Точки пересечения

Возвращаться ночью в особняк было не лучшей идеей хотя бы потому, что Питер умел быть слоненком, а некоторые ребята спали более чем чутко. Обычной школой это место не было: кто-то из учеников мог запросто от резкого звука залезть на потолок, а кто-то, периодически мучающийся бессонницей, как Джин Грей, — забыть о сне еще на сутки. Поэтому Питер, поругав себя несколько минут для профилактики, крайне тихо, как мышь, забрался в свою комнату в восточной части дома и бесшумно, медленно до ужаса переоделся в спальные штаны и футболку. За стеной сладко всхрапнули. Питер зевнул в ответ, упал на кровать и завернулся в покрывало, чтобы было не жарко, как под одеялом, и не холодно, как без него. Вне особняка он ощущал себя совершенно иным человеком. Здесь же вся обстановка способствовала тому, чтобы Питеру было некомфортно. Взять хотя бы ту мелодраматичную тайну, которую он хранил в себе. Питер ошибся, когда решил, что быстро уснет. Он ворочался и ворочался. На правом боку было неуютно, на левом — затекала рука и некуда было деть ногу, потому что кровать была не такой большой как дома; на спине начинал урчать живот, на животе он жалобно скулил. — Отстой, — прошептал себе под нос Питер, описывая этим нехитрым словом сразу все. Выбрав позу, которая со стороны выглядела так, будто Питера сломало, он уставился на ту часть стены, которая оказалась перед глазами. Там, прямо под картиной Рубенса — художника, любившего рисовать автопортреты, — был наклеен плакат с рок-группой — единственное, что Питер не постыдился повесить на стену, портя классические стены дома профессора Ксавье. Все остальное Питер предпочел свалить малыми кучками. Кто-то назвал бы это хламом, а Питер — ценными вещами. Разве пэдлбол — это не ценно? А кроссовки? И книги от трудов Маркса до бульварного чтива? Питер предпочитал быть разносторонне развитым. А может, все дело было в скорости смены предпочтений. Настольные часы показывали три ночи, когда Питер, наконец, забылся сном. «Ты слышишь меня?», — голос звучал в его голове, доносясь словно из пещеры. Эхо разбилось о череп, разлетелось тысячей бусинок-гласных. «Пожалуйста», — снова попросил голос. Питеру снилось кафе в Колумбия-Хайтс, недалеко от театра Тиволи, куда мать водила его отмечать десятилетие, и где он украл, не терзаясь угрызениями, два стакана молочного коктейля: один с шоколадом, второй с кокосом. Он сидел за столиком, когда голос, громче и отчаянней, произнес: «Прошу тебя, Питер». — Что за фигня? — пробормотал Питер, вглядываясь в соседние столики. Там ели мороженое и десерты. Одним из десертов был криво наструганный кольцами банан. Питер остановил на нем взгляд и краем глаза заметил мелькнувшую справа тень. — Питер, ау! — рявкнули ему в ухо. Питер подскочил, как ужаленный, запутался рукой в одеяле, выругался. Глаза постепенно привыкали к дневному свету, а сознание — к реальности. Питер увидел Скотта Саммерса, который отшатнулся от кровати, чтобы Питер, мечущийся по ней, не задел его. — Мать-то твою! — выругался Питер, отшвыривая покрывало. — А тебе что нужно? — Эй, полегче, я спас тебя, — фыркнул Скотт. — От чего? Подушки? — Питер сомневался, что его надо было спасать. Он яростно протер глаза, понимая, что весь день будет ходить, как зомби, и мечтать о вечере, когда можно будет выспаться. — Нет, ты стонал и бровки заламывал. Вот так. — Скотт изобразил, и Питеру, глядя на свое лицо сквозь призму саммерсова идиотизма, захотелось окунуть голову Скотта в ближайший аквариум и подержать там минуту или две. — Что снилось-то? Питер даже под дулом крупнокалиберной винтовки не сказал бы, потому что не помнил. Все, что отпечаталось в сознании, это фраза «Прошу тебя, Питер». Кто и при каких обстоятельствах ее произнес, он не знал. — И я стонал? — поинтересовался Питер, надеясь, что его щеки не горели от стыда. — Если бы я не знал, что у тебя нет девчонки, решил бы, что ты не один. — Скотт подмигнул. Питер закатил глаза. У кого-то явно из ушей и глаз плескали гормоны. Может, поэтому Скотт порой вел себя как засранец и бесил Джин, к которой слишком неровно дышал. Вся школа видела, как он к ней дышал. — Надеюсь, когда мне было восемнадцать, я не был похож на тебя, — сказал Питер тихо, но Скотт услышал и швырнул подушку ему в спину. Питер захохотал и вынырнул за дверь с целью пройти в туалет и умыться, но врезался в нечто живое, что облило и себя, и Питера теплым чаем. Питер знал о том, что ему не везло чаще, чем здоровому человеку. Поэтому он почти не удивился, когда увидел, что облил рубашку биологического блудного отца, себя и ковер до кучи. — Вот же… — Эрик Леншерр не доругался, отряхивая чай с рубашки, будто это могло как-то убрать огромное расплывающееся пятно. — Я не нарочно, — проблеял Питер, и оправдание прозвучало, как лепет младенца. — Да я понял. Скачешь по коридорам, как кенгуру. На кенгуру Питер обиделся. Почему-то обижаться на каждую нелестную фразу Эрика у него получалось в разы лучше, чем на фразы всех мутантов вместе взятых. Когда мать называла его беспокойным монстром, это звучало почти как комплимент. Но стоило Эрику, ни к кому конкретно не обращаясь, брякнуть: «Черт тебя подери», — как Питер моментально оскорблялся до глубины души и мечтал забраться в самый дальний уголок особняка, чтобы там пожалеть себя. Питер думал, что это из-за того, что отношения с Эриком находились в подвешенном состоянии. Питер не говорил, Эрик не догадывался, и Питеру приходилось злиться на себя за молчание и придурь в голове, мешающую этому молчанию нарушиться, а на отца за то, что тот внезапно не строил в голове диких догадок. Питер даже объяснял себе, что нормальный человек не может сесть на диван и задуматься, выстраивая самую безумную логическую цепочку типа «Питер один раз оговорился — он странно смотрит — может, я его отец?». Это было равносильно цепочке «Я купил чай — он пропал — может, его украли пришельцы?». Бред, абсурд, идиотия. Но Питеру жизненно необходимо было спихнуть хоть на кого-то часть ответственности и он спихивал ее на Эрика, умудряясь одновременно хотеть провести с ним как можно больше времени и немедленно смыться на соседний материк, признаться во всем и сразу и запихнуть заготовленные слова глубоко в глотку самому себе. — Мне очень, очень жаль. — Питер растерялся бы сильней, если бы мог. Комплексы выстроились в ряд и запели церковные песни, а Питер ощутил себя ущербным. — Брось, я переживу. — Эрик просканировал его лицо. — Это дело не стоит таких терзаний. Питер терзался вовсе не из-за какого-то мокрого пятна на чужой рубашке или утерянных двухсот миллилитров жидкости из кружки, а из-за того, каким неудачником он был. Когда он не знал, кем был его отец, жизнь была проще. Теперь же, несмотря на счастливое знание, Питер постоянно чувствовал себя не в своей тарелке. От неловкого молчания зачесалась бровь. Питер поднес руку к лицу и поскреб над правым глазом одновременно с тем, как Эрик отзеркалил его жест. У Питера упала рука и он промычал: — Эм, ну я тогда пошел. Они, как заправские болваны, так же одновременно, как почесали бровь, кивнули друг другу, и Питер поспешил смыться в туалет, где уже выстроилась небольшая очередь. Закрыв дверь в коридор, Питер посмотрел на затылки прочих учеников и хмыкнул. Он никогда, кроме раннего детства, не стоял в очередях.

***

Кроме медальона у Эрика Леншерра не осталось от дочери ничего. Он мог бы прихватить что-то еще, если бы осмелился войти в тот дом, который так и остался стоять брошенным после гибели жены и Нины. Эрик оставил тела в лесу, на той поляне рядом с перебитыми полицейскими и ушел, ни разу не обернувшись. Сейчас он понимал, что его вел животный ужас, а ноги переставлялись по земле с помощью инстинктов. Эрик не был уверен, что смог бы уйти, если бы обернулся. Скорее всего, не застилай глаза ярость и боль, не приди за ним тогда Эн Сабах Нур, Эрик расправился бы с рабочими на заводе, вернулся домой, лег на постель и больше никогда с нее не вставал. Он не знал, где их похоронили, а вернуться означало снова вскрыть рану в груди, которая едва-едва покрылась тонкой пленкой. После Польши и Каира прошел всего месяц, а Эрику показалось, будто несколько лет. В Каире он истощил себя. Рассвирепев на тех, кто был не виноват, он выплеснул энергию, как бомба. Чуть не убил мутантов. А ведь они пришли за ним, понимали, что ему тяжело, и пришли… Рэйвен не умела произносить речи, но смысл воспаленный ум Эрика уловил. Отвечать смертью невинных на смерть невинных — не выход. Убивать надо только тех, кто виноват. И семья у Эрика и впрямь была больше, чем можно было представить. Жаль только, что искалеченная, покореженная, покрытая трещинами. И в ней катастрофически не хватало двоих. Переодеть рубашку после столкновения с Питером пришлось. Багаж у Эрика был хуже, чем у бездомного, но Чарльз пожертвовал несколько своих вещей. Идти пока было некуда да и не хотелось, и Эрик жил в особняке. Кое-кто смотрел косо, кое-кто с открытой неприязнью, некоторые сочувственно, некоторые с откровенной жалостью. Со взглядами Эрик примириться мог. Люди сохраняли нейтралитет. Насколько знал Эрик, Чарльз после Каира побывал на трех конференциях и даже подписал бумаги. Что удивительно, от него не требовали выдать опасного преступника Эрика Леншерра. Да даже если бы и потребовали, Эрик просто ушел бы. Медальон лежал в мешочке под подушкой. Эрик вытряхнул его на ладонь. Смерть ребенка — и представить страшно, а пережить… И все же он был жив. Он сидел на заправленной постели в особняке Чарльза Ксавье, а его дочь лежала в земле. Лучше бы наоборот.