дыши глубже

Мирон очень тяжёлый, серьёзно. Это никак не вяжется с его тонкими запястьями и школьными брюками, которые держатся на бёдрах лишь благодаря ремню, но так и есть. У Славы уже немеют руки, а сам Фёдоров помогать не собирается, от слова, совсем — только виснет на нём, утыкаясь носом куда-то в плечо, и едва волочит ноги. И пока он его тащит, думает о том, что просто написать «забери меня» и выключить свой телефон — очень эгоистично. В духе Мирона, в общем-то, и вполне честным ответным жестом было бы посадить его на одну из дворовых скамеек и оставить тут. Но Мирон это Мирон, а Слава это Слава, и он упорно тащит его, сам едва не путаясь в ногах в кромешной темноте — на брендовых часах, которые окольцовывают запястье Фёдорова, уже далеко за двенадцать, спасают только фонари, да и те попадаются раз через раз, потому что тащить это пьяное тело по главной улице Карелин не решился. В легкой куртке, которую он накинул, впопыхах отмахиваясь от ругающейся матери, жутко холодно, а при выдохе изо рта идёт пар. Телефон непрерывно вибрирует в заднем кармане. Слава не сомневается в том, что когда вернётся домой, там его со всем радушием будет ждать полный пиздец; но и Мирона, наверняка, не с распростёртыми объятиями встретят. Его дом искать долго не приходится — это одна из новостроек, вся из себя хитровыебанная, ни в какое сравнение не идёт со Славиной старой пятиэтажкой. А вот квартиру и подъезд он не знает, но Мирон на холоде хоть немного, да протрезвел, и вполне чётко говорит ему адрес, а у подъезда даже пытается оттолкнуть Славу и устоять на своих двоих. Начинает задвигать ему про отца. Карелин мало что слушает, а держит куда лучше, и вытаскивает из заднего кармана брюк Фёдорова ключи; открывает домофонную дверь и затаскивает его внутрь.  — Слава, блять, отпусти уже, — в тепле подъезда он начинает брыкаться куда сильнее, даже пинается, попадая куда-то в голень, и это ощутимо больно.  — Да успокойся ты. Я же должен быть уверен, что ты будешь дома, а не съебёшься опять куда-нибудь, — сипит Карелин ему в макушку и всё же ослабляет хватку, но теперь крепко удерживает того за локоть.  — Слав, он же прибьёт меня, — когда Мирон поднимает на него мутные от алкоголя, но всё такие же блядски голубые глаза, и жалобно хмурится, весь агрессивный пыл сходит на нет. Просто разом. Это, вообще-то, запрещённый прием. Карелин смотрит в потолок, на жёлто-зелёные стены, куда угодно, но не на Мирона, и продолжает тащить. Потому что иначе он снова сбежит, а там ебаный Ваня, и из рук Евстигнеева он его уже точно не уведёт. Подъезд до тошноты чистый и приторно-опрятный. Совсем недавно покрашенный, с чистенькими перилами и какими-то экзотическими цветками между лестничных пролётов. Слава такое видел только в областной больнице, когда навещал заболевшую бабушку. Тогда матери пришлось взять несколько дополнительных смен, чтобы они не влезли в долги из-за случившегося. Лампочки горят везде, и разглядеть номер квартиры труда не составляет. Они подходят, и Карелин замирает на миг, перед тем как уверенно и громко постучать (звонок он почему-то решил не использовать). Сердце ухает вниз, и даже Мирон под боком как-то затихает, когда за дверью слышаться шаги, а потом и скрежет открываемого замка. Почему-то именно так он и представлял отца Фёдорова. Спущенные на нос очки, холодный взгляд и знакомые черты лица. В коридор проникал свет из комнаты, и, судя по всему, все в доме ожидали появления сына.  — Мирон, — поднятая бровь и абсолютно ровный голос, разве что с нотами раздражения. Фёдоров только кивает и делает шаг в сторону от Славы; обходит отца и скрывается за дверью. Слышен шелест его куртки. Карелин неосознанно вторит ему и собирается ступить за порог, и только тогда отец Мирона замечает его и, кажется, даже фыркает слегка презрительно.  — Спасибо, молодой человек. Можете идти, — и хлопает перед ним дверью, едва не зацепив. Карелин тянется рукой к звонку и застывает так. Вдох-выдох. Кулак с силой впечатывается в стену рядом с ним, а на костяшках проявляются небольшие светло-красные царапины от зернистого настенного покрытия. Слава тянет воздух сквозь сжатые зубы и спускается по ступенькам вниз, к уличному холоду. Уже там он выуживает из заднего кармана, где покоится телефон, мятую пачку сигарет, а в куртке нащупывает зажигалку. Прикуривает. В окне на третьем этаже зажигается свет и мелькает тень, но никто не отодвигает шторы; никто не выглядывает, чтобы увидеть удаляющегося парня и недокуренный огонёк сигареты на асфальте. Началось всё, вообще-то, гораздо раньше.

***

— Брать? — Федя вылетает из-за стеллажа и удерживает в руках сразу две макси-пачки чипсов и какую-то дешёвую газировку. Слава только пожимает плечами; всё это отправляется в тележку, которую он толкает перед собой. Игнатьев мельтешит, нервно смеётся и всё время не знает, куда деть руки. Жутко раздражает, если короче, но и понять его тоже можно — Слава помнит, как в свой первый раз весь извёлся, ерзая в кресле, пока не получил ощутимый подзатыльник от Дениса. Который, кстати, просто стоял рядом и допивал крепкий кофе из чашки со сколотой ручкой, никуда не торопясь. Теперь же роль могучего и спокойного занимал сам Карелин, выборочно закидывая в тележку продукты. На улице после маленького магазинчика без кондиционеров дышалось куда лучше — с начала сентября температура не поднималась выше шестнадцати градусов, и прохлада приятной волной забиралась под воротник куртки, освежая. С двумя белыми пакетами, забитыми доверху, Слава и Игнатьев бодренько направились к пятиэтажке Андрея. Времени было едва ли больше девяти утра, и даже на главной улице народу не появлялось. Андрей их встретил на пороге, сонный и взъерошенный, растянутая футболка открывала изгиб шеи, а на щеке ещё оставался след от подушки. Слава только цокнул и подвинул его, снимая свои кроссовки; Федя же неуверенно топтался, пока его попросту не затащили в квартиру. Куртки теперь спокойно висели на крючках, а Карелин повёл всех на кухню.  — А куда твои уехали? — Федя уселся ко всем за стол, дожидаясь, когда вскипит чайник. Поставил локти на лакированное дерево и упёрся подбородком в ладони, вопросительно глядя на Андрея.  — На дачу. Собирались и меня впрягать, но я больным притворился, — он всё ещё зевал, прикрывая рот рукой, и сонно щурился. Игнатьев постепенно свыкся; отхлёбывая обжигающего чая, он в своей привычной манере начал бесконечно говорить обо всём, что видел или слышал. Слава предпочёл пропустить его болтовню мимо ушей, но за одну фразу всё же зацепился. — А про Фёдорова опять слухи распускают, — издалека зашёл он, косо глянув на Славу, — Говорят, они с Евстигнеевым тусили с какими-то первокурсницами. Притащились бухие прямо в школу, прикинь? Федя сделал спешный глоток из кружки, продолжая в красках всё пересказывать, а Карелин яростно мотнул головой, желая избавиться от навязчивого. А он не изменяет своим традициям.  — Мир. Ми-ир, — Слава приподнялся на локтях, но в конце концов, не дождавшись ответа, откинулся обратно. Вздохнул. Они валетом лежали на диване в его квартире, Мирон — в сладкой пьяной полудрёме, а Карелин просто так, изучая взглядом белый крашеный потолок. Слава, вообще-то, тоже не был против, — хотел, — выпить, но протянутую к банке пива руку жёстко, по-отечески совсем, шлёпнули и вручили энергетик с блевотно-неоновой этикеткой.  — М-м? — Фёдоров всё же откликнулся. Его руки покоились за головой, а глаза были прикрыты; в жёлтом свете лампы, которая стояла на тумбочке, пушистые ресницы отбрасывали длинную тень на щёки.  — Можно спросить?  — Конечно, Славик, — пресловутое «Славик», которое очень раздражало Карелина и которому он предпочёл бы хоть Вячеслава, от Мирона звучало даже не ядовито, а приятно.  — Как у тебя получается, ну, встречаться, — слово это почему-то неприятно резалось, — встречаться с бабами из одиннадцатых классов? Тусить там, знакомиться.  — Серьёзно? — он смеётся, запрокидывая голову ещё сильнее, и Славе вдруг тоже очень хочется смеяться, — я даже не знаю. Просто получается. А что, тебе понравился кто-то? Он приподнимается, опираясь о его бедро (Слава съехал вниз, и валет у них получился чуть-чуть косой), и смотрит внимательно-насмешливо, выгибая бровь. Карелин только краснеет, но в полумраке комнаты этого почти не заметно, и качает головой. Пальцы на бедре не спешат куда-то деваться, и он задыхается на миг, а Мирон уже падает обратно на подушку.  — Сколько бы не пиздели, Славик, им это нравится. Знаешь, они типа считают, что если парень младше — значит, можно им крутить, как хочешь. И пока они ослеплены своей властью, уже я могу делать всё, что захочу, — спустя минуту-две его голос прорезает тишину, — но ты там смотри мне, мелкий ещё. И снова возвращается обыкновенный Мирон, который фыркает от смеха и запускает в него подушкой.  — Всё, завязывай язык обратно, — Слава одёргивает Игнатьева и поднимается, — пошли. Нетронутый чай он ставит на край раковины и идёт в комнату; за спиной парни шумят пакетами и, что бы там ни говорили, волнуются. Конечно, для них сейчас всё непривычно и странно, и ощущая это напряжение затылком, Карелин постепенно возвращает себе самообладание — руки больше не подрагивают от злости, а на губах появляется усмешка. Он приземляется на заправленную кровать и вытаскивает из рюкзака пачку сигарет и свёрток с двумя косяками.  — Значит, вам один на двоих, второй мне, — на скептический взгляд Андрея он закатывает глаза, — вам на первый раз и этого хватит, не выёживайтесь. Как закончите — выкурите по сигарете, усилит эффект. А потом хоть на потолок лезьте, мне поебать. Глюков никаких не будет, просто настроение поднимется и усилятся эмоции, может быть, захочется жрать, посмотреть кино, послушать музыку. Ну, или подрочить, — Слава смеётся с вмиг изменившегося в лице Феди и кидает им свою запасную зажигалку, удобней устраиваясь на постели.

***

Когда трип приходит, Карелин буквально растекается по постели; усталость и агрессия уходят окончательно, и он просто собирается полежать и повтыкать с абсолютно пустой головой, но разум так не считает. Ебаный Мирон преследует даже тут, и Слава бы въебал Игнатьеву за то, что тот вообще упомянул его в разговоре и запустил цепочку воспоминаний в чужой голове, но сейчас он просто закрывает глаза и прокручивает всё снова и снова. Рука на бедре ощущается куда острее, чем раньше, а голос проникает внутрь, дрожью проходясь по самым костям. Объятия и горячее дыхание на шее. Тихое «спасибо, Слав». Когда вообще это было? Найти дату и причину благодарностей в чертогах разума не выходит; выходит только закусить нижнюю губу, силясь прогнать образы. Тонкие пальцы сжимают ткань рубашки на плечах, голубые глаза смотрят ровно в его. Они излишне голубые, бабские какие-то даже, ну вот зачем такие парню? «Все хорошо, Слав? Как себя чувствуешь?» Всё крутится вокруг совместных воспоминаний, усиливая любое ощущение в сто крат — от мягкого покалывания в коже до жгучей злости, и Карелину кажется, что он тут точно не час и не два лежит, пытаясь подавить неуместные эмоции, а как минимум столетие, путаясь в чужих глазах и мимолётных касаниях. И когда постепенно, — тягуче-долго-постепенно, — отпускает, он уже не хочет набить лицо Феде, нет, он бы даже поблагодарил его за то, что они почти сразу съебались в родительскую комнату, туда, где стоял компьютер. Он подскакивает как ошпаренный, когда наконец может хоть как-то контролировать свои мысли (там всё та же тянучая каша, но теперь она хотя бы не затмевает собой абсолютно всё), и изображает первоклассного ниндзю, незамеченным проскальзывая в ванную; попав туда, спешно запирается и поворачивается, приваливаясь спиной к двери. Лёгкие жжёт, и Карелин пытается отдышаться, упираясь руками в колени, словно только что пробежал стометровку. С препятствиями. Через каждые полметра. В зеркале Слава видит только раскрасневшееся лицо и блестящие глаза. Включает холодную воду и брызгает на себя в надежде хоть немного встряхнуться от липкого чувства, осевшего на плечах. И впервые, блять, не знает, можно ли это назвать бэдтрипом. Вообще-то на всё, что связано с Фёдоровым, очень трудно вешать ярлыки.