***
Переступать порог своей комнаты оказывается куда более волнительным, чем пять минут назад. Но затем приходится собирать всю волю в кулак, сжимая в пальцах ухо игрушки, побитой молью. Хочется топать и кричать, заставить Еноха чувствовать тот же самый страх и удушающую своей силой ярость, но я только твердо ступаю по ступеням деревянной лестницы, ведущей на третий этаж. Отсчитываю две первых двери, и с разгона захожу в комнату Еноха, нарушая любые личные границы. В его комнате темно и почему-то сыро, пахнет душным ароматом крови и формалином. Пахнет страхом и самой смертью, отчего начинает кружиться голова и пульсировать в висках. Расстеленная кровать с медным изголовьем стоит у первой левой стены, рядом деревянный платяной шкаф с потертыми ручками и заляпанным зеркалом. Окно зашторено плотной темной тканью, отчего в комнату пробивается только тусклая полоска фонарного света. Потрепанный и старый ковер на полу, одинокий стеллаж с разным размером банок у противоположной стены и обыкновенный письменный стол с деревянным стулом. Желтоватая настольная лампа — единственный источник света — полукругом освещает стену, и я вижу узорчатые серые обои. — Совсем страх потеряла? — тихий и вкрадчивый голос Еноха доносится из-за спины, шепча на ухо, теплым дыханием опаляя кожу. Я молчу и только прохожу вперед, впуская хозяина комнаты. Стискиваю зубы и кулаки крепче, пытаясь выровнять голос. — Пришла вернуть твоего пупсика. Играй, деточка, — откровенно язвлю, когда он заходит, и швыряю игрушку ему под ноги. Одна из вилок проскальзывает в миллиметре от его лодыжки, а нацепленный клочок бумаги слетает с острой лапы мишки. Енох кривиться от сладкого «деточка», и быстрыми шагами подходит вплотную, блеснув черными глазами в полутьме. Он швыряет на стол кожаный чехол позвякивающий чем-то металлическим, и хмурит густые, тёмные брови. — Заиграешься, — тянет скрипучим голосом, холодными нотами обдает сполна. Где-то внутри становится тревожно. — Не я начала, не я закончу, — разворачиваюсь, хлестнув волосами по щеке, и ухожу, демонстративно наступив на криво сшитую игрушку. Енох остается в комнате один, когда я громко хлопаю дверью. Я не ожидаю от этого выскочки хоть какой-то вразумительный ответ на свои вопросы, поэтому решаю даже не заикаться, молча проглатывая обиду и унижение. По пути в комнату забегаю к Милларду, отдавая тому кусачки, которыми выковыривала гвозди из стены, и спешу спуститься вниз. Закрываюсь в комнате, подперев дверь стулом, чтобы непрошеные гости не зашли, и сажусь рисовать наброски будущих вышивок, тем самым успокаивая натянутые струной нервы. Светлая бумага блестит и сверкает чистотой, а цветные карандаши и фломастеры грудой высыпаются из двух пеналов на стол с легким шумом. Пальцы привычно сжимают в руке не заточенный карандаш, и голова начинает фантазировать идеями. Там, в подкорке, давно сидит задумка вышить девушку с цветами на фоне бушующего моря. Полотно будет переливаться множеством синих и зеленых оттенков, а девушка будет держать в руке букет кроваво-красных маков, стоя спиной к зрителю. По волнам будут прыгать золотые ленты солнца, и небо, освещенное блеском яркого светила, будет сиять чистой голубизной — контрастом с темным, штормовым морем. Специально большое полотно и атласные ленты уже подготовлены, остается дорисовать только эскиз, и можно приступать к работе. Почти стертым до основания ластиком на наконечнике карандаша стираю кривую линию руки девушки. Рисование всегда дается мне тяжелее вышивания, а уж наброски людей и подавно. Но девушка — центр композиции, поэтому и начинаю я с неё, увы так и не откинув мысли о несносном мальчишки. Водя грифелем по плотной бумаге, успокаиваюсь, раскладывая все интересующие вопросы по полочкам в голове. Я так и не знаю, отчего Енох настолько сильно на меня взъедается. Зачем и почему пытается стереть в порошок, смешав с грязью. Эти вопросы ни дают покоя ни днём, ни ночью, полностью отбирают всё моё свободное время. Внезапно раздается стук в дверь, и я плошаю, криво нарисовав ногу. Иду на звук, отодвигая стул почти к середине комнаты, и молюсь всем на свете богам, чтобы это был не Енох, пришедший выяснять отношения. Открываю дверь и неприкрыто удивляюсь. На пороге стоит Фиона, явно смущенная, неловко улыбается. Она одета в красный клетчатый сарафан и зеленую кофточку с удлиненными рукавами, накрывающими даже её пальцы. Прическа девушки выглядит несколько опрятнее, чем обычно, а из-за бледноты лица мелкие веснушки отчетливее окропляют лицо. — Привет. И-и-извини за беспокойство. Говоря-я-ят, в доме только у тебя можно найти ни-и-итки, — произносит Фи заикающее, и я вспоминаю, как говорил Милл, что у заклинательницы растений проблемы с речью едва ли не с детства. — Проходи, — впускаю Фрауэнфельд в комнату, отходя от входа. — Вообще, нитки есть ещё у имбрин. Но у моих цветов больше, — улыбаюсь, всем видом проявляю уважение и радушие к девушке. Мы не были с ней подружками, и когда-либо будем вряд ли. Она закрытая девочка, наверное, из-за речи разговаривает мало и по существу. И общается Фи только с Хьюго да с Эммой. Но Фиона оставляет после себя впечатление приятного душой человека, и с ней хочется быть добродушной. Металлическую коробку из-под печенья достаю с самого нижнего ящика стола, открывая плотно прижатую крышку. Там катушки ниток всех возможных цветов и толщин в беспорядке лежат до самой верхушки. — Выбирай, — протягиваю девушке коробку, прижимая крышечку локтем к ребру. Она неприятно прислоняется к костям. Фи берет несколько катушек розового, красного и желтого цветов, и удаляется, коротко поблагодарив. Я возвращаюсь к эскизу, аккуратно перерисовываю ногу и мелкие детали в силуэте девушки, и медленно перехожу к макам, вырисовывая их соцветия. Но к середине цвета совершенно забываю как выглядит их завязь и тычинки. Перелопатив большую часть своих старых рисунков, потратив на это около часа, расстраиваюсь, так и не найдя как выглядят маки. Устало присаживаюсь на стул в окружении разбросанных листов и карандашей, и совершенно выбиваюсь из сил. Раздасованная, собираю эскизы в папку, из которой они были вытащены впопыхах, и ломаю голову, пытаясь вспомнить как выглядят эти несчастные цветы. Но из головы просто вылетает их вид. Решаю спуститься в библиотеку, и поискать изображение там. Слетаю по скрипучим ступенькам старой лестницы, вертя в руке ключ от комнаты, и хмурю тонкие брови. Никак не идёт, хоть убей! В царстве книг, по обыкновению, тихо и прохладно, пахнет старой лиственницей и чернилами мисс Голубь. За столиком у окна стоит неровно кресло с шалью воспитательницы на подлокотнике, но самой имбрины не видно. Решаю не нарушать дивное спокойствие этого места, и не звать мисс по имени. Подхожу к одному из стеллажей, кончиками пальцев проводя по слегка пыльным корешкам, выискиваю нужную мне книгу по ботанике. Спустя ещё минут тридцать, учебник находится в самом дальнем и маленьком стеллаже, где валяются в беспорядке сборники задач по физике и математике, и учебник за восьмой класс по химии. Внимательно листаю обветшалые страницы книги, досконально изучая каждую попавшуюся на глаза иллюстрацию, но не нахожу ничего похожего на маки. Разочарованно выдыхаю, откладываю тяжелый учебник, и резко дергаюсь от чьего-то тихого голоса. — Чего такая смурная? — одной из особенностей Милла было его бесшумное перемещение в пространстве, словно он ходил исключительно кошачьей поступью. — Чёрт возьми, Миллард! Я так поседею, — улыбаюсь от комичности ситуации, но затем вновь хмурюсь. — У меня облом с эскизом. Никак не могу нарисовать эти дурацкие маки, а подсмотреть не откуда, всю библиотеку обшарила — нигде нет, — по-дружески жалуюсь, сомкнув руки на груди от досады. — Поседеть ты можешь разве что от Еноха, — ерничает Миллард, будучи уже осведомленным о перепалках с О`Коннором от Алис. — А за маки у Фионы спросить можно, она же, как-никак, наша цветочная королева. — Миллард! — обхватываю парящий костюм где-то на уровне плеч, чувствуя теплое тело парня. — Ты гений! — и выкатываюсь из комнаты в поисках Фрауэнфельд. Найти девушку оказывается не так-то просто, чем я думаю сперва. Её нет ни у себя в комнате, куда я направляюсь сначала, ни в комнате у Хью, с которым они часто проводят время вместе. Пустует и двор, и веранда, и кухня. Девочка находится только, когда я обхожу весь дом. Она сидит в самом дальнем кресле в гостиной, развернув его сиденьем к окну, и что-то скрупулезно делает руками. — Фиона, — зову я девушку, и теперь дергается уже она, подобно мне в библиотеке. Иголка с жёлтой ниткой выпадает у неё из рук и подкатывается прямо к моим ногам. — Ты шьешь? — Да, — Фи демонстрирует мне наполовину сшитую игрушку пчелы, с розовыми щёчками и голубыми крылышками из сатина. — Это для Хьюго? — Да. У него скоро День Рождения, — удивительно, как Фи перестает заикаться, когда рассказывает об Апистоне. Оказывается, Хью родился пятнадцатого марта, и до его дня осталось всего трое суток. А Фиона готовит ему подарок. Мне приходится отвлечь девушку от такого важного задания своими маками, за что становится даже неловко, но она дружелюбно мне помогает, и мне становится приятно, что между мной и неразговорчивой Фи складываются уважительные и теплые отношения. Пока Фрауэнфельд рисует мне цветы на бумаге (а рисует она не дурно), ко мне в голову приходит одна идея, которую незамедлительно хочется осуществить. Поднимаюсь по ветхой лестнице на чердак, где застаю двух имбрин, болтающих за чашкой чая. Пересказываю им информацию о Хью, и предлагаю устроить мальчику настоящий праздник, с шариками и тортом. Они же согласно кивают и хвалят за такое участие. Отчего-то становится чертовски приятно.***
Следующие сутки проходят в сплошной суматохе. Имбрины берут в помощники меня, как массовика-затейника, Алис и Эмму, как самых ответственных. Девочки с радостью соглашаются нам помочь, услышав у кого День Рождения. Распределяя задания поровну, каждая из нас получает своё. Алис должна идеально убрать столовую и гостиную, Эмма найти подходящую музыку и по возможности помогать Алис, а мне поручают составить список покупок и помочь девочкам. Алис драит столовую, когда я, сидя в ней же, пишу на листке бумаги необходимое количество то того, то сего. Свежие и вкусные фрукты с овощами найти в петле очень трудно, поэтому на их закупку мисс Голубь отправиться в настоящее. Мой мозг фантазирует идеями как всё пройдет, пока я дописываю список покупок, а затем стремглав несу его мисс Голубь. Имбрина одобряет, бегло пройдясь глазами по листу, а я спешу спуститься вниз, к Эмме, которая копошиться в библиотеке уже несколько часов, явно не справляясь с полученной задачей. Я нахожу левитирующую девушку в самом конце комнаты, у тумбочки, где когда-то брала пластинки Алис и показывала их мне. Эмма что-то бормочет под нос, явно браня имбрин на чем свет стоит, и сидит на коленях, запачкав подол ситцевого платья в пыль. — Может, тебе помочь? — слишком резко спрашиваю я, отчего девушка больно ударяется локтем прямо об металлический угол стола. — Извини. Не хотела тебя пугать. — Ничего, — потирая ушибленное место, Эмма встает с колен. — Ты разбираешься в музыке? Потому что кроме сюит Баха я так ничего и не нашла. — Сейчас посмотрим, — улыбаюсь, подходя к тумбочке, и также сажусь на пол, подгибая по себя ноги, не боясь замарать комбинезон. Я нахожу несколько джазовых пластинок времен развития музыкальных ритмов Америки, и это была одна из лучших наших находок. Затем пару пластинок с блюзом и ритм-н-блюзом я тоже решаю прихватить. Откуда-то в коллекции мисс Голубь есть пластинка Мадонны, с одним из популярных альбомов. Её я решаю оставить, думая, что дети сороковых ещё не готовы к подобному, хотя сама не прочь бы послушать поп-диву. Собирая до кучи винил, Эмма закрывает тумбочку, и мы плетемся в гостиную, где уже вовсю орудует тряпкой Алис, едва ли нее прыгая по карнизам. Там мы прослушиваем пластинки на низкой громкости, чтобы никто вдруг не услышал, и проверяем их на работоспособность. Пару раз к нам забегает Фиона, спрашивая чем бы помочь, уже зная о моей затее, хотя и для неё это был сюрприз. Мы лишь отправляем её отвлекать Хью, чтобы он, будучи очень любопытным от природы, случайно не пронюхал о том, что мы ему готовим. Девочка пусть и недовольно, но соглашается. К концу дня мы просто валимся с ног, по собственной инициативе решая все вместе прибраться ещё и на кухне, и в библиотеке, и даже в классах, где прилипший к полу мел приходится долго оттирать. У меня гудят руки и пальцы, не выпускающие тряпку несколько часов подряд, а голова больше похожа на кипящий котелок. Поэтому, когда я сталкиваюсь с Енохом в коридоре, поднимаю руки в сдающимся жесте, и проговариваю: — Не сейчас, О`Коннор, не сейчас, — и прохожу мимо парня, краем глаза замечая как вытягивается его лицо. Уже в комнате я просто валюсь животом на кровать и мгновенно засыпаю, забив на душ и ужин. Думаю о том, что следующие два дня будут ещё хуже предыдущего, тепло улыбаясь.***
Военный Лондон с его серыми и пустынными улицами шумит так, что первое время закладывает уши и рябит в глазах. Воронки от бомб всё также язвами окропляют дороги города, как и первый день моего прибытия сюда, и становится труднее дышать, понимая, что для людей этой петли они так никогда и не пропадут, а будут вечно мозолить глаза и напоминать о фрицах. Это кажется чертовски несправедливо — вот так заточать людей, лишь бы сохранить странную жизнь, но понимать, что ничего изменить нельзя, кажется ещё более несправедливым для меня. Пока я сижу в особняке, как-то мысли о войне за окном пропадают сами собой. Но стоит выйти за пределы нашего дома, как побитый вид столицы Англии нагоняет смуту. Вот и сейчас, когда мы с мисс Голубь и девочками выходим в Лондон за продуктами, которые можно здесь купить, я вижу, как всем, за исключением привыкшей к подобному имбрине, становится не по себе. Вылазка удручает пуще заточения на многие десятилетия в одном месте. И мысли о том, для чего мы это делаем, совсем не помогают. Я ухожу настолько глубоко в свои мысли, что не замечаю как мы подходим к относительно целому Гринвичскому рынку, а уже тут к лавке мясника, где, как выражается имбрина, «лучше мясо во всем Лондоне!». У усатого и пухлого мужчины за прилавком мы берем большущую утку, куриные лапки и крылышки. Затем мы пулей проносимся по рыбной лавке и бакалейной, где покупаем крупы, консервы, макароны и крупного толстолобика. Заходим в овощной магазин на всякий случай, но так и не находим хороших продуктов. А на отдельном ряду со специями мисс Голубь покупает приправы неизвестного мне происхождения, завернутые в плотную мешковину. На всё у нас уходит около трех часов, с учетом времени проведенного в огромных лондонских очередях. Когда мы возвращаемся в особняк, небо над головами заметно сереет, и начинает срываться мелкий-мелкий снег. Таща тяжеленные пакеты на кухню, идя гуськом, мы с имбриной стараемся издавать как можно меньше шума, чтобы не привлекать лишнее сейчас внимание окружающих. Хотя, думаю, каждый из них заметил наше долгое отсутствие. На кристально чистой кухне орудуют дежурные Джейкоб и Фиона, уже посвященные в наши планы. — Напоминаю вам о том, что кухня должна остаться такой же чистой, как и до вас, — приказным тоном произносит директриса, обращаясь к ребятам, и удаляется восвояси, оставляя нас раскладывать продукты по местам. Половина дела была сделана.***
Последние сутки перед днём X выдаются совершенно сумасшедшими. С утра и до вечера мы с девчонками дежурим на кухне, готовя праздничный стол и выпекая торт для Хьюго. Где-то в полдень мисс Голубь наказывает мне собрать всех, кроме Фи и Апистона, в гостиной и раздать большинству указания, кто и что будет делать ночью, когда Хью ляжет спать, а мы будем украшать дом. Имбрина тем временем отправляется в настоящее за фруктами, шариками и гирляндами, которые в сороковые купить просто невозможно. Возвращается она с двумя пакетами мишуры и еды. Уже после отбоя начинается всё действие. Эмма, как левитирующая дама, развешивает шарики на карнизах и под потолком гостиной и столовой. Якоб и, на удивление Енох, их надувают, хотя последний это делает с гримасой большего неудовольствия, чем Портман. Гораций вместе с Фионой ответственно украшают стол в столовой, накрывая его. Миллард, раздевшись до гола, чтобы его не видел никто, сидит под комнатой Хью, и в случае его пробуждения, сможет дать нам знак. Алис развешивает гирлянды «С Днём Рождения» по перилам лестницы и в гостиной над дверью, принеся из оранжереи стремянку. Меня ребята отчего-то почти единогласно (кроме Еноха, естественно) выбирают главной, поэтому я слежу за происходящим, помогая каждому чем могу. — Немного левее, Эмма, — говорю я громким полушепотом, чтобы девушка под потолком меня услышала. — Да, вот так. Шариков остается ещё целая куча, и я, чтобы сократить время, принимаюсь их надувать, усаживаясь на свободное место рядом с Енохом. Это оказывается плохой затеей. — Ты похожа на вареного рака, — говорит Енох, спустя минут двадцать. Желчь его слов слышится за километр — А ты на креветку, раз мы уже по твоим родственникам пошли, — парирую я, передавая надутый шарик подлетевшей Эмме. — Ты ни черта не знаешь о моей семье, — заметно распыляется О`Коннор. Но я ведь не умею держать язык за зубами, помните? — Судя по тебе, они были не самой лучшей версией людей, — Енох хмурится, и по взгляду я понимаю, что так просто мне это с рук не сойдет. — Жаль, что моё воспитание не дает мне тебя ударить. — Какое воспитание, Енох? Скорее, комплекция, — я откровенно хамлю ему, чувствуя усладу мести, пускай и словесной. Не я первая всегда начинаю. Для Еноха, как для представителя мужского пола, это удар был ниже пояса. Теперь остается лишь ждать его ход в этой партии. Ближе к четырем часам утра все приготовления оканчиваются, и я со спокойной душой иду спать до семи. Оставалось ещё помочь мисс Перегрин, которая тоже активно участвует в готовке, накрыть на стол. Уже утром, когда весь дом ещё окутан сладостной дремой, мы с имбриной поочередно носим блюда из кухни в столовую, попеременно оглядываясь на часы. Чёрт, не успеваем. Когда я несу горячий чай из кухни в столовую, аккуратно придерживая фарфоровый чайничек за тонкую ручку, из-за угла неожиданно выходит Енох, и намеренно толкает меня со всей дури рукой в плечо до такой степени, что крышечка чайничка срывается и разбивается крупными осколками. А сам кипяток расплескивается, и если бы не вовремя выставленная рука, заморозившая коричневую жидкость, которая тоже осыпается осколками на пол, остался бы крупный ожог. Несколько капель всё же пятнают пижаму. — Чёрт тебя подери, Енох! — негодующее шиплю на замершего с гадкой улыбочкой парня. — Совсем рехнулся? Посмотри, что ты наделал! — Что за шум? — из кухни выбегает мисс Перегрин в ночном халате и сорочке. И с бигудями на голове, отчего Птица выглядит как обезумевшая домохозяйка. — Енох намерено меня толкнул. Посмотрите, что он сделал с чайничком мисс Голубь, — собирая осколки крышечки, стараясь не порезаться, жалуюсь я мисс Пи. — Енох, что за дела? — воспитательница хмуриться, взирая на негодника. Поделом тебе, О`Коннор. — Она сама на меня налетела, — выгораживается этот дурак, и имбрина ему верит. Она забирает чай и осколки, уходит обратно на кухню. — Комплекция говоришь? — ухмыляясь, говорит Енох, и выходит из столовой восвояси. Хочется треснуть его чем-нибудь тяжелым. По голове. Ненависть к Еноху начинает гореть алым пламенем где-то внутри, пульсацией отбиваясь в голове. Хочется также изводить мальчонку, также унижать, возвращать с лихвой все оскорбления в мой адрес. Хочется мстить также искусно и вычурно, со вкусом, щедро приправив солью. Но я лишь стою, полностью обессилив, и даже не шевелюсь, слишком устав за последние три дня. К глазам подкатывают слёзы то ли огорчения, то ли утомления, и я спешу скрыться в своей комнате, оставив имбрину одну накрывать праздничный стол. Становится слишком больно и обидно от его поступков.А ненависть ростком пробивается в душе.
***
Утренний инцидент не умоляет моего веселого настроения, когда мы, собравшись все вместе в столовой, ждём появления именинника. Хью и Фиона должны зайти с минуты на минуту, поэтому я всё кошусь на охапку шариков в руке, стараясь их держать красиво. Когда двери начинают приотворяться, в груди резво трепещет привкус счастья, и мы в голос кричим «С Днём Рождения!», только Апистон входит в комнату. Фиона робко целует мальчика в щеку, залившись краской, и первой вручает свой подарок ошеломленному, но счастливому Хьюго. Когда начинают раздавать подарки, все заливаются смехом, ведь у Хью было аж восемь банок разнообразного меда, одни соты и пчела Фионы. Имбрины дарят пареньку общий подарок — книгу «Всё о пчеловодстве», хотя думаю Хью и сам неплохо разбирается. Парень благодарен — видно по его горевшим глазам, и мне становится до одури приятно знать, что все три дня прошли не зря. Хьюго приобнимает Фиону, и к середине торжества они уединяются под грушей в саду и сладко целуются, что из окна столовой вижу только я. В душе становится очень тепло.