Жизнь протекает как мгновенье И оставляет лишь печать B священной книге мирозданья. Беспомощность и сожаленье Перерождаются в печаль, Сокрытую в глубинах подсознанья. На все вопросы есть немой ответ… ¹
Страх заставлял пальцы дёргаться. Глаз, кстати, тоже. Кто же знал… Чёрт!.. Кто же знал… Жизнь была разбита в дребезги без права на обратный отсчёт! Угораздило же тебя, Микаэль… Раньше думал, что это сказки. Сказки! Глупые грёзы тех, кому больше не доведётся вернуться в реальность. Они гибли там, в своих «сказках», гибло их сознание происходящего и будущего. Им было плевать на войны, на голод и холод, на неурядицы и пытки самой судьбы. Они не боялись. Зачем? Ведь есть другая, сладкая, желанная реальность, где нет этой мерзкой, сгнившей жизни, в которую угораздило теперь и его, Микаэля, попасть. Вот только… Эта «сказка» была реальной. Она была «до»… До чего? Сознание отказывалось принимать такую сравнительно лёгкую реальность. Она била по мозгу титановым молотком созидания мрачных мыслей и разрушала только-только установившуюся радость — она всё-таки здесь, не бросила, не отвернулась, смогла вынести тяжкую смесь реальности и какой-то блевотной мистики. Он мог только позавидовать её спокойствию, хладнокровию и выдержке. Но не об этом он думал. Схватив себя за колени, забившись в угол, он тихонько стоная, спрашивая Бога о его вине. Боль отступила, оставляя холод, что каждое мгновение въедался в сердце ледяной коркой. Что, чёрт возьми, происходит?! Что он сделал?! — Тебе больно? — какой глупый вопрос! Чёрт, ты хоть сама представляешь? Он повернёт голову в её сторону, наклонит её в бок и посмотрит щенячьими, безумными глазами. — Уже нет, а что? — яд. Он сам просачивался в хрипловатый голос мужчины. Он против воли, не со своими мыслями он грубил, плевался ядом, подобно умирающей, хватающейся за единые крупицы жизни, змее. Всё! Сил у неё больше нет! Она единственная, кто оказался с ним рядом и не испугался, а он просто плюёт ей в лицо, выдавая её виноватой?! Ну нет, дорогой, ты переходишь грань! — Если нечего больше сказать, то лучше молчи! Я с тобой всю ночь сидела! Достал уже ныть! Дрянь… — она развернулась и он в который раз почувствовал исходящий от неё холод не только её взгляда, но и мыслей. Они были материальны, эти мысли. Она обладала почти мистической способностью создавать реальность из своего воображения. Не на все сто процентов, конечно, но именно так она вернула ему желанную способность ходить, но, чёрт возьми, зачем ему ходить, когда за спиной, кровоточа и дрожа всю ночь, зарождалось и вылезло что-то действительно мистическое. Два белых крыла. Он был другим. Чёрт возьми, он был другим! Не таким, как остальные, не таким, как привычные ей. Он заставлял думать, но ей так… Было просто в падлу с ним говорить, что она, как и он, предпочитали молчать, находясь рядом. Им было так привычней, они понимали намного больше в тишине, нежели в словах. Они ценили, они полюбили тишину друг друга. Только сейчас она поняла, что ни с кем и никогда за всю свою жизнь стойкая, холоднокровная и непримиримо волевая Ада встретила того, с кем любила молчать и это молчание не тяготило. Оно веяло между ними, подобно туманной дымке надвигающегося сна, вызывало улыбку, вызывала надежду на продолжение этого сна следующей ночью. Но, увы, таким как он, места в дневном бодрствовании не было. Таким, как он, места не было нигде. Она на миг повернётся, посмотрит на сжатую в углу фигуру и внутренне вздрогнет от испытуемой жалости. Он был другим. Совершенным, чистым и светлым. А она? Она невесомо коснётся виска, нащупывая под кожей свою злобу и отчаяние, сопровождающие её по жизни и представляющиеся на теле в образе ожогов. Нет, она была другой, она была «наоборот», наизнанку. И кто бы мог объяснить ей, что такая добрая, такая светлая, такая прекрасная душа нашла в тени ночных шорохов и сплетении дорог её души? Но об этом она не догадается до самого конца. И он, кстати, тоже. Ведь… Они умрут. Оба. Навсегда и бесповоротно. Просто… Умрут. — Достал уже ныть. Ляг на диван, я тебя заштопаю, — ещё ночью, когда эти две чёртовы махины резались, подобно молодым зубам, кожа раздвигалась и рвалась под натиском белоснежных перьев. Это вызывало боль, состоящую из жгучего, расплавленного железа и огня желания снова забыться сном глубокого обморока. Она достанет тонкую нить и медицинскую иглу. Всё, что нужно. Стукнет шкафчиком, достанет из своей неприкосновенной коллекции любимую и уже единственную бутылку виски, которую выторговала у одном музыкальной банды по дешёвке. В миг в мозг скользнёт её счастливое лицо, когда вечером, в общежитии, под окном она пила почти даром две полученные бутылки виски тридцатилетней выдержки. Одну тогда и выпила. А со второй ей было ой как жалко расставаться, но снова вспомнилась эта бессонная ночь и крик с мольбой во взгляде немого на тот момент художника. — Будешь должен, — она подошла к распростёртой на диване фигуре, села рядом и зубами вынув пробку, вылила содержимое на тонкие и длинные, глубокие раны на спине, вокруг крыльев. Благо, футболку с него она стянула ещё ночью. Эта картина страшных ран и новой кости, новых мышц, чего-то необычного отпечаталась в её сознании и мозгу опухолью. Она никогда не забудет его крика, даже сейчас он шипит и бьёт руками по обивке. Господи, как ей хотелось ему помочь… Но виски было жаль… Крылья дёрнулись и сорвали со стены картину, она полетела вниз, посмотрев радостным взглядом восхищённого ребёнка на творившийся шум. — Если будешь дёргаться, я возьму топор и поотрубаю тебе всё! И голову в том числе! Он промолчал, повернув голову и наблюдая, как она делает первый, самый болезненный стежок. Игла плясала в её руках, зашивая порванную кожу. Это было больно, боль прожигала мышцу, виски добавляли жжения, но это ничто по сравнению с тем, что было, когда на фоне восхода, на фоне окна расправились крылья у полусидячей и вопящей фигуры, а женская тень рядом с ним сидела, обнимая трясущегося мужчину за шею, не в силах что-либо предпринять. Она плакала тогда. Сквозь свой крик, от которого он думал, что оглохнет, и её слёзы он слышал, как она шептала, повторяя его имя. И от этого немудрёного слова, что был сродни ему самому, ему становилось теплее. Это был последний шов. — Шрамы останутся, — сказала Ада, проводя невесомой рукой по рваной ране, по запёкшейся крови, по его мучениям и пыткам на всю оставшуюся жизнь. — Они бы сами зажили, — буркнул Микаэль, вовсе не принимая попыток вернуться в исходное положение. Ему было как никогда приятно. — Придурок… — она с разъярённым видом встала и, подойдя к бутылке с вином, кстати, тоже очень хорошим, сев на стол, протянула наигранно ласковым голосом, — Надо шить, пока есть, что зашивать, дорогой мой, — вынула пробку и пила так, с горла, как не пьют вино, вообще почти ничего не пьют. Смотря, как стремительно опустошается полная бутылка, он с изумленным видом спросил её, какое отношение она имеет к алкоголизму. — Самое прямое! Пью с двенадцати! — уже достаточно повеселев, сказала его полученная мечта. Плевать, что немного двинутая на алкоголе, плевать, что работает в судебной медицинской экспертизе и вскрывает трупы, плевать, что с противным характером, плевать, что курит. Главное, что не испугалась и не отказалась. Главное лишь то, что теперь ему есть за кем идти.До самого конца.
***
Осень накрывала мир безмолвием. Он любил осень за её тишину и покой. Допивая… Нет, не вино, не виски, не коньяк, не сидр, не шампанское, а простой, тёплый зелёный чай. Просто чай, хотя полка над его головой была полна самым изысканным алкоголем. Он не понимал её тяги к подобным напиткам, хотя от души смеялся, когда она, будучи пьяна, путала слова, у неё нарушалась координация, когда она чисто и заливисто, по-настоящему смеялась без особой на то причины, как около Байкала, в ту ночь. Тем не менее, он любовался осенью за окном, держал на коленях деревяшку с листом и лёгким движением руки наносил мир, каким бы он хотел его видеть. Чистым и непорочным. Он любил свой мир. « — Честно, я не понимаю, почему ключ бывает музыкальным и вот таким?! — с этими словами она вытащит из кармана большую связку, где было всего два-три ключа, а остальное — брелки. — Это не я придумал, — он усмехнётся краем губ, наблюдая, как она попытается налить себе ещё, — Хватит! Это уже перебор! — Так у тебя День Рождение! Я праздную! — Ты уже отпраздновала. Хватит пить! — он с боем вырвет бутылку шампанского из её рук, поставит её рядом с собой, чтобы не достала. — Ну Ми-и-ишь!.. — не обратит внимания, — Ми-и-и-ишь. Голубь! — от неожиданности он вздрогнул, а она посмотрела на него кристально чистыми глазами, — Давай выпьем. В последний раз! Обещаю! Он долго думал, но в голове внезапно мелькнула грязная на вес мысль, но так хотелось чего-то большего, чем просто смотреть на её душевные терзания, которые она топит в алкоголе. О да, он видел их, все до одной… И слёзы в подушку, и мрачное лицо после работы, когда он догадывался, что на её столе побывал ребёнок, и жалостливые взгляды в его сторону, и Шпенглера, которого она читала, но никогда не переворачивала страниц, застыв взглядом. Он проверял, на той странице ничего не было. К тому же она мало рассказывала о себе, предпочитала слушать его. — Хорошо. Выпьем. Только давай чего-нибудь покрепче. — Я всегда знала, что ты меня поймёшь! — он усмехнулся, наблюдая, как она через весь стол тянет к себе пятилетний коньяк. "…поймёшь". Вряд ли он её понимал, но любил. Любил, ибо она было его единственным светом, его душой и сердцем, а она отвечала взаимностью, но наотрез отказалась забывать и бросать свои старые привычки. В реальности он покачал тяжёлой головой, подтянул к потолку крылья, будто потягиваясь и продолжил вспоминать. Как он любил этот момент… — За Вас! Мой друг! — она залпом осушила рюмку, когда Микаэль, нервно покачивая содержимым, впервые за несколько месяцев вкусил дурманящий напиток. Он тут же пробил через пищевод дорогу к мозгу и послал ему нервный импульс тревоги, что долго так не закалённый организм не выдержит и Микаэль, уподобившись своей даме сердца, напьётся, чего он позволить не мог. Уж слишком важен был для него этот момент. — Давай сыграем в правду? — он сковал руки в замок, пытаясь согнать наплывающий на глаза туман, представляющийся ему сорвавшейся слезой — слишком крепкий напиток, но ведь Ада даже не поморщилась!.. Тут его передёрнуло — Я первая! — Нет. Я придумал — я первым и буду. Она что-то пробурчала, но нехотя согласилась. Сил не было спорить — язык не слушался. — Почему ты пошла на эту работы? Если бы она была в трезвом состоянии, она бы посмотрела на него своими холодными серыми глазами, потом бы опустила голову, отказалась отвечать, сделав глубокомысленное лицо, но ведь она уже как полтора часа только и пила… — У меня мама медик… Она мне образование бесплатное организовала… Просто лёгкий способ денег заработать! А ты меня что, не уважаешь?! Микаэль боковым взглядом подсчитал все дорогие бутылки и пришёл к выводу. что их общая сумма — примерно тысячи пятьдесят. А на последнее восклицание он не обратил внимание — пьяный галдеж! — Второе: откуда у тебя ожоги на виске? — он моментально поднял на неё взгляд и тут же приметил, как неожиданно быстро наполнилась её рюмка. До краёв. Она жестами показала, что что-то жарила, а горячее масло попало ей на лицо. — Половина ожогов сошла, а эти остались! — Хорошо. Третье: какие мужчины тебе нравятся? — тут он сжал губы в тонкую нить, надеясь на удачу, что она была достаточно пьяна и подвоха не видит и в помине. — Рыцари! — гордо воскликнула Ада и, облокотившись о спинку стула, с гордой головой допила остаток, — Вино будешь? — Лучше глинтвейн! — он приложил руку к сердцу, покачал головой и умоляющим взглядом вперился в запотевшее стекло её глаз. Он вспомнил, как она его готовила и что вина там совершенно мало, лишь для того, чтобы воду закрасить! А так как это любимый напиток Ады, то у неё всегда есть уже готовый. Он не уловил, откуда взялся бокал, но судя по запаху лимона, это действительно был глинтвейн. А вот Ада пила вино. Нескромными, недамскими, а скорее мужскими глотками. Сейчас в её взгляде не было ничего, только запотевшее, нетрезвое стекло, через которое трудно что-либо разглядеть. — И последнее, — он сделал глубокий глоток, понимая, как это глупо звучит, понимая, что мужчина об этом спрашивать не должен, но… Чёрт! Так хотелось услышать три, эти три долбанных заветных слова! — Ты меня любишь?.. Бокал упал на пол. Разбился и осколки разлетелись в пространстве. Вино, словно кровь… -…из зияющей раны, затянутой нитью… — она сказала это шёпотом, себе под нос, но Микаэль чётко услышал, чётко понял смысл и логическую цепочку её мыслей. Он понял, о каких именно ранах она говорит. Сам он поёжился, прижал поближе к спине крылья и снова взглянул на неё. Она со слегка приоткрытым ртом смотрела на своё отражение на полу, в вине. Кроваво красным, как закат над её нормальной, мирной, если так можно сказать, жизнью. Внезапно она посмотрит ему в глаза. В её же прояснится, словно осадок сошёл со стекла и он увидел бесстыдно оголённое чувство. Она упадёт к его коленям, положит на них голову, прикроется руками, оцарапав себе свои коленки. И заплачет. Горько и беспрекословно прекрасно. Будет дрожать её тело, а мужчина, совершенно не обеспокоенный таким поведением, просто будет смотреть ей на макушку. — А ты сам как думаешь?! — она кричала, злилась, била его кулаками по ногам, а он продолжал смотреть. Он ждал, он хотел знать. Хотел как никогда. Хотел прикоснуться к ней, хотел обнять, хотел впервые взглянуть в эти бездомные глаза и знать, что она его. Его! Чёрт побери! Он любил, любил, как не мог! А она молчала, молчала и молча содрогалась под тяжестью рыданий. — Люблю! Люблю! Мой Ангел, мой Ангел! Он замер. Замер, слушая. Слушая чужое сердце, слушая чужую душу, слушая чужой, но такой родной, незыблемый голос.„Любит…“
Внезапно она встанет и молча уйдёт, даже не пошатываясь. Скрипнет дверь, предательски подаст голос какая-то половица и… Настанет тишина. Мёртвая, непробудная тишина. Тишина заполнит сердца и души как Микаэля, так и Ады. И ничего не растопит эту тишину. Он всё-таки набрался смелости и впервые заглянул в её спальню, слегка отворив дверь. Кто сказал, что мужчины думают только об одном, тот настоящим мужчин не знает. Он наблюдал, как в объятиях одеяла тонет тонкое, красивое на его вкус женское тело, как сладостно закрыты разговорчивые на самом деле глаза, как тихо звенит над ней воздух, как мирно лежат на подушке тёмные, как дёготь, волосы, и как тревожно дрожат слабо выраженные губы. Она не спала. Она ждала его, ждала, как никто. Теперь никто. Дрожь сковывала движения, но он подойдёт к ней, скинет лёгкую кофту и обнимет, на секунду удивиться её нездоровой худобе, на миг испугается, но… Забудет… Забудет на всю ночь, когда сплелись воедино две души. Ей надоело ждать, она сама прильнёт к нему, сама первой поцелует! Покраснеет, но с доверием посмотрит в такие милые душе глаза. А он ответит. Это был миг чувств, которые достигли своего апогея. Они широкой волной поднимутся над шпилями всех мостов Санкт — Петербурга! Волной потревожат безмолвие Эрмитажа и заставят встопорщиться и тут же успокоится двум большим крыльям, которые обнимут тонкую фигуру, которые вознесутся над ярким росчерком света наконец найденным выходом двух чувств. Двух душ. Двух сердец. Двух судеб. - Ты - мой секрет... Всю ночь он не сможет заснуть, думая лишь о том, какую сладость поцелуя подарила ему, её Ангелу, самая обыкновенная, странная, немного бунтарка, снова сдвинутая на алкоголе и медицине девушка. Всю ночь он будет прикрывать её сон белоснежными крыльями, как и первые лучи солнца, когда он будет наблюдать, как пробуждается его мечта, наконец заполученная.» Он улыбнется своим воспоминаниям. Улыбнётся тому моменту, когда была забыта пошлость. Только прекрасное, только красота! А она сидела напротив него с ноутбуком на коленях и что-то строчила. Её быстрые движения пальцев заставляли Микаэля невесомо улыбаться. Нагнувшись вперёд, он прикроет экран. — Побудь со мной.