Клуб 7

      Когда отец дал Марии в руки лук в первый раз — ей стукнула седьмая весна. Тогда низенькая угловатая девчушка, скрипя зубами и тряся светлыми косичками, пыталась натянуть тугую тетиву и вложить на неё обрезок прутика вместо настоящей стрелы.       Отец дал ей в руки лук, потому что её мать недавно родила мёртвого мальчика. И никогда больше не сможет родить. Теперь Мария — и за сына, и за дочь. Она — единственная надежда своей семьи на прокорм в старости.       — Послал бог девку-растяпу!       Маришка огрызается, а в горле комок обиды и злости стоит. Обидные слова говорит её отец. Обида душит. Но шибче душит её злость на себя…       Когда Мильве стукнуло семнадцать, она впервые вышла за пределы Брокилона настолько далеко, что смогла вернутся в родное селенье. И обнаружить там пепелище. Обнаружить обожжённые тела и кости, обнаружить, что родного дома больше нет. Только чёрное основание сруба и стоит. А там внутри — скелет обгорелый. Хорошо, что не узнать, но к горлу всё равно подкатывает тошнота и Мильва бежит обратно в леса, распугивая шумом притаившуюся дичь. И начинает водить банды эльфов оттуда — сюда и отсюда — туда.       Когда Мильва исполняется двадцать семь стрела со свистом разбивает её тазовые кости, вспарывая внутренности. Она падает, выронив верный лук, похожий на тот, что давал ей отец. Разве справедливо это? Вот так? Почему? Сначала — дите не рождённое. Теперь — она сама. Семь секунд на то, чтобы понять, осознать и принять, что умираешь. Много? Мало? Мильву уже никто не спрашивает. Мильва лежит в луже своей собственной крови.       … оттяни тетиву-то, до самой щеки, Маришка…       Оттяни-ка смерть до семи секунд, Каня-Коршун.       Хочется зарыдать, но изо рта вырывается лишь хрип.       Семь лет — верный лук. Семнадцать лет — сожжённый дом. Двадцать семь — смерть.       Звуки стали совсем приглушёнными, а краски мира медленно ушли. Перед собой Мария Барринг видит лишь натянутую тетиву, по которой медленно катится её жизнь, свернувшаяся в одинокую слезинку. И когда эта капелька срывается вниз, то с губ Маришки срывается тихое:       — Я люблю тебя, папка…