Cold hearts

      Она почти не раздражает, когда молчит, абсолютно беззвучно убираясь. А ещё Енох замечает, как рядом с Тарой всё чаще погружается в собственные мысли, которые так старательно отталкивает в течении всех будущих и прошлых ночей. Он бесится от этого, днём краем глаза наблюдая за мельтешащей девушкой. А Тара — шебутная, носится по дому с тряпками в зубах, не унывает и не жалуется на шелушившиеся от воды руки и боли в спине. Злит своим оптимизмом и вместе с тем вызывает толику уважения за такой внутренний стержень. Енохов же поломался уже давно.       Каждый в доме жалеет его — Енох чувствует это на расстоянии двух шагов, даже стоя спиной. Он надеется, что, подначивая девушку, Тара возненавидит парня и хотя бы она не будет смотреть этим участливым взглядом, будто бы понимая, что он чувствует, смотря на малахитовый горизонт. Но Енох опять ошибается, снова выбирает для своих игр не того человека. Он сдается, от скуки решая посмотреть, что будет делать несносная девчонка, когда парень перестанет над ней издеваться. А она всё пытается подобраться поближе, не обращает внимание на колючий холод, исходящий от парня, потому что мороз для неё — привычное и нечто уже родное.       Енох перестает отталкивать её после очередной провальной попытки, но и не подпускает, острым языком обламывая любые строящиеся мосты. Словно играет с девочкой в жестокую игру, в которой наперёд знает, кто останется в выигрыше. А Тара упрямо и глупо не сдаётся, незаметно становясь всё ближе и ближе к Еноху. Она учится различать его эмоции по одному невзначай брошенному взгляду и косой усмешке. Пытается понять, о чем юноша думает, когда колкие и часто оскорбительные фразы слетают с не знающего костей языка. Но Енох остается непробивной кремниевой скалой, расколоть которую не удается даже ему самому.       Данни боится и стесняется своих чувств до головокружения и подкатывающей комом тошноты. Потому что ощущать такое на протяжении уже десяти с лишним лет, изо дня в день терпя мучительные эмоции, — простое издевательство самой судьбы. Потому что чувствовать что-то явно не дружеское к своей подруге, не имея возможности признаться, — самая настоящая пытка. Это не как у Еноха с его простым интересом, и не как у Милларда со своей ещё детской влюбленностью. Это сильнейшее чувство привязанности и постоянная потребность находиться настолько близко, что расстояние в вытянутую руку кажется пропастью, Марианской впадиной.       Гвенда настолько энергичная и веселая девчонка, что не полюбить её было нельзя. Чистое проявление огня, и ей бы этой стихией управлять, а не металлом. Она изводит его одним своим присутствием, одним взмахом черных пушистых ресниц. Мучает своим голосом и взглядом янтарных глаз. Измывается над ним, устраивая истерики, когда он отстраняется из раза в раз от неё, лишь бы не сорваться. Ведь воображение часто рисует картины того, как он прижимает её к стене в коридоре, жадно и цепко целуя. Требовательно. С прямым посылом. Но вместо этого Данни разбивает кулаки о любые твёрдые поверхности в своей комнате, а Шелдон размазывает горькие слезы по лицу. Ссоры уже становятся обыденностью и постоянным атрибутом. А невинный поцелуй в одну из далеких ночей — яблоком раздора и первым расколом их дружбы. Гвенде хочется большего — только слепой не увидит, но Данни ходит с завязанными глазами, не понимая, что его чувства взаимны.       Милларду же кажется, что он постепенно и медленно сходит с ума — так нуждается в этой девушке, что по капиллярам лёгких настойчивый зуд пробирает в самое сердце. Как мальчишка, Странный влюбляется в её мысли, когда они подолгу делятся ими. Влюбляется в её шелковистые волосы, которые хочется пропускать сквозь пальцы, играючи. Влюбляется в её чистые глаза, в которых хочет тонуть с каждым разом всё глубже. Он часто смотрит на неё, под мороком невидимости не таясь, ведь девчонка так и не видит взгляда его зелёных глаз. Она кажется ему бессовестно красивой до той степени, что он заучивает каждую родинку-звезду на её лице и шее. Она кажется ему такой, что у мальчишки мурашки под кожей от одной яркой улыбки и ласкового тембра голоса, когда они, сидя неприлично близко, рассказывают друг другу о своих прошлых жизнях поздней ночью в полутьме гостиной. Сердце пропускает гулкий удар каждый раз, когда девчонка нечаянно смотрит на него бирюзовыми искрящимися глазами, блестящими от света фонаря за окном. А затем появляется желание, что бьётся в подкорке мозга уже давно, обуздать которое сейчас у Милларда совершенно не получается. Теплая рука в перчатке ложится поверх её, а вторая обхватывает лицо с нежной и гладкой кожей, чуть поворачивая к себе. Сухие и горячие губы парня накрывают пухлые и теплые девичьи, а желудок делает кульбит волнения, когда Миллард ласково и почти невесомо целует её. С трепетом где-то внизу он осознает, что девушка отвечает взаимностью, подается вперед, обхватывая руками шею, случайно спихнув с головы дурацкий берет, бесшумно упавший на ковер под ногами. Они так и стоят потом в темноте, обнимаясь, тяжело дышат и неловко улыбаются, подсвечиваемые фонарным светом. И кажется тогда, что весь мир замирает и остаются только они вдвоём.

***

      Выходные наступают неожиданно быстро, и, спустя неделю дежурств, наконец-то появляться хоть какая-то свобода без Еноха. Мне бы радоваться в волю, кружиться вокруг от счастья, но вместо этого приходит лёгкая пустота, когда подле меня перестаёт вертеться О’Коннор. Так привыкаю видеть его раздраженное новым поручением имбрин лицо, что теперь кажется всё каким-то неправильным без его едких и порой жестоких комментариев, всегда окрашенных в чёрную краску пессимизма. Эта глупая зависимость определенно начинает пугать.       Я умею привязываться к людям, прилипать к ним так, что потом подолгу не могу отойти от шока, когда они уходят. По ночам, когда не спиться, я часто вспоминаю Скотта и Альдину — моих двух лучших друзей из петли мисс Рябинки в Шотландии. Вспоминаю, как ночами мы вместе выбирались на вылазки в наше настоящее, словно три опытных следопыта, и как гуляли пустынным городом, поедая утащенные из дома конфеты. Как лежали в сочной и прогретой солнцем, высокой шотландской траве, утопая в ней с головой. Она была мягкой и совсем не колола спину. Мы купались в Северном море до позднего вечера, пока имбрина не начинала нас разыскивать, полностью продрогших, но довольных. Я вспоминаю это самое счастливое время в моей жизни, очень жалея о своих ошибках. На которых я совершенно не учусь, снова пуская в свой мир человека, которому там не место. Снова привязываюсь тугими веревками.       Субботнее утро проходит в ленивой манере, когда я пропускаю завтрак от того, что заспалась, дошивая свою картину поздней ночью. Теперь она лежит на столе, в светлых бликах из окна переливаясь теплыми оттенками цветов, а рядом стоит принесенный заботливой Алис завтрак. Похрустывая красным кусочком болгарского перчика, я натягиваю тёплый свитер, с трудом просовывая голову в узкое горлышко. Поедаю молочно-сливочный, тающий во рту омлет, думая о том, чем бы заняться сегодня. Стоя у зеркала, заплетаю гладкие и блестящие белесые волосы в тугую косу. Провожу пальцами по бледному лицу, пытаясь убрать с него остатки сна. Не помогает ни чуть.       В гостиной шустрые Карл и Дэвид гоняют друг друга вокруг диванов и кресел, задевая шторы. Эмма пытается приструнить мальчишек, но всё бесполезно — энергичные дети не обращают на неё ни капли внимания. Миранда играет с Клэр в куклы, о которых так сильно заботиться Пламли, каждый день расчесывая маленькой щеточкой им кудряшки. Джейкоб сидит в одном из кресел, задумчиво рассматривая пейзаж за кристально вымытым окном. Парень выглядит обеспокоенным. В гостиной уютно и шумно, а я решаю остаться здесь, залезая с ногам на один из диванов. Блокнот с чистыми, не разлинованными листами в твердой обложке я прихватываю из комнаты, удобно расположив его на одном из колен. Излюбленный карандаш привычно ложиться в руку, на пальцах которой уже образовываются специфические выемки. Переворачивая блокнот горизонтально, в голове возникает картинка будущего наброска, который, возможно, обретет свою ниточную форму. Реалистичные глаза, взгляд которых рассказывает одними своими переливами о сотни эмоциях смотрящего. В подкорке всё выглядит очень красиво, осталось только воплотить задуманное в жизнь.       Вырисовывая овалы на листе, я уже измучиваюсь. Буквально каждый в гостиной считает своим долгом спросить что я такое делаю, да заглянуть со спины. Будто бы других дел у них нет. В какой-то момент в комнату заходит мисс Перегрин, ласково, как мать, посмотрев на каждого из нас. — Мисс Уилсон, — обращается ко мне имбрина, и я вся вытягиваюсь в струнку, не понимая, что натворила в этот раз. — В следующий раз приходите на завтрак вовремя. Нужно больше спать ночью, девочка, — Птица уходит в столовую, а я киваю сама себе, получив очередной нагоняй.       Рисуя линию века, я не замечаю как вокруг меня толпятся младшие дети, с интересом рассматривая мою работу. Спустя несколько новых штрихов, у детей начинается страшная «Почемучка», и они буквально заваливают меня вопросами о том и о сем. Миранда просит меня научить её рисовать также, Карл без остановки спрашивает, что я за линии рисую, а Дэвид ему всесильно поддакивает. Только Клэр молчит, решив, что и просто посмотреть будет достаточно. В общем, покой мне только снился, поэтому я, кое-как оторвавшись от детей, заговорив им зубы, сбегаю в оранжерею, где точно никого не будет, нахлобучив на лоб шапку и теплое меховое пальто поверх свитера.       В оранжереи, находящейся на первом этаже маленькой пристройкой к дому, парко и тепло для растений, но довольно прохладно для человека. Проходя мимо хризантем, я замечаю в углу помещения Фиону, копошащуюся в мокрой земле голыми руками. Решаю не отвлекать Фрауэндфельд, поэтому сворачиваю вдоль ряда астр и подхожу к излюбленному креслу мисс Голубь — в потертой от старости и влаги синей оббивке. Усаживаюсь, проваливаясь в мягкий материал, и чувствую выпирающие пружины, давящие металлом. В спокойствии и правильном настроении я продолжаю рисовать, уже перейдя непосредственно к самим глазам. Аккуратно вожу грифелем по листу, стараясь не промазать с очередным штрихом, потому что большой ластик оставляю в комнате, и у меня остается тёрка только на кончике карандаша.       Глаза получаются живыми и выразительными, но пока тусклыми, не имея цвета. Ругаю себя за то, что не догадываюсь захватить цветные ручки в одном из многочисленных пеналов, но уходить из уютной оранжереи вовсе не хочется. Спустя пару часов, я дорисовываю набросок, отодвинув его на расстояние вытянутой руки, рассматривая. С удивлением, прошибающим меня всю, я осознаю, что этот взгляд уже не первый раз вижу. С липким волнением, я понимаю, что сама не замечаю, как рисую точную копию глаз Еноха. Поразительно.       Быстро сворачиваю блокнот, и почти выбегаю из паркого помещения, направляясь в комнату, в коридоре покидав верхнюю одежду на пуф. Прячу рисунок куда подальше, вырвав из блокнота лист и помяв с одного края. Расхаживаю по комнате, заламывая руки, не понимая как такое получается. Решив, что во всем виноваты отвлекающие меня дети, я успокаиваюсь, и отправляюсь на поиски Алис, потому что с вечера я девушку так и не вижу.       Алис нет в её комнате, ни в ванной, ни в столовой, ни на кухне. Пустует и гостиная — ребятня разбегается кто куда, полностью освободив помещение. Я нахожу девушку, абсолютно случайно увидев её в окне веранды. Она стоит в компании невидимого юноши неприлично близко, нежно касаясь ладонью его лица, и крепко целует. Я не удивляюсь, когда вижу невидимку и девушку вдвоем, потому что пора давно. Решаю оставить их наедине, но обязательно расспрошу Алис попозже, выцыганив все подробности.       Слоняясь по дому без дела, я нахожу в столовой ребят, которые с упоением слушают рассказы Джейкоба об Эйбе Портмане. Парень пересказывает детям то, что рассказывал ему дедушка в детстве. Он с теплотой в голосе говорит о Странных детях и о подвигах Абрахама, словно глаголет сказочную истину, окунаясь в воспоминания. Дети слушают, пораскрывав рты, и не перебивают, хотя обычно их невозможно урезонить. Я решаю не мешать, уже слыша эти истории, и тихо закрываю за собой дверь. Становится нечего делать.       Ноги сами приводят меня к его комнате, когда я задумываюсь, слишком сильно уйдя в себя. Дверь плотно закрыта, но я слышу как за ней копошиться парень, наверняка перебирая в руках металлические скальпели. Вероятно, Енох не откроет, если я постучу, поэтому я с размаха нажимаю на ручку, тяну её вниз и вхожу. В комнате О’Коннора даже днём почти непроглядная темень, шторы практически полностью закрывают окно, оставляя лишь тонкую полоску света, тянущуюся через всю комнату, от стены до стены. В ней пыль свой замысловатый танец танцует. Пахнет только открывшейся банкой с формалином, а на столе лежит среднего размера сердечко какого-то зверски убитого животного. Пахнет самой смертью. Хочется зажать нос покрепче, но я лишь стискиваю в кулаках подол юбки. Енох шокирован такой наглостью до той степени, что так и замирает с зажимом в руках, хлопая ресницами, взирает на меня, стоящую в проходе. Он как раз дошивает очередную куклу, пугающую одним своим видом. Грязная и рваная — она отталкивает своей уродливостью. — Чего тебе? — спустя минуту проговаривает Енох, отмерев. — Енох, — тяну, заходя в комнату, и закрываю за собой дверь. — А покажи мне свои бои ещё раз. — Зачем? — брови парня дергаются, слегка взлетая вверх по лбу. — Хочу. И мне интересно, — наглею в край, пододвигаю второй стул к столу, садясь на него.       Енох удивлен такой просьбе, но, на уже моё удивление, не возражает, а просто пожимает плечами. Он ловко дошивает последние стежки, приделывая резиновую голову пупса с тряпичному туловищу, и аккуратно, едва держа зажимом, вставляет сердце. Кукла тут же оживает, словно с непониманием рассматривает свои ручки, и озирается вокруг. Её противник лежит на другом конце стола, и Енох довольно грубо берет эту куклу в руки. Она гораздо больше первой, и для неё парень берет сердце, лежащее на подносе со стекшим формальдегидом. Вставляет в спину, закрыв её на застежку-липучку, и кукла начинает двигаться, неловко ходя по столу. Её грязная оторванная от тела голова плюшевого зайца, некогда белого, что разобрать практически невозможно, вертится в разные стороны, а когда натыкается глазами-бусинами на другую куклу, скалится.       Бой начинается неожиданно, когда первая кукла бросается на вторую, схватив со стола лежащую там порезанную гитарную струну. Она пользуется ею, как хлыстом, делая подсечку своему противнику, и кукла номер два падает. Но она быстро и ловко встает, берет подставленный Енохом скальпель, и нападает, отчего первой кукле приходится постоянно увиливать, уклоняясь. — Делай ставки, — гаденько улыбаясь, произносит Енох, с непонятными искрами в глазах смотря на бой. — Большая выиграет, — говорю я абсолютно логичную вещь. — А теперь смотри, — кивает парень в сторону стола, и замолкает.       Куклы продолжают драться, и в какой-то момент куколка поменьше подпрыгивает ровно до уровня спины противника, хватается за застежку. Большая пытается скинуть мелкую, вытанцовывая на столе, когда та расстегивает липучку и сердце само выпадает, не держась ни за что. Бой оканчивается победой первой куклы, и Енох хвалит подчиненную в своей безэмоциональной манере, вытаскивая из неё её сердечко. Он смотрит на меня с толикой интереса и какой-то детской наивности. Ждёт моей реакции, а я не могу лгать. — Почему ты делаешь таких уродливых кукол? — спрашиваю я, а взгляд О’Коннора постепенно тухнет. В нём плещется обида и раздраженность. — Много ты понимаешь, — фыркает парень, выплевывая слова со злостью, и начинает копошиться, собирая вываленные сердца со стола. — Я пытаюсь понять. Но я не понимаю, зачем ты шьешь их десятками. — Потому что отличаешься скудоумием, — вспыхивают уши, а Енох перемещаться со скоростью гепарда к стеллажу, где в ящик, доверху набитый куклами, кладет ещё две новых.       Я встаю с насиженного места, и отхожу от стола, собираясь уйти, но в проходе внезапно оборачиваюсь и говорю: — А я ведь просто пыталась понять тебя, Енох, — фраза становится исчерпывающей весь наш диалог, и я ухожу восвояси, не забыв закрыть за собой дверь. Енох остается в комнате один.

***

      Вечер неожиданно подбирается к дому, обхватывая его в свои тёмные, но уютные объятия. После сытного ужина совершенно не хочется двигаться, поэтому я, как и добрая половина воспитанников, сижу в гостиной, свесив одну ногу с дивана, болтая ей. В столовой орудуют Бронвин и Джейкоб, поставленные сегодня на дежурство, — я слышу, как цокотят тарелки друг об друга. В гостиной шумно: дети играют, а ребята постарше болтают о всякой несуразице, ведя абсолютно пустые разговоры. Я греюсь у камина, попивая мятный, ещё горячий чай, и чувствую, как по телу разливается тепло. Как растопленное масло, оно течет по венам, наполняя каждую мышцу приятным ощущением. Морит усталость. Я кротко улыбаюсь, поглядывая на наших малышей, беззаботно играющих друг с другом, и резко думаю о том, что Енох снова не остается с нами, и сразу после ужина уходит к себе.       Я не понимаю его, как не стараюсь. Не знаю зачем, просто так получается. Но Енох — не пробивная стена, которую преодолеть просто невозможно. К нему нельзя подобраться, а если и кажется, что получается, он тут же одним своим словом обрывает все, что кропотливо ты пытаешь выстроить. Это как биться головой об стол — больно и бесполезно. Но природа — будь она не ладна — наградила меня бычиным упрямством, и я старательно пытаюсь подобраться к нему. Я. Пытаюсь. Подружиться. С Енохом О’Коннором. И эта фраза достойна заглавных букв.       Хочется общипать себе всю руку, чтобы наконец очнуться от этого болезненного сна, но я всё также продолжаю жить в розовых грезах, где с парнем у меня налаживаются хотя бы мало-мальские отношения. Глупая и только.       Спустя час наших посиделок, когда стрелка часов переваливает за девять вечера, Птица разгоняет нас по комнатам. Только я касаюсь головой подушки, как усталость снимает, как рукой, и я тупо гляжу в темный потолок не моргающим взглядом. В голове проноситься буря из всевозможных мыслей, и я хочу выть волком от безысходности, выдирая клочья волос. Дура.       Я подрываюсь резко, ведь идея, внезапно посетившая мою светлую головку, кажется уж слишком привлекательной. Выхожу из комнаты на цыпочках, стараюсь издавать как можно меньше звуков, ступая босыми ногами по холодным половицам. Уже изучив каждую скрипящую из них, я переступаю, делая иногда даже слишком широкие шаги. По лестнице практически сбегаю, разом оказавшись в темной гостиной. Он стоит там. Поблескивает лакированной крышкой от света за окном, и манит изяществом своих линий и форм. Я подхожу к нему с трепетом в груди, проведя рукой по крышечке рояля, закрывающей жёлтые от старости клавиши, и сажусь на поскрипывающий пуф, слегка провалившись на неустойчивых пружинах. Кладу пальцы на холодные прямоугольнички, и нажимаю слегка, в пол силы, чтобы звук музыки лился тише. Я играю незамысловатую мелодию, закрыв глаза от удовольствия, совершенно интуитивно перебирая клавиши. Песня льется легко и непринужденно, мелодия старого, потрескавшегося рояля плавно плывет по гостиной и первому этажу, обхватывая собой каждую детальку дома. Уши, отвыкшие слышать звуки инструмента, сейчас ликуют, а в груди зарождается приятное чувство уюта и правильности момента. Хочется играть и играть, и я это делаю, меняя одни мелодии на другие. Только я не знаю, что, пока я играю, в щелку за мной наблюдает пара темных глаз.