подделка

чонгук не провожает до самолета. прочная нелюбовь друг к другу избавляет их от прощаний и последних объятий. чонгук только говорит, что позвонил брату, и чимина в сеуле встретит непохожий на младшего чона — хосок. чонгук кидает фотографию, и чимин смотрит на нее от силы пару раз, чтобы запомнить контур лица. пак чимин не запоминает лица, даты и время. он ищет во внешности детали, за которые глаз может схватиться и закрепить таким образом в мутной памяти. он запоминает тонкий кончик носа, любопытную форму улыбки в размазанном сердце и неправдоподобно светлые глаза. хосок, кажется, в линзах. либо плохо видит, либо испытывает неприязнь к родному кофейному оттенку. либо хосок, думает чимин, тоже подделка, но со значениями долготы и широты координат сеула. юнги не охватывает невыразимая печаль, когда тэхена вместе с ним в аэропорту не оказывается. время перебегает миновы извилины, сложенные в подобие пешеходного перехода, и топает дальше и дальше. затем снова перебегает — и так раз за разом. круговорот дерьма в природе, рассчитанный на обязательное возвращение к истокам. даже если возвращение — неподъемная громадина в эмоциональном плане. прощание никогда не считалось самой тяжелой махиной. но юнги оглядывается с разницей в три минуты, чтобы понимать планомерно: ничего от прежнего не остается. и он просто склонен придавать смысл тому, в чем его нет априори. это что-то вроде вредной привычки, пагубное влияние оказывающей скорее ментально, царапая ржавым гвоздем по черепной коробке где-то там — на задворках. юнги связался с хосоком после длительного перерыва в общении и, спросив о делах без особого интереса, сказал, во сколько будет в гимпо. мин ненавидит разговоры по телефону. видит в этом аналогию с мастурбацией: неполноценный процесс, где удовольствие — гормональный плэй, подстегиваемый воображением. дорисовать улыбку, сокращение лицевых мышц — искусственная картинка воспроизведенного выражения. юнги всей душой за тимплэй. чимину нравится, когда кто-то возводит его тело до личного краша и радуется возможности крашу передернуть. чимин притрагивается к себе от стойкого ощущения, что такая дребеда, как он, никому не нужна. он ведет рукой — заядло — вверх-вниз и перестает считать минуты, сокращающие жизнь его нервных клеток. чимин в аэропорту поправляет ремень и хвост светло-голубой рубашки сзади. лишенные пуговок манжеты съедают его маленькие и пухленькие ручонки, и пак вжимает отросшие ногти в кожу на ладонях. сжимает челюсти и слушает объявления рейсов. до инчхона — час и двадцать три минуты. чонгук звонит хосоку только в случае острой необходимости. поэтому хосок ловит звонок каждый раз и берет трубку после первого гудка. чонгук просит встретить друга и помочь с размещением. друг прилетает через пару дней. тэхен звонит хосоку только сейчас, после пропущенных безмолвной тишиной нескольких лет. поэтому хосоку тяжело отвести взгляд от имени за экране вибрирующего телефона даже после четвертого гудка. тэхен просит встретить юнги и помочь с размещением, не напоминая о намджуне и прежней жизни — вообще лучше не. юнги прилетает через пару дней. и хосок — не телепорт, но ему нужно встретить обоих. он набирает сокджину, интересуясь, пуста ли еще его двушка, которую тот пытается сдать. они сговариваются по поводу ежемесячной оплаты — хотя бы на три-четыре месяца. ровно столько чонгук постарается поддерживать чимина, которому никакой поддержки не обещал, но так совесть не останется без умиротворенного сна. он по чуть-чуть будет отодвигать привыкшего чимина все дальше и дальше. чимин научится жить сам и в сеуле. вернется, может, к старому. начнет, может, заново. дело только в том, что возвращение к прежнему и новое начало — по сути одно и то же. чимин никогда не изменится, потому что тогда придется поступиться тем, что столько полировал в себе до блеска. нахуй лишние хлопоты. и чонгука — нахуй, и пусан — нахуй. тэхен понимает, юнги обойдется с ним жестко, если ким начнет приедаться. тэхен понимает, юнги имеет привычку уходить так, будто завтра вернется. это надежда, подаренная ему намджуном когда-то. у того привычка была — точь-в-точь. уходил бесчисленно, оставляя свой запах в постели, вещи — в кресле под кожу, левомицетин — на раковине в ванной. юнги нужен сеул. нужны другие крыши, мысли и ожидания. сеул не подводит: после полуночи блестит, переливается — становится глянцевым. когда хосок встречает чимина, пак кажется ему сладким. чимин улыбается сдержанно и подает руку, которую хосок не без удовольствия пожимает. пак чимин — лицо притягательного очарования. он открывает рот, и выливается чону в уши что-то прогретым медом. чонгук любил мед. хосок — не чонгук. хосок дает чимину ключ с пустым кольцом и говорит: одиннадцатый этаж, квартира триста тринадцать. он сажает пака в такси и платит за машину, называя адрес. хосоку надо встретить юнги в восьмидесяти пяти километрах от. когда хосок видит юнги, он улыбается. внутри сердце заводит пылящийся прибор, проектирующий на белое миново лицо кровоточащую хосокову радость. чон хосок — персональная батарейка, почти идеально подходящая любому потребителю: никогда не опускает заряд до минимума, никогда не окисляется. хосок сует пальцы меж миновых ребер и подсоединяется. пускает объятиями — заядлые — двести двадцать окультуренные. юнги прижимается к чону меньше, чем на минуту, но дюже надежно. хосок всегда таким был. забрасывал свои сети в море человеческого негатива, выуживал рыбешку, рядом мелких зубов прогрызающую чье-то нутро, и готовил ее, превращая бесцветный снимок в гамму разнобоя оттенков. хосок — не маг и чародей, всего лишь человек, который сам привык тащить свое тело до больницы в обострившейся астении. никогда не стоял выбор между своим телом и чужим — чон хосок выбирал второе. он должен позаботиться так, как хочет, чтобы позаботились о нем. но никто не заботится. хосок желает себе доброго утра и спокойного сна; готовит завтрак и не напоминает об обеде. сокджин называет это социальным одиночеством, хосок — неимением второго дубля себе подобного. юнги и хосок вместе едут в сокджинову квартиру. по пути чон предупреждает: юнги не будет жить один. квартира приличных размеров и с хорошим ремонтом, плата — посильная, но хосок поможет, если там чего. соседа зовут чимин, и чонгук за него почти ручается. чон хосок отпустил чон чонгука после смерти матери. свечение больше не является подлинным. тошнит от себя. все, что можно сделать, — попытаться спрятать что-то истинное вглубь своих внутренностей. зрачки — в линзы, тело — в танцевальный зал. с погромом после пары тренировок после взятой чужой смертью паузы. хосок разнес зал, ухайдокав почти все тело. сокджин приходит на помощь. заботится так, что хосок даже в линзах нихера разглядеть не может. невесомо, но не слабо и значительно. чимин, откинувшись на стуле и забросив ноги на кухонный стол, курит, пепел стряхивая в зажатую пальцами кружку. он успевает выпить чаю и распахнуть все окна, чтобы подвиснуть на виде из. среди камня — в бесформенном коробе — растыканы хилые деревья — восковые. зелень — блеклая и мерклая. бескровная, думает чимин, укладываясь щекой на скрещенные руки. он почти засыпает закопанным в ворох пропотевших мыслей, когда у двери слышится копошение. он не поднимается сразу, только приоткрывает глаза и прислушивается. кто-то громко кладет ключи в прихожей. кто-то громко сопит, наступая на задники кроссовок. — чимин-а, — зовет хосок и как-то по-свойски. чимин лениво выпрямляется, натягиваясь, и поворачивается на стуле, цепляя рукой спинку. и смотрит на кого-то хилого в бесформенной одежде. на блеклого и мерклого. бескровного, думает чимин. чимин бы понравился тэхену, думает юнги. пак похож на маленького совсем, незрелого и с уже заплаканными глазами. не дали конфетку пососать или отпиздили в песочнице его же лопаткой. у детей случается множество беспочвенных обид. по мнению юнги, каждая из них не стоит внимания. это все — от обилия незаслуженной дозволенности и ушедшего погулять самоконтроля. дисциплина — не для чимина, который протягивает руку, не вставая со стула, и ждет молча, когда юнги соизволит подойти, чтобы ее пожать. но мин только худо-бедно кивает и идет смотреть комнату, в которой сможет расположиться. ты можешь жить здесь, но это не означает зарождение ощущений, похожих на пробитый домашним запахом уют. носу юнги чудится запах табачной гвоздики и сушеной полыни. море, весенний ветер, и юнги идет на поиски источника обонятельной имитации. но натыкается на чимина по соседству, что сидит на полу, перекладывая вещи из сумки — стопка в стопку. чимин поджимает короткие — очаровательные — пальцы на ногах. он настолько хорош собой. он настолько непринужден, что под задранным рукавом юнги видит исполосованную конечность. грубо — не руку, а конечность. скопление прямых рубцов, пути которых пересекаются часто. маленькие шрамы округло разошлись чингилом по коже — сыпью. у чимина, кажется, аллергия. у чимина, кажется, аллергия на жизнь. хосок уходит совсем незаметно. не хлопнув дверью и не крикнув что-нибудь на прощание. хосокова активность — напускное. но юнги отдаленно хочется узнать, что случилось. как хосок начал окисляться. в чиминовой комнате — зеркало в полный рост. он замечает его сразу, но откровенно игнорирует. бросает взгляды искоса и невзначай. а потом просто выносит зеркало в коридор: тащит яро, почти агрессивно. и в нем видит край миновой комнаты, где ясный образ юнги стоит возле кровати, стягивая медленно футболку. черный ворон — во всю спину, в стены упирается минова неспособность дотянуться до всех частей, чтобы обработать татуировку. — помочь? — спрашивает чимин. — думаю, да, — юнги тянет тюбик с мазью чиминовому отражению. руки чимина набиты мягким снегом — первым увиденным в жизни. когда тебя вытаскивают на улицу, чтобы ты ловил ртом снежинки и радовался ярким в чистоте сугробам. миниатюрам сугробов. пальцы холодные. чимин как скатанный в несезон снеговик. прикосновения тают — юнги их даже не фиксирует. под конец лета в сеульской двухкомнатной, кажется, случается снежная интермедия. — почему ворон? — спрашивает чимин, втирая голос под кожу. юнги отвечает чеканно: говорит, птица эта уж больно нравится. чтобы не было пресловутых «зачем?» и «что значит?», мин выбивает в мозгу простое «мне нравится». поначалу, может, и здорово, когда спрашивают, что и с какой целью, но затем заебывает быстро, капая в самый центр нервной системы. юнги избавляет себя от микростресса. больше они практически не контактируют. но чимин после душа идет к юнги с перекисью и ватным диском — не просит помочь, просто тянет все это мину в руки. тянет вместе с собой: влажными волосами, красным кончиком мягкого носа и мокрыми глазами. чимин распарен эмоциями и недостатком чего-то — кого-то — в себе. на юнги посматривает, не поднимая веко, алая глазница нового пореза ниже чиминовой ключицы. — как угораздило? — спрашивает юнги — смутно интересно. — промахнулся, — шипит пак. хотел полоснуть по яремке, но рука, кажись, дрогнула и упала под ключицу ровным катетером, через который не втолкнешь жизнь — только перекись с дешевой ватой. юнги складывает — свой — бинт в небольшой квадрат и крепит его на чужом теле дрянным пластырем. отрывать его придется с мелкими волосками и отслойками кожи. чимин стоит перед юнги без футболки, и можно рассмотреть, но не сосчитать. юнги сбивается после первых семнадцати насчитанных и понимает, перед ним — мертвый случай, организм которого до сих пор отчего-то продолжает деятельность. чимин — раскрытая книга. и перепады настроения можно прочесть, не листая страниц. они курят после в окно на двоих и вроде даже не разговаривают. чиминовы сигареты отдают гвоздикой. от лица пахнет левомицетином. в ямке за ухом — весенний ветер с незнакомого моря. юнги передергивает: почти так же пах намджун. и где-то под ребрами зуд начинает ныть, потому что никак не почесать, не дерануть острым по раскаленному в крови. надо бы прижечь давно — надо было прижечь сразу же. но юнги любит передергивать и кончать ярко на собственную боль. чимин ночью не спит. его почему-то лихорадит, но юнги сталкивает это на какую-то там адаптацию, про которую как-то рассказывал тэхен между делом. еще рассказывал про лимонную воду с мятой — от стресса и чай с бузиной — от озноба. чиминовы ледяные ноги юнги сует в воду с температурой под парное молоко, накрывает с головой простыней и в руки пихает тот самый чай с бузиной. у чимина шрамы на стопах, на икрах. они везде. ровные и разных размеров. резаная кожа тускло блестит в свете ночника в углу паковой комнаты. чимин дышит на чай как на ладан. юнги опускается на пол рядом с бирюзовым тазиком и руки погружает в воду. у чимина ноги маленькие, почти детские словно. мин водит пальцами над следами от острого, но не касается. территория остается нетронутой. чимин после такой ночи излечивается самостоятельно. начинает усиленно спать днем и совершенно не спать ночью. чимин в сеуле находит нечеткие отголоски и слепые отзвуки беспокойного пусана и обнимает родное — узнанное — всем телом. он уходит из дома, когда юнги, как правило, крепко спит. чимин смотрит на его отражение в том зеркале, что осталось в коридоре, потому что посмотреть прямо — зайти на чужую территорию. это негласное соглашение, по которому юнги не касается его шрамов, а чимин не смотрит, как он спит. территория на самом деле остается нетронутой. чимин после нескольких ночей зачастивших уходов возвращается ближе к восьми утра. его будто мордой волокли по шаблонным выбоинам на дороге. на деле — просто вмазали разок-другой, когда решил побаловаться с зубами. чимин сталкивается с юнги в коридоре возле зеркала. юнги противно, он просто проходит мимо. потому что от чимина пахнет спиртом, собственной кровью и чужим эякулятом. чимин иногда ходит, переваливаясь с ноги на ногу. за неделю чимин умудряется заработать больше девяноста тысяч вон. все, чтобы не пользоваться пока чонгуковой картой. он забирается в ванну с холодной водой, хватается за лезвие и терпит судорогу в мышцах. дробь стачивает зубы под корень, глаза горят и от лица пышит жаром. чимин окунается с головой, и кости покрываются инеем. мыслительная деятельность замедляется. пак чимин выдыхает медленно и медленно моргает. его сердце вбивает температуру ниже тридцати шести. пак чимин — органическая экспирация. он почти плачет, нос забит под завязку. делает пять надрезов на ребрах по боку слева и опускает голову на бортик. простой поливектор — весьма разложимый, почти прозрачный. капли расходятся бледно-гранатовым под поверхностью чиминовой тоски. он оплакивает истерзанное тело, которое — его. оплакивает наедине с собой, чтобы отделаться впоследствии от мыслей об исправлении общего положения дел. потому что если ты видишь проблему, ты либо решаешь ее, либо затыкаешься на веки вечные, не клевеща на жизнь. чувствительное давление воды на легкие разъединяет чимина со спектральной реальностью. ребра расчерчивают легочные мешки в оторванные от овала контуры. пак чимин задыхается, зовет юнги где-то в своей голове — на деле едва ли слышным шепотом. у чимина светло-сливовые губы.