестройным широким шагом чьи-то шелестящие разговоры вдалеке. — Вот же… — Хару выдыхает, скрывая лицо в коленях, почти сгибаясь пополам. — Давай сразу в особняк. Тебе явно хреново, шоколад вряд ли что-то изменит, — Серджио всё также продолжает сжимать одну из её ладоней, сидя бок о бок, надеясь, что это хоть как-то облегчает состояние подруги. — Терпеть не могу, бесит… — шепчет Миура и прикладывает ко лбу крепко сжатый кулак, разгибаясь и закусывая нижнюю губу. Изображать психическую стабильность — задача не из лёгких. Пару минут они молчат и смотрят в противоположные стороны, прислушиваясь к разным призрачным звукам — персонал клиники словно забыл об этой части здания, оставив коридор, в котором они сидят, без движения. Серджио, ненадолго прикрыв веки, попросту боится что-либо произнести. И вдруг Хару спрашивает: — У тебя в голове… есть что-то такое, что ты хочешь вытащить? — М-м? — Серджио мгновенно поворачивается в её сторону, открывая глаза. Но Хару тут же закрывается от него, отпуская его руку, так и не поясняя смысл вопроса. Амбра хочет было обидеться, но сразу же ментально одёргивает себя: Хару не виновата в том, что какое-то неаккуратное слово вызвало у неё тяжёлую тревогу. Ей надо отойти. — Это я так… Неважно. Да, давай в особняк. Позвоню Киоко, узнаю, как там дела. Я жутко волнуюсь. На том и решают.***
Где-то в двенадцать лет Занзас подобрал забредшего на приусадебные грядки с тюльпанами пушистого белого кота с зелёными, как свежескошенная трава, глазищами, решив, что делать ему всё равно нехуй, а чётко стрелять по мишеням он уже научился. Подаренный на день рождения пистолет, вино с местных виноградников, которое он подливал себе в сок, когда взрослые не видели, огромный, пышущий роскошью дом — те годы казались ему раем. Стрелять по кошаку желания не возникло, животине просто повезло, что у Занзаса было всё, но не было домашнего питомца. Кота звали Бродягой, и сдох он, вылетев пинком из-под каблука Федерико прямо под колёса новенького серебристого авто Девятого. Проорав полночи в подушку после того, как Бродягу закопали рядом с теми самыми грядками под возмущения главного садовника, Занзас решил, что больше не будет принимать тупых и поспешных решений, чтобы психика оставалась в состоянии покоя. После случая с Колыбелью, а позже — с Битвой Колец, Занзас осознал, что «покой» и пламя Гнева — вещи дохера противоположные. Светлая мысль пришла с опозданием на десять с лишком лет — вагон и маленькая тележка, подумаешь. Только вот привязанность к коту объяснить всегда можно детской сентиментальностью и желанием ощутить тепло в ногах холодной зимней ночью. А вот какого хуя Занзас решил, что устроить воскресную прогулку с самой раздражающей бабой на свете это нормальная идея — загадка покруче той, почему в Бермудском треугольнике пропадают люди. Хотя на обе из них у босса Варии ответов не имеется. Когда он садится в автомобиль, всплывает одна нетрезвая мысль: вернуться и пристрелить. Избавить себя от отвлекающего фактора, мешающего даже спать нормально (нормальность вполне условна, если брать во внимание график сна, скачущий, как зубцы и волны на кардиографе). Улыбка, глаза, плечи. Улыбка, чёрт возьми, глаза и плечи… Скуало, на самом-то деле, стоит беспокоиться только об одной вещи: Занзас не станет думать дважды и взвешивать все «за» и «против», когда прошьёт голову Миуры пулей, скажи она ему ещё что-то столь же тупое и дерзкое. Никто не остановит его. Кто посмеет? И только сегодня последнее «против» тянет вниз чашу неразумности — вообще-то девчонка права. Она права настолько, что Занзасу хочется взвыть волком. Он бьёт по рулю несколько раз в каком-то бешеном запале, рявкает несколько трёхэтажных крепких выражений и опускает голову на смуглые руки, сжимающие руль, закрывая глаза. Улыбка, глаза, плечи. И смех — громкий, заразительный, немного дикий. [«У всех нас есть травмы, Занзас».«Откуда у тебя шрамы?»
«Тебе так легче, да?»]
Помимо желания убить заносчивую дурочку, в голове образуется огромный знак вопроса: почему ей вообще не плевать? Почему кем-то, кто посмел — позволил себе даже помыслить! — спросить его о шрамах, стала Хару Миура? Из всех встреченных им людей — почему, блять, она? Это неправильно. Даже Скуало ни разу после Колыбели не донимал его расспросами, обходил эту тему, как мог. За восемь лет — ни разу. Так не должно быть, она должна его бояться, должна убегать, как только он направляет на неё пистолет, должна по-бабски рыдать и просить отпустить, когда он хватает её за волосы. Хару Миура — это дефектная жертва. Погрешность, сраная ошибка с мозгами набекрень. Снова и снова: улыбка, глаза и эти чёртовы плечи, за которые сегодня зацепился его взгляд. — Грёбаная сука. Убью, — вздыхает босс Варии, и ему больше ничего не хочется. Он просто устал, в этом всё дело, сегодня нужно хотя бы попытаться сносно поспать. Или набухаться до беспамятства — как пойдёт. В голове Занзаса всё ещё звенит её хохот, и неожиданно мужчина ловит себя на мысли, что это ему нравится больше, чем постоянно налитый свинцом лоб.***
Мысли у Серджио льют одну и ту же мелодию: «Если дело дрянь, мне стоит готовиться к катастрофе и доставать кое-кому сигареты», и он просит — нет, умоляет, — Киоко Сасагаву приложить все усилия и усмирить дёрганую от нервов Миуру, успевшую уже зарядить задником каблука по колесу детища итальянского автопрома. Когда японка разворачивается к нему лицом, закончив рисовать тонкими подошвами босоножек деми-ронды по асфальту, Амбра напрягает слух. — Да, да, мы скоро будем, милая, — Хару сжимает мобильник, вздыхая на каждой паузе по ту сторону провода. — Я рада, если так. Жди. Серджио, опершись о крышу авто с распахнутой дверью с водительской стороны, едва слышно выдыхает и терпеливо ждёт, пока разговор между Сасагавой-младшей и Миурой закончится, надеясь, что закончится-таки на мало-мальски оптимистической ноте. Услышав заветное «я рада» — хоть и познания Серджио в японском не столь обширны, — его собственные переживания за Хару пропадают как по щелчку. Подруга же, состроив непонятное выражение на лице и завершив знатно пощекотавший нервы звонок, жмёт на красный значок с телефонной трубкой и кивает. Амбра дарит кивок в ответ и запрыгивает на привычное место, достаёт ключи и заводит мотор. Кожа на руле приятно скрипит под ладонями — наконец-то, его стихия. За несколько часов в клинике Серджио стало казаться, что они оба насквозь провоняли лекарствами, кварцем и антисептиками. Но стоит подруге хлопнуть дверью со своей стороны, как до носа Амбры долетает знакомый сладкий аромат. Так пахнет Хару. Этот запах ни с чем не спутать. — Спокойнее не стало, — говорит Хару. — А дядюшка что-то совсем охренел, — эта реплика звучит максимально невинно и пресно. Хотя для кого-то, возможно, прозвучала бы малость угрожающе. А для Серджио подобное — сигнальная ракетница в тёмном небе. Хару, точно зная, что Амбра теперь весь во внимании и глаз с неё не сводит, добавляет: — Но меня он сейчас не волнует. Есть кое-кто поближе. — Кто? — Серджио сощуривает глаза, начиная перебирать в голове доступные варианты. Имена. — Биаджио, — Хару цыкает и отворачивается к заднему сиденью, чтобы перетащить «поездочную» сумку-тоут к себе на колени. Засунув любимый телефон во внутренний кармашек и кинув сумку обратно назад, девушка неторопливо продолжает, то и дело почёсывая пальчиком нос и уголки рта: — Я могу стерпеть любой характер и личное ко мне отношение, могу стерпеть его эти взгляды и вечные «синьорина, не забудьте то, не забудьте сё». Чёрт, да я даже делаю вид, словно не в курсе, что он следит за мной для дедушки! Ах, да. Это. Серджио прикусывает нижнюю губу и разминает шею, всё ещё не убирая рук с руля и не сводя глаз с профиля Миуры — та сидит неподвижно, даже не моргает, смотрит на чуть пыльную приборную панель, сложив руки на груди. О том, что дворецкий главного дома Вонголы решил на старости лет поиграть в разведчика и изобразить из себя важную фигуру, они знают давно. Пару лет, если быть точнее. Поначалу Хару… злилась. Очень злилась. А потом как-то (после нескольких ночей, проведённых в компании бокалов, наполненных мартини) сказала со злой ужимкой: «Он думает, я не знаю. Или же попросту дурой меня считает. В любом случае… пускай так и остаётся. Недальновидная я, умные они». Недальновидная Хару, умные мужчины. А как ещё: обыденщина и классика. Комедия дель а́рте. — Помнишь тот дневник, который я недавно купила? Не просто так, кстати, — Миура хмыкает и начинает собирать волосы в косу. — Собираюсь я в аэропорт, значит, после того, как ты меня обратно на виллу привёз, нужно вылетать в Рим, как ты и сказал. И… — девушка тянет гласную секунды три и продолжает: — Что я вижу? Этот грёбаный дневник, оставленный на грёбаной незаправленной кровати, лежит на тумбочке рядом с этой самой уже заправленной кроватью. Ох уж это проклятое ОКР*, не завидую Биаджио. А знаешь, что в дневнике? Одним предложением я исписала все страницы. От скуки и не таким займёшься. Надо было вышивку брать… Серджио чешет затылок и качает головой, ещё не оформив в ней логичную гипотезу. — Ты что, специально?.. — Так точно, специально, — Хару облизывает губы и специально делает ими негромкое «чпок». — И что за предложение? — Амбра решает тронуться с места, так как задний бампер перегораживает подъездную. Парковался в спешке, времени выравнивать колёса и вставать не «раком» категорически не хватало. — Любопытство сгубило кошку, — тихо откликается Миура, но в её голосе слышна усмешка. — Как я и сказала: могу стерпеть всё. Кроме этого, наверное. Следить — это одно, а копаться в моих вещах — уже совсе-е-ем другое. И каковы же шансы, что он не пролистал ни страницы, м-м? Серджио медленно отводит глаза. Наступает тишина, нарушаемая только звуком десятков внезапно заработавших дождевателей для газона. Цвет травы явно даёт понять, что смысла в поливке немного, точнее, это вообще бесполезно — определённо подкрашивают. Слишком ярко, слишком ненатурально. Серджио выкручивает руль в нужную сторону и ведёт машину к выезду, не сводя с дороги внимательного взгляда. На Хару он не смотрит, ему-то и не нужно. Амбра знает — нет, уверен, — что она улыбается. И лучше бы быть этой улыбке доброй, иначе… Иначе — лучше и не загадывать.***
В особняке тишину, которую и Хару, и Серджио так надеялись встретить, нарушают уже не дождеватели — разноголосый гам. Зайдя в холл, первое, за что цепляется взором Хару, это светлая макушка Гокудеры (уж её-то она признает везде); смотрит левее — почти такая же макушка, только тёмная, и обладатель её, будучи на полголовы выше Гокудеры, немного сутулится; кидает взгляд правее — знакомая донельзя федора да ящерица на плече. Сделав пару шагов по направлению к лестнице — где и толпятся о чём-то галдящие мужчины, — Миура, чуть подняв голову вверх, замечает, что здесь присутствует ещё один источник шума. Экстремальный Рёхей с его экстремальной манерой орать где попало спускается по левой стороне лестницы в сопровождении Киоко, запрятавшей ладони в карманы вязаной кофточки, и вечной тихушницы Хроме, сжимающей в бледных руках трезубец. — Посмотри на них, Серджио, — Хару поворачивает голову на поравнявшегося с нею шофёра, перевешивая сумку с одного плеча на другое. — Все такие занятые, такие… И тут говорившие оборачиваются. — Чао, Хару! — Во имя экстрима, давно не виделись! — Хару-тян… — …такие раздражающие, — шепчет Миура злобно, но тут же меняется в лице, подбирает лучшую из своих доброжелательных мин и повышает тон до ненатурально высокого: — Привет всем! Да-да, Рёхей-сан, давно не виделись. Девочки, привет-привет! Доктор Шамал, как поживаете? О, эта рубашка вам так идёт, она новая?.. Да, Серджио знает Хару вот уже десяток лет, привык ко всем её выдрыкам и странным загонам (и в конце концов, сейчас он, по факту, на неё работает), но то, как она порой меняется в лице… Ей богу, это по-настоящему жутко. Или крипово, как принято сейчас говорить. «So freaking creepy», — так как-то сказала та самая Джессика, которую Серджио видел несколько раз по видеосвязи. Хару тогда всё просила: «Ну поздоровайся, а-а? Поздоровайся с Джесс, она не укусит», и когда Амбра, отшучиваясь, попытался отмахнуться от подруги, тыкающей ему экраном телефона в нос, Миура резко рявкнула: — Эй, я же попросила! — и глаза у неё засверкали так нехорошо, а красивое лицо преобразилось в что-то столь же нехорошее. Серджио тогда опешил, а Хару взорвалась смехом и затрясла плечами, мол, я просто пошутила, не пугайся. Но Серджио ещё как испугался: и не того, как подруга повысила на него голос, потому что это как раз было не впервые, а того, как изменились вмиг её эмоции. Словно кто-то щёлкнул вспышкой фотоаппарата в тёмной комнате. Раз, два — и кадры отличаются до мелочей. Так модели мгновенно меняют позы на фотосъёмках, так профессиональные актёры перевоплощаются за секунды в кого-то другого, незнакомого публике. — Honey, I beg you, don't do that again. It's just so freaking creepy*, — подружка из Гонконга тоже заметила. Только вот её эта сцена рассмешила, как ни странно. Серджио же был уверен — это вовсе не смешно. Да-а… Это жутко. — Пожалуйста, успокойте меня и скажите, что Тсуна точно в полном порядке, иначе я выйду из себя. Сотрясения, надеюсь, не было? — Миура всё ещё натужно улыбается, но голос её заведён беспокойством. Она неосознанно перескакивает на японский. — Хару-тян, я же тебе всё… — Да, ты сказала по телефону, что всё хорошо. Вроде бы, — Хару делает жест пальцем, подчёркивая последние два слова, а потом сжимает руку в кулаке, отчего перчатка, натянутая на руку пятью минутами ранее на пороге дома, жалостливо, но тихо поскрипывает. — Меня «вроде бы» не устраивает. Мне нужны подробности. Киоко потупляет взгляд в пол, смущённая неожиданной твёрдостью голоса будущей золовки, а потом отступает за спину брата, удивительно примолкшего. — Доктор Шамал, я полагаю, что вы тут не просто так объявились, — Миура теперь смотрит на другого человека. — Ну, в общем-то… — начинает было тот, к кому она обратилась. — Он пришёл с Гокудерой, — вдруг подаёт голос человек в шляпе. О-оу. Серджио коротко вздыхает и вовремя успевает подхватить сумку, почти упавшую с плеча подруги, потому как та, поправив чёлку, упирает руки в бока и без лишних церемоний, нараспев начинает: — О, здравствуйте, синьор Реборн. Рада вас видеть. Отчего не посетили моего деда в больнице? — ехидство в её голосе пропитывает собою весь огромный холл от пола до потолка. Серджио вздыхает снова. Как бы так точно описать отношение Хару к Реборну? Это не просто какая-то неприязнь. И не банальная ненависть. Это — вежливое презрение, отвращение иного уровня, яд с примесью сладости. У Миуры есть свои причины для подобной враждебности. Реборн, по сравнению с тем же Гокудерой, вне конкуренции в борьбе под названием «одно неверное слово — и я откушу тебе нос». — Я был рядом со своим учеником, — спокойно отвечает Реборн, не разворачиваясь к собеседнице полностью и скрывая лицо тенью федоры. На его губах привычно плавает еле уловимая полуулыбка. — Мне казалось, что мой брат перестал быть вашим учеником в тот момент, когда официально стал боссом Вонголы, — давит Хару своё. — Был рядом с бывшим учеником, — парирует Реборн. — Я всё ещё беспокоюсь за него. — Неужели? — Миура склоняет голову на бок и и слегка покачивает ею. — Как мило с вашей стороны. Так что же, доктор Шамал, вы здесь… Трайдент опять не успевает вставить и слова, только разевает рот. — По делам, — снова перебивает Реборн. — О которых мне знать не следует, я полагаю? — ей хочется зашипеть на этого напыщенного репетитора-киллера. Враз обратиться гадюкой, вонзиться клыками в шею, впрыснуть отраву в вены. Хочется устроить сцену, затопать ногами, как маленькая девочка! — Полагаю, что так, — такая противная усмешка ему явно не к лицу, Хару хочет стащить перчатки и содрать её ногтями. — Биаджио разнервничался, что ты и твой шофёр уехали из аэропорта без его ведома. Какая жалость. Накапайте старику корвалола. Не смог совладать с мыслью, что предусмотрительный Серджио ещё до вылета в Палермо оставил свою машину на платной парковке Фальконе Борселлино, а потом так же предусмотрительно оттащил Хару от ленты получения багажа и предложил свалить втихую. — Сейчас же найду его и обязательно извинюсь за своё ужасное поведение, — Миура отвешивает издевательский поклон по-японски и, позвав Серджио, проталкивается между Шамалом и Гокудерой. Последний возмущённо сопит и пропускает светлые пряди волос через пальцы, зачёсывая их назад. «Дела, значит? Не следует знать?» — думает Хару, сердито и усердно отбивая ступени парадной лестницы каблуками. «Я всегда всё узнаю́. Всегда». А Серджио, быстро следующий за Миурой шаг в шаг, уже прекрасно знает, какую работу ему поручат следующей.***
Побежала пятая минута шестого — об этом строго сообщают часы в светлом деревянном корпусе над дверью, — и слуги топочут, быстро передвигаясь по широким коридорам. Скоро подадут ужин. В спальне с блестящими бежевыми обоями зачем-то включены несколько «прованских» бра — только несколько комнат на этаже выполнены в этом же стиле. Но как-то совсем не удивительно, что Тсуна выбрал именно эти комнаты как место постоянного проживания, ибо от остальной пышности в особняке и голова может пойти кругом — чересчур претенциозно. Тсунаёши ужасно бледен, но благо, что спит вполне спокойно: грудная клетка мерно поднимается и опускается, ресницы легонько подрагивают, и, возможно, ему снится что-то хорошее. Пускай будет хорошее. Хару до краёв наполнена страхом, наполнена беспокойством и озабоченностью. Она держит брата за руку — мягкую, гладкую, не тронутую шрамами, как у многих мужчин его ремесла, — и прижимает её костяшками к своей тёплой щеке. Да что за напасть, чёрт побери? Ладно уж дед — человек в годах, любящий вечером попыхтеть дорогой кубинской сигарой, всю жизнь не лишённый роскоши крепко выпивать в компании старых друзей, и продолжающий делать это до сих пор в свои-то семьдесят с хвостиком, но… Но Тсуна-то! У Восьмой, как помнит Миура, была одна интересная теория. — Ты ещё маленькая, понимаешь мало. Тебе рассказывают о Пламени Предсмертной Воли, о его мощи, размахе, о его атрибутах. Говорят, что иногда Пламя определяет характер человека. Меня тоже этому учили. Но со временем я наметила себе ещё кое-что: есть люди, похожие на деревья, а есть люди, похожие на воду. Деревья, уходящие корнями глубоко в землю, это люди, не терпящие перемен, люди, возможно, семейные, с твёрдыми убеждениями, определёнными идеалами. А те, кто вода — это борцы. Они поддерживают жизнь, они дарят энергию. Вода формирует погоду, климат, это важнейшее вещество на этой проклятой планете. Вода питает деревья и точит камень. Вода может просочиться куда угодно. Так вот, детка, если хочешь чего-то достичь в нашем мире — будь водой. Деревьев тут и так достаточно, — сказала тогда бабушка. Хару ещё с самой первой встречи была уверена, что Тсуна — это дерево. Он обычный мирный мальчик, втянутый в криминальные дрязги против его воли и по несчастной случайности. Ему не нужно было соглашаться на роль босса, нужно было кинуть категоричное «нет» Реборну и отцу до того, как его друзья и он сам оказались по уши в дерьме. Нужно было тогда отдать кольца. И да, Хару не считает, что методы Занзаса в Конфликте были адекватными. Но разве стоит Вонгола того? Стоит ли вся власть мира горестей светлого, простодушного Тсунаёши-куна? Ах, если бы Иеёши был жив, если бы она тогда не… Хару отпускает руку брата и аккуратно укладывает её поверх богато расшитого покрывала. Нет, не стоит думать о прошлом, она и так слишком долго убивалась по прошедшему. Теперь у неё снова есть брат — тот, о ком она может заботиться, пусть и на расстоянии; и пускай теперь у него есть премилая Киоко, способная подарить ему свет в этом тёмном мире, Хару не перестанет приглядывать за Тсуной. На этот раз у неё получится. На этот раз… она не оплошает. Её мысли прерывает скрип старого паркета. В широком проёме двери, которую Хару не заперла, появляется Сасагава-младшая. Она выглядит довольно-таки утомлённой: глаза раскраснелись (не от слёз ли?), кожа у корней волос слегка блестит, волосы растрёпаны. Надо же, красавица Киоко может быть неидеальной. — Хару-тян, — говорит она, скромно, но нервно потирая белые ладони друг о дружку, — я думаю, ты устала… — Да, Киоко-тян, очень, — Хару привстаёт с краешка кровати, а потом делает небольшую паузу, вспоминая кое-что: — Прости за грубость там, внизу, в холле. Я только-только из больницы, успела насмотреться на дедушку в больничной койке, а потом приехал дядя, сказал, что и Тсуна… Кавардак, а не день, — вздыхает она. — Да, да, Хару-тян, я понимаю. Столько всего. Я не в обиде, правда. Сама так перепугалась за Тсу-куна. Но можешь не переживать, — голос Киоко опускается до среднего шёпота, будто она вспоминает, что не стоит будить спящего жениха. — Доктор Шамал-сан осмотрел его. Гокудера-сан его заставил. Ни сотрясения, ни увечий. Это просто переутомление. Просто недосып. Просто переутомление. Просто обморок средь бела дня! Как у них всех всё просто. Хару потягивается, становясь на мысочки, разминает шею и спину, чувствуя, как перекатываются рядом с позвоночником зажатые уставшие мышцы, потом бормочет тихое «ну что ж» и наклоняется над постелью, чтобы сердечно подоткнуть Тсуне одеяло. Наверное, так делают матери. Возможно, так бы сделала Нана, будь она здесь. Хару такие добрые материнские жесты незнакомы, и она лишь имитирует поведение своей умершей няньки. Хочется думать, что получается у неё неплохо. — Скоро ужин, — шепчет Миура, отходя от кровати, чувствуя, что в груди от такого большого количества переживаний по прежнему неровно стучит сердце. — Я пойду переоденусь. Мои вещи уже должны были перенести, куда я просила. Спущусь к ужину. Киоко хлопает ресницами, пару секунд держит внимание на Хару, а потом кивает и кладёт руку на резную дверную ручку, собираясь закрыть дверь. — Пусть Тсу-кун хорошо отоспится.***
Серджио-таки перетащил чемодан с вещами, которые были куплены на острове, в комнаты по соседству со старым кабинетом деда, предварительно, вероятно, разыскав Биаджио и — как она надеется — не разъяснив ни единой причины, по которой им необходимо было свалить от троицы так-себе-шпионов прямиком в клинику, никого не предупредив. Биаджио, старый он фигляр, так точно обойдётся. Хару верна своему слову — она больше и носа не сунет в те апартаменты, где убили Нику. Когда она перенесёт все вещи из старых комнат в новые — спален-то жопой жуй, — то пусть делают с тем местом, что хотят. Заколачивают, закрывают на замок — да плевать. В огромном, хранящем разные сокровенные тайны доме, где даже стены имеют секреты внутри, уже есть пыльное и запертое для всех, кроме долго работающих здесь слуг, крыло. Сколько Миура себя помнит, вход туда всегда ей был воспрещён. Пусть теперь ждут прибавления, как говорится. Молния на чемодане жалобно взвизгивает, Хару встаёт с корточек и откидывает крышку босой ногой. Наряжаться сейчас нет никаких сил, поэтому девушка вытаскивает свободные спортивные штаны, салатовую хлопковую майку с коротким рукавом и простые слиперы, в которых ходила всё то время, что пришлось куковать на вилле Вирджиния. Она ополаскивает лицо в ванной, переплетает косу, потуже сжимая пряди, и, уже переодетая, спускается в столовую. Там уже трапезничают Гокудера, Киоко и Реборн. Остальные, по-видимому, отправились туда, куда отправляются почти каждый день любые мафиози — к чёрту на куличики. А если серьёзно, то… честное слово, Хару знать не знает, где кто потерялся за эти полчаса (но всенепременно выяснит). Одна положительная вещь: по крайней мере, один человек в нынешней компании её не бесит. Биаджио тоже не видно, снова оставил кого-то другого за главного, а сам пошёл… куда? В винный погреб, с бутылок пыль стряхивать? Похоже на него. «Как дедушка поправится, надо будет намекнуть, что дворецкий стал сдавать в управлении». В иной раз Бона держит на себе всю кухню, пока новый дедушкин соглядатай таскается непонятно где. Хару осторожно отодвигает стул и по обыкновению садится с краю, напротив Киоко. По-видимому, они обе сегодня стерегут пустующее место патриарха за столом, который от края до края ломится от различных божественно пахнущих блюд. Много, чрезвычайно много для четырёх человек, но жаловаться не приходится — таковы порядки. Стоит Хару глухо щёлкнуть пальцами, подходит слуга на раздаче — на тарелке тут же появляется рыба на гриле и грибное ризотто с каперсами. Первые десять минут проходят для Хару скучнейшим образом: она между делом пытается разговорить Киоко, поглощая еду, Гокудера то и дело бросает на неё косые взгляды, а Реборн вообще молчит и не ест, подкармливая Леона из собственной тарелки. Неужели у синьора репетитора выдался выходной? Миура думает, ах, как хорошо, что уши мужикам греть не обо что — рюши да бантики обсуждают. — Дресс-кода, надеюсь, не будет? — посмеивается Миура и облизывает вилку. — Беппе почти закончил мой наряд, скоро на примерку. Мне нужно его выгулять, учтите, — она направляет вилку зубцами в сторону Сасагавы. — Ну… мы думали… о Белой Свадьбе, — Киоко отрывает взгляд от тарелки и смотрит на Хару. — Но ты можешь надеть, что хочешь, Хару-тян! Я не думаю, что кто-то будет возражать! — девушка вскидывает узкие ладошки, завидев, как потяжелел за мгновение взгляд собеседницы. Рядышком фырчит Гокудера. Один вон уже против голосует. Хару откладывает вилку и откидывается на спинку стула. «Ага, и чтобы я снова смотрелась чёртовой выскочкой в глазах всех и каждого». Как там в школе учительница танцев говорила? — Чтобы не быть быдлом, нужно выделяться. Солируйте, дамы. Уйти в соло Хару в данной ситуации мешает только одно: дедушка ещё несколько лет будет укоризненно глядеть на неё исподтишка и припоминать, как она испортила кому-то знаменательный день. Нет уж, спасибо. Беппе охренеет до упаду, когда узнает, что его произведение искусства Миура наденет максимум на воскресную прогулку по саду… или по кладбищу. Куда душа прикажет принарядиться. — Ну ладно, — с плохо скрываемым неудовольствием говорит Хару, потянувшись рукой к блюду с яркими фруктами: — А дату в Италии ещё не выбрали? Мне Тсуна до вашего отъезда говорил, что решили только с Японией. Пора бы и… — Двадцать первое июня, — с каким-то усталым благоговением и в унисон выдыхают Хаято и Киоко. Реборн, продолжавший до этого момента хранить тишину, добавляет: — Внешний Советник предложил. Я поддержал его в этом. Самый длинный день в году — удобней даты не найти. Хару внезапно, словно молнией, поражает желание проклясть всех вокруг и даже больше — возможно, убить. Её дыхание становится неровным, голова тяжелеет, под рёбра будто положили колючий клубок из иголок, к щекам приливает волна жара. Двадцать первое июня, эта дата… Та самая треклятая дата. [«Не нужно, я не хочу помнить!»«Пусть оставят только год рождения… и смерти».
«Это была мамина просьба — не выскабливать даты».]
Сначала они забыли, когда он умер, потом — забыли, где его могила, а после и вовсе стёрли его из семейной летописи, будто никогда и не было того хорошенького болезненного мальчишки с родинкой на подбородке и тёмными щенячьими глазами. А Хару не забыла. Хару каждый ёбаный день своей убогой жизни в этом псевдоправедном аду помнит то, что другие удалили из памяти. И, о… О! Как же сейчас она ненавидит, презирает, хочет изничтожить, спалить всех дотла… Потому что заслужили. Рука над блюдом с фруктами дрожит — точно лихорадка напала. Изнутри Хару горит от бешеной злобы, чернота вытесняет и страх за Тсуну, и переживания за деда. Всё, что есть — это одна вязкая как смоль эмоция. Ещё немного надавить — и у Миуры вот-вот из глаз польются слёзы. Непременно чёрные. — Прошу проще… прощения, — запинается она и, ни на кого не глядя, резко подрывается и почти бегом спешит прочь из столовой. Кто-то окрикивает её — наверное, Киоко, — но для Хару это звучит, как слабое попискивание. Забрали. Всё забрали. Даже двадцать первое июня, даже этот день — отобрали. Для неё это будет вовсе не свадьба брата. Для неё это будут чёртовы поминки с тортом. Двадцать первое июня две тысячи восьмого — самый кошмарный день её жизни. Миура и не помнит, как несётся без оглядки на коридорам, задыхаясь с каждым новым ударом подошв обуви о пол всё сильнее и сильнее. Только лишь когда она забегает в ванную комнату и откручивает вентиль с холодной водой, рассудок начинает возвращаться, собирая по кусочкам прежнее самообладание. Хару трясёт и распирает от слёз, ей кажется, что сейчас содержимое желудка выйдет наружу, и она склоняется над фаянсовой раковиной, чтобы подставить горячую голову под прохладную струю. — Контролируй это, контролируй. Ты можешь, — бормочет девушка, ощущая, как намокают волосы. — Ещё не время. Чувствуя острую потребность, Миура также стягивает перчатки, которые снимала лишь раз с того момента, как объявилась в поместье пару часов назад, роняет их на чистый кафельный пол, откидывает голову назад и быстро засовывает руки под воду. Она почти потеряла контроль. Продолжая дрожать как осиновый лист и еле стоя на ватных ногах, Хару переворачивает руки ладонями вверх — от них поднимается горячий белый пар, и зеркало, висящее над раковиной, мгновенно запотевает.