Мальчишник

Как ни крути, ночка выдалась так себе. Странные сны, порождённые выпивкой. Вот я в церкви. Затянутый в узкий смокинг, стою у алтаря. Дживс пробирается ко мне по проходу. Делает шаг — останавливается, ещё шаг — снова останавливается, и ещё, и ещё. Скамейки битком забиты безлицыми гостями, но я и так знаю, что смотрят они на меня и смотрят внимательно. Несмотря на обстановку, я почему-то уверен, что мы не женимся — ни друг на друге (во сне эта идея вовсе не кажется мне странной), ни на ком-то ещё. А собрались здесь все для какой-то другой, более зловещей церемонии. Я просыпаюсь в постели Дживса покрытый потом, и меня тошнит в стоящее рядом ведро. Я сразу понимаю, что нахожусь в его постели. Природа наградила меня великолепной памятью, и она работает даже на пьяную голову. Вчерашнюю пирушку я помню посекундно. Я не знал, что такое бывает. Наглая ложь, конечно. Где-то в глубине перезрелой тыковки прятались подозрения о настоящей жизни. Подозрения, что бывают удовольствия и большие, чем хорошо смешанные в. и с., и чувства более тёплые, чем гордость за модную альпийскую шляпу. Наверное, я просто не ожидал, что мои подозрения подтвердятся столь волнующим образом. Но теперь я знаю, и тело моё горит от этих знаний. Чувствую каждый дюйм кожи. Каждый волосок, вставший на лежащей поверх покрывала правой руке. Кончиками пальцев на ногах чувствую прохладные простыни. Чувствую заспанные глаза. Тяжесть между ног чувствую особенно ясно. Она набухла и тянет, трётся отчаянно о влажные простыни. Опускаю руку, чтобы прикоснуться к ней. Замираю, когда слышу из коридора сквозь закрытую дверь голос Дживса. Задерживаю дыхание. В квартире кто-то есть. Не помню ни стук, ни как Дживс выбирался из постели. Но я чувствую тепло нагретых им простыней, медленно остывающих в холодном воздухе спальни. Перекатываюсь на его место, чтобы запереть тепло внутри. За дверью продолжается разговор, я слышу низкий грустный голос Дживса и чужой — пронзительное, наполненное злостью стаккато. Слышу интонации, но не слова. По-моему, они спорят. Я уже спустил ноги на пол, чтобы подойти и послушать, когда хлопает входная дверь. В проёме появляется Дживс, серьёзный и молчаливый. Его вид меня пугает. Он в брюках и носках, рубашка застёгнута лишь наполовину. Ни пиджака, ни галстука. Волосы не набриолинены, и небольшая прядь топорщится сзади, как петушиный хвост. Он сильно взбаламучен. Что мне остаётся, как не взбаламутиться вместе с ним? Но даже и взбаламученный, я не могу не замечать его привлекательности. Ощущение его присутствия заполняет собой комнату. В паху начинает покалывать. Тянусь за простыней и прикрываю ею колени. Конечно, он всё замечает. На задворках сознания пульсирует головная боль. А я всё равно умудряюсь трепетать от его близости. — Посетителем, сэр, — произносит он тихо и хрипло, — был жених мисс Анжелы. На меня накатывает волна облегчения, настолько холодная и освежающая, что я ощущаю её всей кожей. От неё бегут мурашки. Вернулся. — Он принял меня за вас. Я не стал его поправлять. Мне удалось его убедить, что мисс Анжелы в квартире нет и что все приличия соблюдены. Не то чтобы меня волновали приличия. В пустой вустеровской черепушке эхом звенит одна-единственная мыль: мне не нужно на ней жениться. Не нужно расставаться с Дживсом. Мы остаёмся вместе. — Старина, ты просто умница, — выговариваю я липкими губами. — Взял первый приз, как всегда. Сильно он выкаблучивался? — Во рту противно. Как в болоте. И наверняка дурно пахнет. Смутно вспоминаю, что меня тошнило. Ах, да. Ведро вон полное. — Боюсь, что так, сэр. Он ударил меня в подбородок, но боль уже проходит. Вскакиваю и тяну к нему руку. Натыкаюсь на странный взгляд, словно на мне лиловый галстук, и замираю на месте. Рассматриваю его подбородок. Синяка ещё нет. — Чёрт подери, Дживс! Вот мерзавец. Сильно больно? — Уверяю вас, сэр, что я жив и здоров. Приношу свои извинения за мой внешний вид. — Брось. — Говорю и прикрываю рот рукой. Под вкусом виски чувствую телятину, которой ужинал в Трутнях. И даже утреннюю яичницу. Снова перевожу взгляд на треугольник обнажённой кожи в вырезе его рубашки. Неописуемо манящий. Его кожа прямо здесь, под этой тканью. И тут же воспоминание о прошлой ночи берёт меня за руку и тянет в гостиную, на диван. Внизу между ног Дживс, темная голова скачет вверх-вниз, из губ вылетают еле слышные звуки. Пугающее, болезненное, унизительное, обнажённое наслаждение. Голос Дживса возвращает меня в спальню. — Я полагаю жизненно важным сообщить вам, сэр, что лорд Бридлинтон — жених мисс Трэверс — пришёл сюда в поисках своей наречённой и желая примирения. — Дживс смотрит мне прямо в глаза, не то что вчера. Обычно, когда люди ощущают неловкость после чего-то настолько масштабного, что это меняет всю их жизнь, они избегают взгляда. Неловкость Дживса выражается в прямом взгляде в глаза. Он как-то весь закрылся, я никогда не видел его таким чужим и отстраненным. — Я его заверил — притворившись вами, — что в его отсутствие сделал предложение мисс Анжеле только лишь из братской привязанности. Я сказал ему, что она без него страдает, и прямо намекнул, что его ждёт удовлетворительный ответ, буде он бросится к её ногам и предложит ей своё сердце. — Господь всемогущий. Ты чудо. — Это было сложно. Моя одежда и… запах крайне подозрительны. Я должен извиниться, сэр, что… Он запнулся, бросив беспокойный взгляд на полное ведро у кровати. Я знаю, что он заметил его, как только вошёл в дверь. И старательно игнорировал вплоть до этого момента — уж слишком оно отвратительно. — Ты сделал, что должен был, Дживс, — быстро заверяю его я. — Сказал то, что нужно было. Я не против. — …Что объяснил свой вид вчерашней попойкой, — продолжает Дживс, не отрывая взгляда от ведра. — Не то чтобы ты соврал. Это он никак не комментирует. — Я не нанес вашей репутации того вреда, который заставил бы вас остерегаться закона, сэр. — Старина, ты всё сделал правильно. Повисает неуютная тишина. — Я уберу ведро, сэр, — говорит он какое-то время спустя. Он берёт его, как дохлую кошку, и быстро и молча уносит из комнаты. Тонкий, острый запах остается. Встаю, роняю простынь на постель и иду в ванную. При каждом шаге ощущаю прикосновение пижамных брюк к набухшему члену. Я не спешу, и когда добираюсь до ванны, обнаруживаю, что Дживс уже её наполняет. Меня это не удивляет. Горячий пар гладит меня по груди и плечам. Снимаю пижаму и залезаю в горячую воду. Дживс стоит рядом, всё такой же отстранённый, и не отводит глаз. Рубашку он застегнул, но галстук и туфли надеть не успел. Беру с мыльницы кусок мыла и сжимаю в руке. — Дживс, — произношу я как можно громче и легкомысленнее, — ты меня не помоешь? Он подходит и тянется за мылом. Когда его пальцы касаются моих, я совершаю нечто безумное. Ничего не могу с собой поделать. Хочу его так сильно, но не знаю, как попросить. Я роняю мыло в воду между моих разведенных ног. Оно опускается на дно и совсем слегка задевает дрогнувший член. Тот твердеет ещё сильнее и смешно поднимает головку из воды, как любопытный бегемотик. Дживс не слишком поспешно выпрямляется. На его лице нет ни удивления, ни неудовольствия, ни отвращения. Смотрит на меня молча сверху вниз. Холодные синие глаза мерцают в густом пару, как маяки в тумане. — Дживс, ты не подашь мне мыло? — Я пытаюсь выговорить эти слова тем же тоном, каким прошу приготовить на ужин филе говядины, смешать в. с с. и подать мыло с мыльницы, а не со дна ванны между моих ног. Получается плохо. Он снова становится на колени и закатывает рукав до локтя. Опускаю голову на борт ванны. Он опускает руку в воду одним грациозным движением и достает мыло. Меня он не касается. Я возмущён. Жар от воды и мучившее меня с самого утра неудовлетворение оборачиваются внезапной вспышкой гнева. У меня вырывается какой-то требовательный звук. Когда на него не следует никакой реакции, я выхватываю у Дживса мыло, наспех мылю руки, приподнимаю бёдра и твердо и отчаянно обхватываю изнывающий от жажды член. Он смотрит на меня далёким взглядом. А я не скрываю недовольства и резких высоких тонов в голосе. — Так нельзя, Дживс. — Выжимаю слова, как воду из полотенца. — Нельзя... поступать так с парнем. Показал такое… и ждёшь, что… Позволяю ему видеть мой член во всей его красе. Длинный, толстый и блестящий. Тёмный под мыльной пеной. Как маленький глаз в головке моргает, когда я провожу по нему указательным пальцем другой руки. Я даже не знаю, смотрит ли он. Я смотрю сам на себя. На руки, действующие по собственной воле. Слышу, как у него влажно хлюпает в горле. Теперь я думаю о его рте. Горячем, мокром нёбе. О слюне, которая совсем как моя. — Клянусь вам, сэр, я не хотел заставлять вас страдать. Я потерял контроль. Я смотрю на него и вижу, что и он мечтает ко мне прикоснуться с той самой минуты, как открыл глаза. — Ну так давай, Дживс. Давай. Он встает, снимает рубашку и майку, потом брюки и носки. Молча и без лишних движений. Складывает и оставляет их на стуле у раковины. Потом забирается ко мне в ванну. Садится напротив, длинные ноги прижаты к бортам. Выпускаю из руки свой член и смотрю на его. Он так меня привлекает, это просто смешно. Наполовину возбужденный, указывающий прямо на меня. Дрожу от прикосновения наших бёдер, от того, как одновременно горячо и неудобно мы сидим. От ощущения его волос на голенях. Таких же чёрных и блестящих, как на голове. Дживс смотрит на меня с любопытством. Задумчиво. С чувством. Его кожа розовеет в горячей воде. Замечаю это, когда от наших движений поднимается волна и обнажает полоску на его животе, разделяющую кожу на пурпурную и кремовую. Снова беру себя в ладонь и продолжаю. Работаю быстрыми, уверенными движениями, с полным обхватом. Он смотрит внимательно — я вижу, когда он сосредоточен. Заворожённый, холодный, осуждающий, в какой-то степени, но вовсе не спокойный. Он к себе не прикасается. Я к нему не прикасаюсь. Хочу, чтобы он протянул руку и коснулся меня, но просить об этом кажется неправильно. — Я так рад, — выговариваю я, задыхаясь, — так рад, что мы можем остаться вместе, Дживс. А ты рад? По ногам пробегают волны удовольствия, и колени вздрагивают. Он еле заметно кивает. Я кончаю сильно и обильно. Ощущения ещё сильнее, чем вчера, — освобождающее, разгульное чувство. Ну, потому что вчера всё вроде как случайно получилось. А сейчас намеренно. Мутное пятно поднимается в воде между нами и едва не касается Дживсова члена. Выдыхаю долго и бесстыдно. Член Дживса всё еще возбужден, хоть и не настолько, чтобы касаться живота. Но Дживс к нему не прикасается. И меня не просит. Мы выбираемся из ванны, он тут же берёт с полки полотенце и голышом уходит в свою комнату. Я иду за ним. Мы стоим у его кровати, и он аккуратно, с какой-то холодной нежностью вытирает меня полотенцем. Мне всё теплее и теплее. От прикосновений махрового полотенца. От его обнажённой близости. От ощущения, что я, кажется, в двадцать шесть все-таки повзрослел. — Я люблю тебя, Дживс. — Нет, сэр, — быстро отвечает он. В его голосе нет ужаса. И холода тоже нет. Он говорит, как старый школьный учитель. — Вы ошибаетесь. — Ничего я не ошибаюсь, — зло возражаю я. — Дживс, я думаю о тебе, постоянно. Ты мне нужен. — Я вспоминаю всех женщин, к которым чувствовал хоть капельку привязанности. И об ощущении его рта. — Я без тебя не могу. Когда я думал, что мы расстаемся, я чуть с катушек не слетел. Чёрт подери, если это не любовь, то что это? Смотрит на меня с каким-то упрямым сожалением. — Боюсь, сэр, созависимость. Внезапно мне сильно хочется стукнуть его по носу. Мешает телефонный звонок. Он оставляет меня у кровати, обнажённого, и идёт к шкафу за простым темно-синим халатом. Накидывает его на голое тело и уходит в гостиную. Слышу, как он с невыносимым спокойствием в голосе отвечает на телефон. — Да. Очень хорошо. — Пауза. — Слушаюсь, сэр. Возвращается в спальню и говорит: — Мы приглашены на бракосочетание лорда Бридлинтона и мисс Трэверс, сэр. 09:30 В дороге я храню молчание. Думаю о головной боли, чтоб отвлечься от мыслей ещё более неприятных. Середина марта, и ночью выпал снег. Что-то от него ещё осталось в траве на обочине с обеих сторон от дороги. Мистер Вустер трещит не умолкая. Словно отчаянно желает заполнить тишину. Не дать мне возможности произнести: «Прошлая ночь, сэр, я думаю, была…» Я не собираюсь этого говорить. Я вообще ничего не собираюсь говорить, насколько мне будет позволено. Мистера Вустера слушаю вполуха. Он по большей части разглагольствует на матримониальную тему и радуется, что удалось избежать капкана. Концентрирую всё внимание на холодном потоке встречного воздуха и цепкой хватке на рулевом колесе. — Знаешь, Дживс, я помню песню, что пели мне родители. Вообще я их почти не помню, а вот эту песню помню. — Он произнёс это с такой гордостью. — Кажется, матушка качала меня на коленке и пела: «А я стояла в церкви у алтаря, ждала у алтаря, ждала у алтаря. И поняла я, что бросил он меня, что кинул он меня, и грустно было мне. И вот внезапно, получаю я записку, от него записку, вот эту самую записку: «Прости, я не могу удрать сегодня в церковь. Меня не пускает жена». — Родители пели вам эту песню, сэр? — Я позволяю сомнению прозвучать в голосе. — Да. Да, уверен. А может, я её в баре услышал. Точно не помню. Одел я его безупречно. У него горят щёки и одурманен взгляд, но вряд ли это заметит кто-то ещё. До Севенокса десять миль. Он поёт песню ещё раз. От недосыпа режет глаза, но я не отрываю их от дороги. 10:00 У церкви мисс Анжела налетает на меня, как большая белая птица на рассыпанное зерно. Бежевая фата скрывает её лицо. Талия не выдает потерю невинности — пока. — Дживс, — говорит она. Поднимается на носочки и клюёт меня в щёку. — Чудо наше, ты приехал. Как ты? — Хорошо, мэм, благодарю вас. — Чувствую на щеке отпечаток слюны и помады. Нужно улучить минутку незаметно её вытереть. — Чудесно, — говорит она. — Чудесно. — И запускает беспрерывный монолог, очевидно, повторенный сегодня уже не один раз: — Сядешь на моей стороне, хорошо? Потом мы едем в Бринкли. Там натянули палатку для шампанского, и будут танцы. Мне так нравится платье. Тётя Агата превзошла самое себя, времени у нас совсем не было. На медовый месяц мы едем в Дартмур. Там много замков. Будет божественно. Понятия не имею, зачем она делится со мной подробностями медового месяца. Думаю, она не вполне осознает, с кем разговаривает. Она похожа на сломанный граммофон — пластинку заело, и игла царапает один и тот же участок записи снова, и снова, и снова. Наконец она поворачивается к мистеру Вустеру, с любопытством подошедшему к дверям. Она словно просыпается от транса и восклицает: — А вот и ты! Берти, ты просто ангел. — Она целует в щеку и его. — Выглядишь очаровательно. — Какое-то мгновение мне кажется, что сейчас она поблагодарит его за его самоотверженность. За то, что он был готов пожертвовать ради неё всем для него родным и важным и растить чужого ребенка. Но вместо этого она говорит: — Сядешь на моей стороне. Потом мы едем в Бринкли. Там натянули палатку для шампанского, и будут танцы. Мне так нравится платье. Ты не думаешь, что тетя Агата превзошла самое себя? Мистер Вустер, похоже, не может понять, риторический это вопрос или нет. Он смотрит на платье с плохо скрываемым ужасом. Она этого не замечает. — Ну… — говорит он. — Да. Красивое. Очень красивое. Тут мисс Трэверс замечает очередную подъехавшую машину и торопится встречать вновь прибывших. Мы с мистером Вустером остаёмся у входа в церковь, как громом поражённые. — Ну разве не странно, Дживс? — шёпотом спрашивает он. — Странно, сэр? — Как на них находит. На женщин. В смысле, их словно переклинивает. Просто помешаны на свадьбах. — Действительно, сэр. — Даже жутко. — Правда, сэр? — Да. Хотя, я думаю… Думаю, мужчин просто на другом переклинивает. Вот так же сводит с ума. Всего лишь мысль о… И он поднимает глаза к солнцу. День выдался холодный, но на небе ни облачка. — Я бы попросил вас опустить взгляд, сэр. Повредите роговицу. Он тут же смотрит под ноги. — Да. Разумный совет, старина. И поворачивается, чтобы войти в вестибюль. Но на пороге он сталкивается с лордом Бридлинтоном, который вылетает из церкви на холодный утренний воздух. — Вустер! — кричит он и с энтузиазмом жмёт мою ладонь. Мистер Вустер мешкается на мгновение, а потом вспоминает. Отступает назад. Думаю, он боится, что ему придется играть роль камердинера. — Лорд Бридлинтон, — говорю. — Салют, приятель. — Пожимаю ему руку, как ровне. Он пронзает меня острым взглядом и, мне кажется, видит меня насквозь. Видит всю мою родословную, воспитание и род занятий. Что моя мать была кухаркой, а отец — младшим дворецким. Что в двенадцать отец отхлестал меня ремнём за дружбу с сыном хозяина дома, где он служил. Что дело всей моей жизни — это служение цепочке хорошо воспитанных, беспечных, благородных бездельников без какой-либо жизненной цели, потому что всё остальное у них и так есть. Что я прилип к мистеру Вустеру безо всякой на то причины, кроме того опасного, глубокого удовлетворения, которое я получаю рядом с ним. Что прошлой ночью я целовал его и позволил ему целовать меня, а потом опустился перед ним на колени и взял в рот его член. Лорд Бридлинтон говорит только: — Рад вас видеть. — Хлопает меня по спине. Холодный воздух успокаивает резь в глазах, а горло сжимается от страха разоблачения. — Хороший совет вы мне дали. Там, у себя. Сработало как по маслу. Мир восстановлен. Голова у вас что надо, парень. Скромно склоняю голову на бок и прочищаю горло. — А, чепуха, не стоит. Вы бы и сами разобрались, думаю, и без моей помощи. Он с любопытством смотрит на мистера Вустера. Не моргнув глазом, кладу ладонь на плечо своего господина. В глазах того мелькает паника. Я не представляю его своим камердинером. В другое время я бы так и сделал. А сегодня это почему-то кажется жестоким. — Позвольте представить вам моего доброго друга, Реджинальда Джарвиса. Реджинальд — лорд Бридлинтон. — Привет, — нервно бормочет мистер Вустер. — Рад, очень рад, — безразлично говорит лорд Бридлинтон. — Ладно, пора бежать. Знаете же, через полчаса на меня наденут оковы. — Он смеётся своей полушутке, поправляет шляпу и скрывается в тени вестибюля. Смотрю на мистера Вустера. Он то и дело облизывает губы. Никогда при мне он так не нервничал. 10:45 Церемония, к счастью, проходит быстро и без излишеств. Мы с мистером Вустером сели так далеко, как это было возможно без риска показаться невежливыми. Интерьер низкой англиканской церкви непримечателен и тоскливо холоден. Единственное яркое пятно цвета — это позолота на кафедре справа от алтаря*. Внутри меня словно поселилась сырость. Вероятно, она проникла в меня вчера ночью, когда пали все барьеры. От мистера Вустера рядом ощутимо веет теплом. Я не отрываю взгляда от пары у алтаря — напуганные, радостные, круглые молодые лица. Но мистера Вустера я чую нутром. Облегчение исходит от него волнами. Облегчение, что это не он произносит клятвы. Когда священник спрашивает о причинах, почему эти двое не могут быть вместе, я думаю о том, что мы с мистером Вустером творили прошлой ночью. О диких, неестественных, необузданных занятиях, которым мы предавались. Его лицо, так близко к моему. Красные, влажные губы. На моих губах. Когда священник спрашивает жениха, будет ли он любить, уважать, заботиться о своей невесте и подчиняться ей, я вспоминаю дым, струящийся изо рта мистера Вустера. Его взгляд, когда он достал член, слушая мои скабрёзности. Его вкус у себя на языке. Когда священник спрашивает невесту, останется ли она со своим женихом в болезни и здравии, в богатстве и бедности, пока смерть не разлучит их, я вспоминаю, как семя мистера Вустера смешалось с водой в ванне, завихряясь, растворялось между нами. Как я быстро встал, прежде чем оно меня коснулось. 11:30 Я понял, что потерял мистера Вустера, когда все гости уехали в Бринкли. Я прождал его у машины минут пятнадцать, но он так и не объявился. Решаю обойти церковь вокруг, пройти по узкой тропинке, петляющей между могил церковного кладбища: вдруг он решил прогуляться, чтобы прочистить голову. Его нигде не видно. В конце концов я возвращаюсь в церковь. Скамейки вдоль прохода пустынны и тихи. Со стороны правого нефа по направлению к южному трансепту есть маленькая мужская уборная. Думаю, она предназначена для викария — у меня ощущение, что я вторгаюсь в чужие владения. Но викарий покинул церковь сразу после церемонии, благословив молодую пару и объявив, что его присутствия ждут на церковном празднике. Я знаю, что он здесь, как только переступаю порог. Запираю за собой дверь. Половину задней стены занимает простое деревянное ограждение. По-видимому, оно играет роль кабинки. Из-за него слышится ровное, мерное дыхание. Очень тихое, на грани слышимости. — Сэр? — тихо произношу я. В ответ слышу чистый любопытный голос: — Дживс, это ты? — Да, сэр. Могу я подойти и поговорить с вами? — Да. Да, заходи. Я в приличном виде. Захожу за ограждение и вижу, как он сидит на крышке унитаза, уперев ладони в чуть раздвинутые колени. Не спрашиваю, что он тут делает. Он похож на испуганную косулю, готовую в любой момент сорваться с места. — Старина, прости, что сказал, что люблю тебя, — произносит он на одном дыхании. — Просто… Ты запустил во мне какой-то механизм. И я всё понял, понимаешь? Понял, зачем пишут романы и сонеты. Еще чуть-чуть, и мои губы сами изогнулись бы в улыбке. Но я сдерживаюсь. Он продолжает говорить: — А такие откровения, Дживс, они как Откровения. Серьёзные, Дживс. Просто чертовски громадные. Ты меня с ног сбил. — Вцепляется пальцами в колени. — В нокаут отправил. У него какой-то вороватый вид, взгляд мечется по стенам, на щеках алеют пятна. Я не знаю, как его успокоить. Я не знаю, как успокоить себя — в чужой ванной незнакомой церкви. В непривычных обстоятельствах. Справа от нас раковина и небольшая полочка, на которой бриолин с распылителем, баночка талька, кусок ландышевого мыла и сложенное полотенце для рук. Я разглядываю вырезанную на мыле витиеватым шрифтом надпись «Ландыш», когда мистер Вустер заговаривает снова: — Дживс, я тут подумал, ты не мог бы… — Чем я могу услужить, сэр? — Я собираюсь напомнить, что нужно ехать. Мне не больше него хочется присоединяться к празднику, но наше отсутствие заметят. Нужно хотя бы показаться. — Неловко о таком просить. — Говорите прямо, сэр. Если можете. — Просто это… довольно… — Сэр, прошу вас. Скажите уже, чего вы от меня хотите. Этот разговор меня утомил. Мои слова ужаснули меня самого. С прошлой ночи я что-то в себе сдерживаю, какие-то эмоции, похожие на злость, и уж точно такие же горячие. С каждой секундой хватка ослабевает, и они по капле просачиваются наружу. Никогда не видел мистера Вустера настолько поражённым. Никогда я не говорил с ним таким раздражённым тоном. Его глаза широко открыты и опасно блестят. Открываю рот, чтобы извиниться, но он меня перебивает стремительным признанием, как невоспитанный школьник, пойманный с поличным за какой-нибудь пакостью. Он весь красный, но голос ясен и твёрд. — У меня стоит с самого утра, Дживс. Уже минут через двадцать после ванны встало. Я пришёл сюда как раз за этим, но не смог себя заставить. Сам понимаешь, дом Господень и всё такое. И тут ты появился. О, эта наивность. Этот пыл. Смятение, беспокойство и смущение. Как же это всё… соблазнительно. Признаюсь в этом самому себе. Чувствую потрясение, и волнение — и ликование, — что открыл ему глаза на эту тайну, которая вовсе не тайна. Меня не слишком удивляет, что он прожил полжизни, не зная и не интересуясь, о чём люди шепчутся за дверью, читают при свете прикроватной лампы и чем занимаются в темноте. Он такой невзыскательный. Но теперь он знает. И рассказал ему я. Этот новый, знающий, жаждущий человек принадлежит мне и только мне. — Простите мне мою резкость, сэр, — говорю я хриплым голосом. — Все нормально. — Подходит ко мне ближе и ближе. Пока не валится на меня и неловким, непонятным, неумелым движением не прижимается своим лицом к моему — левой щекой к моей правой. Трётся о меня, а потом спешно ищет губы. Слепо ведёт ими по щеке и подбородку, наваливаясь на меня всем телом, находит губы и всасывается в них, вылизывает, пытаясь при этом ещё что-то говорить. — Всегда считал, что поцелуи… Я их только в кино видел. А вчера ты целовал меня вот так… — Да, сэр. — Позволяю его языку скользнуть в рот и попробовать на вкус щёки и нёбо. — Это по-настоящему, да? — Прижимается ко мне всем ртом и целует влажно и сосредоточенно, на множество долгих минут полностью погрузившись в процесс. Потом отстраняется и целует снова, почти точно так же. Только чуть увереннее. Плавнее. Чуть более умеючи и слегка красуясь. Вот так же он разучивает мелодии на рояле. Разворачивает меня к туалетному сиденью и заставляет сесть на крышку. Сам забирается ко мне на колени, в смешную позу дамы в женском седле. Снова прижимается ко мне губами и обнимает за шею. Меня очаровывает стереотипность этой позы. Отстраняется от меня и спрашивает: — Дживс, сколько ты помнишь со вчерашнего вечера? — Всё помню, сэр. — Хочу всё это повторить. Ещё и ещё. — Расстегивает мою рубашку и вытягивает из брюк. — Сэр, мы пропустим празднество. Он меня не слушает. Встаёт ко мне лицом, пахом прямо на уровень глаз. Хочу встать тоже, но он кладет ладонь мне на плечо. — Когда я сказал, что у меня стоит, Дживс, это была не фигура речи. Я не могу больше терпеть. — Осторожно расстёгивает брюки и ахает, когда пальцы задевают член. — Спусти их. Стягиваю ему брюки до колен. Он поднимает рубашку, и я вижу, что твердый, набухший член задран кверху, и ткань просвечивает от влаги, где головка вжимается в хлопок. Он берёт бельё за резинку, оттягивает от члена и стягивает вниз по бедрам, пока оно не падает на брюки у коленей. Испускает вздох, но не облегчения, а какой-то восторженной неудовлетворённости. Переводит взгляд вниз. — Ох, — выдыхает он, совсем бесшумно. — Ах. — Осторожно берёт член в руку, прямо посредине, слабо сжимает, как если бы гладил опасного зверя и боялся его зубов. Я к нему не прикасаюсь. Я сижу ровно, возбужденный, не отрываю от него глаз. Не отрываю глаз от его руки и его члена. Он не обрезан. Я бессознательно отметил это вчера и еще менее сознательно — сегодня утром. Сейчас я отмечаю это с восхищением. Крайняя плоть почти полностью раскрылась, показывая набухшую, блестящую головку. Он на пробу делает крошечное движение, одно-единственное, и член в его пальцах дёргается и истекает влагой. — Смотри, Дживс, — восхищённо говорит он. — Смотри. Чертовски здорово. Никогда бы не подумал. И он начинает двигать рукой быстрее, то и дело оттягивать кожу по стволу. Закрывает глаза и позволяет голове упасть назад. Смущенно замечаю, что он стоит в той же позе, как при мочеиспускании. Почему-то эта мысль заводит меня ещё сильнее. — Дживс, — произносит он тем же задыхающимся, одержимым тоном, каким мисс Анжела говорила о предстоящей свадьбе, — если бы я был девушкой, как бы ты меня взял? Хочу наклониться и провести языком по головке. Слизнуть тяжелую, набухающую каплю на самом кончике. — Вы джентльмен, сэр. — Да. Но если бы я был девушкой. Как бы ты меня взял? — Вы первый мужчина, который вызывает у меня такую реакцию, сэр, — говорю я non sequitor и чувствую, что должен объясниться. — Но ни одна женщина… никогда… — Представь, что я женщина, — упрямится он. — Я мог бы… усадить вас на это сиденье, сэр. — Да? Кладу ладони на его голые бедра и сжимаю не слишком развитые мышцы. — Да. Я мог бы задрать вам юбки и любоваться вашими ногами. — Веду руками по бедрам вниз, ощущая под ладонями щекочущие мужские волосы. — Мог бы расстегнуть подвязки. Протянуть руку и снять с вас бельё. Он задыхается и облизывает губы. Наклоняет голову вперёд, прижимает подбородок к груди, смотрит на свой кулак, потом снова откидывает голову назад и смотрит в потолок. — Ласкать меня внутри пальцами? Стать на колени и ублажать языком? — И то, и другое, сэр. — Войти в меня? На одно головокружительное мгновение я забываю, что он говорит гипотетически. — Я буду вас трахать, сэр, — говорю я, глядя на его красный, жаждущий член. — Я закину ваши ноги себе на плечи и буду трахать, пока ваши лицо и грудь не покраснеют и не покроются потом. Пока у вас на глазах не выступят слезы. Я буду вас трахать до тех пор, пока не изольюсь внутри вас. Я заберу ваше достоинство и отведу вас к алтарю. — А я не хочу жениться, Дживс, — дерзко отвечает он полузадушенным тоном. — Я… ненавижу свадьбы. — Его член извергает одну, вторую, а потом третью струю густой жемчужной жидкости, он с неприличным влажным звуком растирает её по себе и дышит, как загнанная лошадь. Его член остается твердым ещё несколько секунд и затем увядает. Я кончил в штаны. Мне мокро, неприятно, и я чувствую себя выставленным напоказ, а ведь я даже ничего с себя не снял. Иду к раковине, снимаю брюки и всё вычищаю. Потом зову мистера Вустера и быстро, но тщательно чищу и его. Ландышевым мылом. Он молчит по дороге в Бринкли. Всё, о чем я могу думать, это викарий, который заглядывает в уборную перед вечерней службой. Замечает, что надпись «Ландыш» на куске мыла уже не читается. Раздумывает, кто мог это сделать. 14:30 Мы ненадолго заглядываем в палатку с шампанским. На столе пятиэтажный торт. Белый, с розовыми сахарными розами. Мы с мистером Вустером поздравляем новобрачных, жмём им руки и желаем счастья и здоровья. Наполняющее танцы веселье смягчено холодным воздухом — для уличных гуляний ещё слишком рано. Гости болтают, смеются, флиртуют, и изо ртов вырываются клубы белого пара. Беру шампанское себе и мистеру Вустеру. Где-то с час он остается рядом со мной, а потом присоединяется к группе приятелей из клуба Трутни. Когда мне надоедает сидеть за уставленным пустыми бокалами и усыпанным засахаренным миндалём столом, я выхожу из палатки и иду среди деревьев вниз по реке. Иду и думаю обо всех женщинах, с которыми делил тело, обо всех свиданиях, воспоминания о которых навсегда останутся жить на задворках моего сознания, в костях, всегда будут биться своими собственными сердцами. И думаю о мистере Вустере. О чистом, сияющем, беспечном юноше, к которому я испытываю такое лютое обожание, что согнал жестоко все эти спящие воспоминания, чтобы он мог забраться на их место и устроиться со всем комфортом, развалиться, как домашний кот, разомлевший на нагретой солнцем крыше. Ни одну женщину я не хотел так, как хочу его. Мне нравятся женщины. Но я никогда не боялся потерять их привязанность, внимание и дружбу. Первое, что я боюсь каждый день, час и минуту — это потерять мистера Вустера. Останавливаюсь, когда солнечный свет окрашивается в розовый. Я стою у крошечной церкви сразу за границей Бринкли. Прихожан у неё очень немного. Помню, как мы с мистером Вустером проезжали мимо в автомобиле, и он рассказывал, что несколько дней учился в здешней школе, пока не спросил что-то неуместное про Древо познания и ему не запретили сюда возвращаться. Не тогда ли он перестал интересоваться грехами плоти? Прохожу мимо калитки маленького кладбища и вижу вспышку черно-белого — неуместного среди зелени травы и серости могильных плит джентльменского смокинга. Тихо открываю калитку и захожу. Мистер Вустер стоит сразу у входа, справа от дорожки, и любуется цветущим ракитником. В левой руке полупустая бутылка шампанского, ленты развязанного галстука-бабочки лежат на груди. — Люди, Дживс, на свадьбах, крестинах и вообще. На кладбища почти не ходят. — Он с любовью смотрит на дерево. — Тут же так красиво. Формулирую в голове ответ: «Думаю, сэр, люди считают кладбища неподходящими духу празднества». Но говорю почему-то другое: — Не могу с вами не согласиться, сэр. — Прогуляйся со мной, Дживс. — Тянет ко мне руку непонятным жестом, и на мгновение мне кажется, он хочет взять меня за руку. Но она падает, и он идет в сторону ближайших могил. Он пьян, но совсем не так, как вчера. Он какой-то сонный, мечтательный и чуточку сентиментальный. — Ты считаешь меня беспечным, да, Дживс? — говорит он, глядя в лицо каменного ангела с отколотым носом и покрытой лишайником щекой. — Сэр? — Ты думаешь, я счастливый, довольный, ничем не обеспокоенный. Олицетворение беззаботности. — Он отходит от ангела. — Вовсе нет, сэр. — Это ложь, ибо, признаюсь, именно так я и думал. — Ну, — продолжает он, словно я с ним согласился, — что-то, бывает, сложновато принять вот так, с ходу. Всё время приходится переосмысливать. Он садится спиной к свежему могильному камню. Земля вокруг рыхлая и неутоптанная, и на местах, где недавно укладывали траву, видны разломы. Он бросает взгляд через плечо на имя и даты, кладет голову на камень и икает. — Присядь со мной, Дживс. Места тебе хватит. — Я собираюсь отказаться, чтобы не нарушать приличия, но он настаивает: — Пожалуйста. Для меня это важно. — Мне вовсе не хочется намочить брюки на сырой земле, и я аккуратно опускаюсь рядом с ним на корточки. Он медленно перекатывает голову по камню и смотрит на меня. — Знаешь, Дживс, я ходил сюда в воскресную школу. — Он разводит в стороны ступни на вытянутых ногах и стучит ими друг о друга. Отполированные чёрные туфли ловят отблеск заходящего солнца. — Не к этой могиле. В церковь, я имею в виду. — Да, сэр. Вы уже упоминали. — Да? Что ж. Так вот. Всего несколько дней. Забавно, да, чему они считают нужным учить мелких козявок? — С вами можно согласиться, сэр. — Они почему-то считали жутко важными всех этих животных. Которых засунули парами в громадный корабль вместе со стариком и его семейством. Там ещё сильный дождь был, голубка и оливки. Я ещё подумал, ну что за ерунда. Ну меня и выгнали. Хотя я задал вполне себе разумный вопрос — про то, что знало дерево и что узнали Адам и его барышня, когда съели фрукты. — Первородный грех, сэр. — Он самый. А потом ещё: с чего вдруг они поняли, что разгуливают голышом? почему их изгнали? а Каин и Авель — с чего они вообще там оказались и откуда взялись? — Логичные вопросы, сэр. — От меня отмахивались намёками, но я не отставал. Я хотел подробностей, Дживс. Деталей. — Понимаю, сэр. — И меня вытурили. Кажется, матушка и батюшка были не слишком довольны. Но меня так и не наказали. Их самих скоро не стало. А тётя Агата никогда не была особенно религиозной. Он молчит какое-то время. Потом говорит: — Мне понадобилось… двадцать лет, чтобы снова начать задавать вопросы. — Пригвождает меня к земле искренним, благодарным взглядом. — Спасибо тебе, старина. Что проявил большую отзывчивость, чем… мистер Тонбул, вроде бы его так звали, нашего учителя. — Всегда пожалуйста, сэр, — отвечаю ему со всей серьёзностью во взгляде. Он закрывает глаза. — Дживс. Когда я умру, можно тебя похоронят со мной? Вопрос настолько внезапный, что я говорю первое, что приходит в голову: — Если я тоже буду мёртв, сэр, то не вижу к этому никаких препятствий. — Нет, Дживс, — недовольно возражает он. — Я серьёзно. Если я умру раньше тебя, можно, когда ты умрёшь, тебя похоронят рядом со мной? Я мог бы посмеяться над его забавной формулировкой, но у меня почему-то сжимается в груди. Делаю глубокий вдох. Когда мне кажется, что голос прозвучит ясно и спокойно, отвечаю: — Хорошо, сэр. Меня похоронят с вами. — Хорошо. Договорились. Следующий вопрос. — Да, сэр? — А до тех пор, Дживс, ты придёшь на праздник? — Праздник, сэр? — Да. На праздник. — Вы уверены, что в состоянии продолжать веселиться, сэр? — Ерунда. Конечно. Всегда. А теперь отвечай, да или нет. Ты придёшь на мой праздник? — И где же вы устраиваете праздник, сэр? — У себя. У нас. Это же наш мальчишник. — Сегодня, сэр? — Сегодня, и пока я не умру, и пока ты не умрешь. Я решил устроить марафон из мальчишников. — Смотрит на меня. — Ты не на попе сидишь. Забираю у него бутылку и прислоняю к могильному камню. Потом встаю и смотрю на него сверху вниз. — Сможете встать, сэр? — Давай попробуем, — говорит он и тянет ко мне руки, сжимая и разжимая кулаки, как ребенок, который хочет на ручки. Беру его за локти и ставлю на ноги. Завязываю бабочку. Он опирается на меня всю дорогу до машины.