дыши глубже

Когда Слава более-менее пришёл в себя, то натянул кроссовки, и, прихватив куртку с рюкзаком, весьма позорно сбежал. Возможно, стоило бы проверить Андрея и Федю, но Карелин только махнул на это рукой — ничего страшного с ними не случится, а вот ему физически было необходимо проветриться. В школу он так и не пошёл, отсиделся дома, пялясь в плакат на стене и перебирая в голове одну мысль за другой. Уже после шести ключами в дверях зазвенела мать, громко хлопнула ею, — что не предвещало ничего хорошего, — и сразу ушла на кухню. Слава крикнул громкое «привет», настороженно прислушиваясь, и быстрыми движениями расстегнул пуговицы школьной рубашки; кинул комком на стул, натягивая домашнюю футболку. На самом её краю красовалась прожженная сигаретой дыра, идеально круглая, с черными краями. Помнится, попался он на ней очень глупо, а орали на него потом знатно. В итоге, устав дожидаться, Слава поднялся и сам пошёл к матери, шаркая носками по полу. Та сидела за столом, рассматривала мохнатые тапки на ногах и хмурилась. Заметив Карелина, она молча кивнула на стул рядом, а сама отодвинулась от прохода, чтобы он мог спокойно пройти в тесную кухню.  — Что опять, ма? — подпирая обеими руками щёки и изображая саму невинность, спросил Слава, приподнимая брови. И даже пожалел немного, что не забаррикадировался в комнате. Оказывается, что классная уже успела позвонить и нажаловаться матери, сколько уроков Карелин прогулял за первую четверть (которая ещё даже не окончилась), а ещё больше — сорвал своим поведением и высказываниями в сторону учителей, предмета, темы урока. Что уж говорить — в них он себя не стеснял и часто его попросту выставляли за дверь. Закончилось всё по стандарту. Наказанный как минимум до конца жизни и лишённый всего, чего только можно Слава взмахнул руками, и под возмущённые выкрики сбежал на улицу, зябко кутаясь в ворот куртки. Мельком оглянул пустынный двор и направился в то место, где от разного рода проблем спасался бесчисленное количество раз, но бывать там теперь попросту боялся. Он петлял дворами и в какой-то момент даже подумал, что окончательно забыл дорогу, не найдёт уже в потемках тот маленький закуток, но через минут пять впереди показалась каменная арка в пятиэтажном доме, что стоял буквой «г» с ещё одним, образовывая полностью замкнутое пространство, и Слава облегченно, — с нотками досады, — выдохнул, замедляясь. В арке звук шагов и хруст битого стекла под подошвой эхом отскочил от стен, заставляя тряхнуть плечами. Окрестили это место муравейником — злачное место с кучей скучкованных многоэтажек, притягивающее всякую шпану, да и само население здесь было на уровень (если не два) ниже положенного по своим моральным качествам и материальному положению. Скандалы, разборки и ругань можно было застать вообще в любое время суток и года. В центре — детская площадка с двумя параллельными друг-другу деревянными качелями на цепочках, лавочками и проржавевшей горкой, на которой ни то что кататься — стоять рядом страшно было. Славу ничего из этого не интересовало; он пересёк двор, направляясь почти в самый угол, там, где находилась вторая арка. Всё, как было раньше — мелкая гранитная крошка под ногами, потускневшая уже роспись баллончиком на половину внутренней стены, очертания которой видно даже в вечерней темноте. Слава вдыхает полной грудью и заворачивает за угол, к знакомому давным-давно месту. Почти впритык здесь находится следующий двор, и расстояния на побитой бетонной дороге всего ничего. К стене дома приставлена скамейка без спинки, сбоку от неё ещё одна, уже получше. Притащили их от ближайших двух подъездов. Местные ворчливые бабки, правда, пытались вернуть несчастных развалюх на место, но всё было безуспешно — целыми днями здесь одна компания сменялась другой. Шелуха семечек, крышки от пива, мусор — всё валялось, скомканное и втоптанное в асфальт. Слава смёл ладонью смесь пыли и грязи от чьих-то ботинок с дощатой поверхности и сел, откидываясь спиной к стене; посмотрел вверх, на прямоугольный вырез неба между двумя домами. Воспоминания прошлого года начали приходить сами, он и не стал сопротивляться — чего стоило ждать, сунувшись сюда? Они тут одно время едва ли не каждый вечер проводили. Мирон осушает разом четверть бутылки. Закрывает на миг глаза, и его ресницы трепещут в лучах палящего солнца; протягивает Славе, которой тоже щурится, ведёт плечами, привыкая к летней теплоте, и делает большой, — наверное, даже слишком, — глоток. Давится, но проглатывает, крепко сжимая губы. Устойчиво ставит бутылку между их бёдер, и смотрит на свои истёртые кеды, выводя их носками кривые линии на асфальте. С Фёдоровым ему неплохо молчать. Славы бы даже сказал, что ему нравится молчать с Фёдоровым. Говорить, конечно, лучше, но и так ничего. По крайней мере, он не испытывает и капли неловкости, как обычно бывает в таких ситуациях. Мирон почему-то вдруг смотрит на него и улыбается, а Слава тут же забирает слова о неловкости обратно, потому что понять Мирона невозможно, остаётся только гадать, опустить взгляд вниз и тоже, совсем неосознанно, улыбнуться ему уголками губ.  — Мелкий такой, — он говорит это смешливо и с досадой, что-ли. И, сразу, перескакивая вперёд, но снова в это же место, настигает воспоминание куда неприятнее и тоскливее. Слава уже устал думать, где ему надо смеяться, а где нет. Они сидят компанией — он, Мирон, Ваня и ещё какие-то парни. Имя Вани Карелин запомнил только потому, что Мирон постоянно звал его и окликал, сжимая за плечо в чёрной кожанке. Все что-то обсуждают, иногда обращаются и к Славе (самый младший в компании — одного этого клише хватает за глаза), он улыбается, что-то мутное отвечает, притворяясь, будто его интересует только пиво в руках. На самом деле интересовал его, конечно, только Фёдоров. Которого он вообще не интересовал, и не интересовал очень показушно, на самом деле. Мирон открыто его игнорировал, — или слишком плохо это скрывал, — делал вид, что не слышит, когда тот о чем-то его спрашивает, или не видит долгих взглядов, не чувствует толчка в плечо. Сидят на соседних скамейках, а чувство, будто по разные берега. Слава ещё сидит, пока хватает терпения. Подпирает рукой подбородок, наблюдает за тем, как громко Мирон смеётся над шутками Вани. Рассматривает свои шнурки, заляпанные в грязи, замок на тонкой ветровке, немного погнутую собачку. Потом ему всё же надоедает, он встаёт, машет рукой в сторону компании и уходит; никто особого внимания не обращает, только один взгляд прожигает ему спину, и Карелин собирается обернуться, поймать его на этом, но в последний момент передумывает — хочет делать вид, что они не знакомы, так флаг ему в руки. Слава, в конце-концов, не баба какая-нибудь. Правда, ему всё же тошно, и во рту горчит, но он ссылает всё на ту ссанину, что пил мгновением ранее. Мирон уже которую неделю придерживается тактики «в моей жизни никогда не было и нет Славы Карелина», а сам Слава которую неделю ходит мрачнее тучи и ругается с матерью по пустякам. Но он ведь не просто так заткнул всех и сказал, что Славка «нормальный пацан, и не смотрите, что мелкий»? Чем прохладнее становится, тем больше воздух до одурения свежий, так, что колет в носу, будто бы свободы вдруг стало слишком много, и Карелин вдыхает, наслаждаясь, пока руки греются в карманах; и тогда он замечает, как недалеко хрустят мелкие камушки под чужими ногами, и резко поворачивает голову в сторону шума. В арке стоит знакомая фигура в серо-чёрной куртке.  — Мирон, блять, — неизвестно, для себя или для него говорит Карелин, так и не вдохнув нормально, и эта ситуация настолько идиотская, что ему становится смешно; он давится этим самым смехом и кашляет, сгибаясь пополам на несчастной скамейке, пока асфальт всё так же хрустит под подошвой тяжёлых ботинок. Наконец успокаивается, когда Фёдоров стоит уже совсем рядом; Слава проходится взглядом по школьным брюкам, едва торчащим из кармана ключам, натянутому на голову капюшону, и наконец упирается в его лицо, пока губы невольно растягиваются в неловкой усмешке.