подделка

невозможно стабильно принимать исключительно выгодные и полезные решения, на этом отстраивая себя до основания. прагматизм граничит с категоричностью. тэгу прочно стоит на дефиците стилевого разнообразия, одевшись в тот самый прагматизм. город — бледный, маловыразительный и ортодоксальный. юнги с тринадцати таскается по крышам, все ждет, когда после полуночи город засияет, став, наконец, ярким и глянцевым. а потом в пятнадцать понимает: тэгу — пленка, покрывающая каждый смотрящий на город глаз. у юнги бельмо от рождения. и бледность матовая разошлась по коже сереющим градиентом. тэгу не задвигает тему о том, что нужно плыть по течению, но юнги умудряется прочесть этот посыл меж инертных домов. мин юнги ненавидит свое бездеятельное сходство с городом. ненавидит думать о себе как о его заторможенном представителе. но тэхен говорит, факт, несмотря ни на что, остается фактом: либо принимаешь, либо пиздуешь на все четыре стороны. юнги принимает свою инерцию и постоянное желание сохранять первоначальное эмоциональное состояние. он не говорит прямо, что до сих пор время от времени забирается на крышу в ожидании городского блеска, но огни слабые и тускнеют быстро. по идее, ты теряешь интерес, когда глаза открываются на правду. но юнги нужно во что-то верить, кажется. нужно за чем-то идти, иначе станет невыносимо. и без гранита этого одноцветного ясно, что у мина мало причин жить. близких нет, хорошей работы нет. есть только стабильные «педик», «фрик» и «гандон штопанный». что-то кричится в спину, что-то пишется на железной двери съемки. тэхен говорит, что не стоит обращать внимание абсолютно на все. потому что так можно двинуться. каждый раз, полосуя сердце ситуацией, юнги умудряется не подавать виду. он нихрена не игнорирует, но просто не ставит ударение на произошедшем. юнги не акцентировал даже тогда, когда набили морду после клуба. потому что, если твой ориентационный выбор не устраивает окружающих, они сживают тебя со свету. мир не вертится вокруг тебя и твоих проблем, но мир волнуется о том, кого ты трахаешь вечерами, потому что в библии прописано, что ебаться надо с противоположным полом, мол. нет. конечно, не написано. мир должен игнорировать это, как игнорировал томас мор в «утопии» или фрэнсис бэкон в новой атлантиде. юнги повредили носовую перегородку еще тогда, у клуба, и теперь он сопит громко и спит с открытым ртом, потому что дышать тяжело. его голос иногда звучит так, словно он говорит куда-то в себя — утробно. затем юнги методично ломают передние зубы о перила, и он ходит в маске. глаза красные от умерших капилляров, лицо будто в белилах, волосы черные, одежда — в дробную дырку. юнги, когда ходит, раскидывает ноги вальяжно в стороны, поправляет челку кособоко и шмыгает носом. идет к тэхену и не ест, когда ест ким. о фонившем стыде он не говорит. а потом, пока тэхен спит, идет к холодильнику, выбирает что помягче и пытается поесть, потому что желудок прилипает к позвонкам. ким тэхен ловит мин юнги на месте преступления без маски. ким тэхен помогает с деньгами на новый зубной бампер. он не задает вопросов, только просит есть почаще, потому что юнги на белесого глиста похож. сколько одежды сверху не цепляй, все равно костями гремит. к поврежденной носовой перегородке добавляется шепелявость, которой до сих пор никогда не было. юнги учится говорить чуть иначе: четко проговаривает каждое слово, не ловя себя на моментах, когда губы из-за этого немного надуваются. тэхен смеется: юнги напоминает утку. юнги улыбается, гладит тэхена по щеке, и тот замолкает. подставляется под мягкую руку, придерживает слова и не ломает конструктор момента своим ужасным смехом. юнги нуждается в подобном время от времени. может жестить часами, втрахивая мордой в подушку, а потом приложится тяжелой рукой, но как-то иносказательно так, почти незаметно. юнги — ненастоящий. не умеет подавать себя естественного. привык, что тэгу нужно определенное выражение лица, приклеил его однажды, но оторвать уже не смог. так и ходит с подобием померкшей маски. мин юнги — контрафакция, имитация, суррогат. мин юнги — липа, лажа и туфта. мин юнги говорит, либо принимай, либо пиздуй. у тэхена в тэгу хороший тату-салон. тэхен родился, вероятно, не в том веке с возможностью творить что-то действительно потрясающее. юнги видит в нем настоящего художника, когда ким делает наброски эскизов, забывая про сигарету в зубах. у тэхена слезы катятся по щекам от подступа дыма. юнги смотрит на картинку и думает, что не хочет влезать. не хочет ломать тэхенову атмосферу. мин откидывает голову назад, выпускает углекислоту и табачный дым. — леонардо да винчи. микеланджело буонаротти и джованни бацци — великие люди тоже были педиками, — говорит тэхен, пока вбивает чернила в минову спину. — марк-антуан мюре, генрих третий и уильям шекспир, — говорит тэхен, пока вбивает чернила в минову спину. — шекспир не был геем, — юнги перестает сгрызать в фарш нижнюю губу. — спорный вопрос. — его сонеты о тесных отношениях, но без сексуального подтекста. — а пидорски эротическое содержание — это приятный бонус, — смеется тэхен. тэхен бьет на спине юнги иссиня-черного ворона, неспособного пустить крылья по ветру. почти шесть сеансов, и юнги поднимает руки вверх, скрипя суставами. ворон шевелится. одинокий, долгоживущий и мудрый. тэхен вкладывает свое значение в исполненную работу, у юнги другие мысли на этот счет. намджун набил на левой руке когда-то темного ворона с белым пером. мол, будь птица полностью черной — случись несчастье. но белое перо намджуна не сберегло. юнги больше верил в эхо кельтов и воинственных викингов. ему на самом деле хотелось верить, что посредством тату удастся стать чуть сильнее. мин склонен придавать всяким мелочам микросмыслы. признавать, что тату — почесть, поздновато отданная намджуну, никак не хочет. признает и снова начнет грызть себя. юнги — не новое мясо. самопоглощение — не его тема. юнги никогда не калечил себя, никогда не тушил о собственное тело сигареты. это все — пустая трата времени, а он, юнги, уже не ребенок, чтобы так проебываться. поэтому раз за разом просто вмазывается в побочный мордобой. потому что проще, когда кто-то ломает тебя, и этот «кто-то» — не ты сам. твои руки остаются чистыми, а глаза — закрытыми. красивая картина с приземленной элементарностью, где вину за душевную разъебанность ты всегда можешь спихнуть на кого-то постороннего. удобно и практично, думает юнги. тэхен мажет юнги спину заживляющей мазью: интенсивно так втирает, будто пытается дырявое нутро излечить. мин юнги говорит: — мы — поколение убийц. мин юнги говорит: — намджун всегда делал выбор за меня, знаешь. а потом убил во мне что-то, что глубоко в костях. и, кажется, нормально я ходить больше никогда не смогу. мин юнги говорит: — но ты просишь стакан воды ночью или сигарету с подоконника, и я не могу не встать на ноги. и поворачивается к тэхену, но к губам не тянется. юнги не умеет говорить «прости» громко и прямо. он выдает это вкрадчивым тоном и словесной безыскусностью. его слова нехитры и непритязательны, оттого более искренни и правдивы. он говорит не потому, что так надо, а потому, что хочет сказать что-то в действительности. реальность режет его душу дребезгом разбитого стекла, за которым в рамках — совместные фотографии с любимым. юнги в голове пытается заглушить звонкий и мерзкий оркестр пил. когда ни черта не выходит, он плетется устало к тэхену и без слов ложится в его постель. может, приласкается; может, уляжется сопеть на другой кроватный край. они делят койку узнанным океаном на двоих и довольствуются тем, что удается иметь. даже при условии, что все возможности проходятся песком сквозь пальцы. юнги снова приходит битым. с порога несет стойким железом и запахом почти паленой водки. тэхен морщит нос и складывает руки на груди, смотря на мина-забулдыгу. а тот говорит, ориентация — чушь, бред и хрень собачья. ты не можешь ебаться с кем-то по определению или потому, что так, блять, кем-то там положено. ты втюхиваешься в родинки, голос, ошалелые глаза, а уже потом разбираешься — пенис или вагина. некоторые не втюхиваются в гениталии. кому-то нужно что-то более сложное по сравнению со всей этой половой пиздобратией. юнги путается в собственных ногах и руках, съезжает на пол по стене и глубоко вздыхает, когда тэхен прикладывается ватой к лицу и костяшкам. — где ремень, юнги? — спрашивает ким, видя в слабом свете только пуговицу на джинсах: юнги настолько худой, что без ремня не существует. — потерял, — хрипит мин. ничего он не потерял. чуть не задушил им бенсу. если бы не компания бенсу, юнги наверняка б его прибил. — давай остановимся, юнги, — говорит тэхен. говорит, позвонил еще днем хосоку. и хосок поможет с жильем на первое время, если юнги переберется в сеул. — не могу я, тэхен, — шепчет юнги, — там же намджун. ким хватает миново лицо и сильно сжимает его скулы под самой кожей: — нет там намджуна больше, понимаешь? нет его, юнги, давно нет. юнги толкает тэхена, отбивается от рук и хрипит, что намджун мертв, но он все еще там. его тело теперь навсегда в сеуле. и первое, что сделает хосок, встретив юнги, — посмотрит в глаза с жутким сожалением. потому что за три года нихуя не изменилось. потому что сожаление может быть буквально пожизненным. когда юнги начинает паниковать, его дыхание прерывается при пропуске сердцем одного из последовательных ударов. юнги сипит и округляет глаза, распахивая рот. он хватает воздух, пока тэхен хватает его за грудки. — уезжай, юнги. побудь там. сходи к намджуну. возвращайся как захочешь. но уезжай сейчас. тэхен просит. просит цепко, твердо и упорно. даже когда юнги двигается медленно ближе к лицу, чтобы покрыть тэхеновы щеки нервной россыпью влажных поцелуев, — просит. просит уехать, стараясь не цеплять под мясо срезанными ногтями минову спину, потому что там — еще свежая татуировка в память о намджуновом вороне, который на деле никогда не будет мертв окончательно. пока жив юнги, как обладатель самых приторных воспоминаний, намджун не будет мертв. ворон бьет крыльями — тэхену звон крошится в уши, когда юнги отвешивает шлепок по заднице. тэхен кусает себя чуть ниже плеча, чтобы не говорить, что билет для юнги уже почти куплен, вещи почти собраны, в кармане черного рюкзака — деньги на жизнь и сигареты, ту жизнь убивающие. юнги выцеловывает шрамированные метки под острыми лопатками тэхена, что напоминают следы от вырванных крыльев, и просит уехать вместе с ним. но тэхен, кончив в простынь, стирает коротко слезу с щеки и уходит в душ, поднявшись. юнги сгребается почти за девять минут, вспоминает: тэгу — всего лишь четвертый город по величине. после инчхона. после пусана. после сеула.