дыши глубже

Слава никогда не любил физру, особенно если она проходила в спортивном комплексе, особенно — если последними двумя уроками. В зале для занятий никаким отоплением даже не пахнет, и руки быстро покрываются мурашками. Дыхание сбивается, в боку уже колет, и на пятом кругу Слава всё-таки сворачивает с намеченной физруком линии, скрываясь в дверном проеме. Там уже упирается руками в колени, глотая воздух, а надышавшись — спешно стучит подошвой кед по лестнице, спускаясь на первый этаж. Мужская раздевалка пустует, только одна из ламп лихорадочно мигает, грозясь вовсе потухнуть. Свой рюкзак Славе приходится отряхнуть от пыли чьих-то кроссовок, — ругаясь сквозь зубы, — прежде чем потянуть за замок, вынимая заранее отложенную пачку сигарет и упаковку спичек с незамысловатым рисунком (зажигалку он где-то успешно проебал). Курить здесь слишком рискованно — кто-нибудь из уборщиц, которые больше похожи на собак-ищеек, обязательно его словит и нажалуется родителям, а проблем с мамой после того дня Славе пока не хотелось — воспоминания о тихих слезах, самой ненавистной для Карелина вещи, до сих пор заставляли его передёргивать плечами, пытаясь унять внутреннюю дрожь. Когда мать причитала — он закатывал глаза, когда кричала — надрывал связки в ответ, но когда та плакала он хотел провалиться сквозь землю, чувствуя себя последним отбросом из всех. Дверь в душевые и туалет, выцветше-белая, а снизу и вовсе вмятая от ударов и пошедшая трещинами, слишком легко поддается, ударяясь о Славину ногу. Пальцы от неожиданности выпускают картонный коробок, а чужая ладонь больно врезается в грудь. Мирон. С воспаленно-красными глазами и в спортивной форме. Что здесь делает Фёдоров действительно непонятно (двадцать минут уж как прошлый класс ушел на оставшиеся уроки); почему Слава не заметил его рюкзак, с которым так часто таскался тем летом — тоже, но вместо того, чтобы ответить хоть на один из висящих в воздухе вопросов, Мирон втягивает его внутрь, воровато оглянувшись, и прикрывает дверь. — Есть прикурить? Слава цокает и тянется к выключателю, потому что полная темнота совершенно не настраивает на доброжелательную беседу, но Мирон хватает его за запястье, крепко сжимая, и тянет вниз, на холодный кафельный пол. — Не, не надо, Слав. Лучше прикурить дай. И сигарету тоже. Слава садится не особо хочет, но дает и сигарету, и спички, одна из которых на мгновение оттеняет оранжевым мироновское лицо. — Ты чё здесь делаешь? У вас же урок закончился давно. Ответа он не получает; только болезненное, поверхностное дыхание и проступающий в темноте профиль. — Зачем ты ввязываешься во всю эту хуйню? Из-за Феди? — Ой, бля, ты опять? — Слава рвется уйти поскорее, — примерно с того момента, как только увидел Мирона, — но рука на бедре и тихое, но твердое «стой» задерживают его, припечатывая обратно. Темнота всё-таки располагает к, хоть и не доброжелательному, но разговору (или то, что он все ещё не избавился от привычки слушаться этого человека по рефлексу). Хотя бы потому, что напротив не цепкий взгляд, а разливающаяся темнота, с которой можно говорить правдиво и откровенно. — Какая тебе разница, Мир? — старое прозвище слетает с губ тише всего остального предложения, горечью оседая на кончике языка. — Не хочу, чтобы ты вырос очередным уебком. — Не ровней вам с Ванечкой, да? — Может и да. Что тогда? — Не загоняй. Ты, блять, такой же был и есть. Просто пытаешься строить из себя что-то другое. Что-то лучше. Решил начать новую жизнь из-за своих вечных заебов, но не набрался духу, чтобы оставить прошлое в прошлом. И сам теперь мучаешься. — Да. — И все? — Слава качнул головой, — какой же ты идиот. Сука тупая. Я за тобой… ай, да кому это надо. Темнота забирала, растворяя в себе, каждое слово, как только оно произносилось, и Карелин уже не был уверен, что он сказал вслух, а что — нет. Но Мирон притих сначала, даже дыхание успокоилось — а потом дернулся к нему навстречу, больно наступая коленом на бедро и цепляясь пальцами за плечи, складками собирая чёрную футболку. Почти законченную сигарету бросил прямо там, у двери. Внутри что-то резко ухнуло вниз, но Слава только улыбнулся, не двинувшись с места. Били его часто, и уже раза с третьего он понял, что брыкаться бессмысленно.  — Бу. Не испугал. Хватит уже со своим погорелым театром. Но вместо ожидаемого удара Мирон только наклонился, обдав чужие губы ментоловым, — Слава никогда не любил этот резкий и колющий вкус, предпочитая ему хотя-бы пресловутую клубнику, — дыханием. Ни одного касания — только близость, от которой внутри что-то с треском надрывалось.  — Не всё. Ты же ничего не понимаешь, — кажется, что даже в темноте это его глаза-в-глаза Слава чувствовал каждой клеткой тела, — дыши, Слав. Дыши глубже, чего испугался-то. И усмешку на сухих губах тоже. Мирон встал, нечаянно замарав штаны Карелина носком кроссовка; подобрал бычок и вышел в раздевалку, щурясь от яркого света. Тихий стук — это Слава дернулся, намеренно ударяясь затылком о стену. Запоздалая кровь хлынула к щекам, опаляя их жаром, и Слава включил свет, рукой отряхивая штанину. Усмехнулся, понимая, что на рюкзаке пятнадцатиминутной вечностью назад он нашёл точь-в-точь такие же следы. * * * Слава стянул осенние ботинки у самой комнаты, там же скинул и куртку, шапку, даже кофту с футболкой. Полностью на механике плотно закрыл дверь, опустился на кровать, выгнулся, вытягивая из-под себя покрывало, и завернулся, уткнувшись носом в пахнущую свежестью кондиционера ткань. Казалось, что с собой он вынес из этой раздевалки одновременно слишком много (достаточно много, чтобы полностью вытеснить любые другие мысли из своей головы) и слишком мало (невероятно мало для того, чтобы разобраться хоть в чём-то). Мирон лишь одним своим присутствием мог вывести его из равновесия, и это совершенно не радовало. Больно ступая по рёбрам и грозясь их, кажется, вовсе сломать, запрыгнула Коха. Прильнула к его ладони, лизнула, привлекая внимание; вместе с ней завибрировал телефон. Слава выругался, вытянул его из заднего кармана брюк, одновременно почесывая пушистую холку. «Федя» Слабый вздох с примесью разочарования прорезал тишину; палец зажал кнопку сброса и удержал до тех пор, пока мобильник совсем не отключился. Разговаривать Славе не хотелось, думать о том, что произошло, не хотелось ещё больше, поэтому, натянув покрывало повыше, он закрыл глаза, растворяясь в тяжёлом сне, где его всё время преследовал въедающийся под самую кожу ментоловый аромат.