Мерзости нормы

«Разборка пистолета может быть неполная и полная». Можно разве так — по-наивному, за несчастные дни, за одну-единственную ночь — привыкнуть к выступающим лопаткам? Коленям, тихому и счастливому «соскучился», ноющему «чему-то» за грудиной? Зачем он провалился в это чужое — жаркое, внутри? Почему не засмеялся, почему не промолчал, не прошёл — мимо? «Разборка пистолета может быть неполная и полная». Лен не хочет думать про такое. Лен не хочет уметь думать такими словами — из дешевых женских романов и сопливых мелодрам. Его дурацкий мозг должен говорить — ну был пацан с тугой задницей, теплым мокрым ртом, выступающими лопатками. Ну позвал тебя, мудака, на выставку драгоценных камней и минералов — на свидание, блядь, первое в твоей мудацкой жизни настоящее свидание в музее. Без цели ограбить эту выставку потом. Ну смотрел как на хорошего — самого лучшего — человека, ну разводил перед тобой острые колени. Что с того? Он был, был и ушел. Он вернётся — в бар, твою постель, твою жизнь. Или нет. Уйдет — навсегда, нажелезно. Будет другой — с теплыми губами и мучительным быстрым пульсом в яремной вырезке. Будет другой Барри Аллен с биологического факультета и… Ах да, о чём он это. «Разборка пистолета может быть неполная и полная». Конечно, Лен успокаивает себя тем, что его пистолету прямо сейчас необходима неполная разборка. А дело вовсе не в том, что сестра сейчас прямо — трахается на блестящем и удобном диване. С… Неполную разборку пистолета необходимо производить в следующем порядке: он извлекает магазин из основания рукоятки. Проверяет, нет ли в патроннике патрона, для чего выключает предохранитель. Отводит левой рукой затвор в заднее положение, ставит его на затворную задержку и осматривает патронник. Большим пальцем правой руки отпускает затвор, но дело, конечно, не в этом. Не в том, что Барри даже не обвинил его, не разозлился. Что выглядел виноватым сам. Виноватым, потому что Леонард Снарт — гребанный Капитан Холод. Который отделяет затвор от рамки и ставит спусковую скобу на свое место. Удерживая рамку правой рукой за рукоятку и вращая возвратную пружину на себя левой рукой, снимает её — пружину — со ствола. Лен — немножко хрестоматийно, залпом и не морщась — пьёт, мучает пистолет и ждёт. Утром всё должно стать проще. Кому должно — да хрен его знает. «Сборку пистолета после неполной разборки необходимо производить в обратном порядке». Лен надевает на ствол возвратную пружину — обязательно тем концом, в котором крайний виток имеет меньший диаметр по сравнению с другими витками — и хочет, чтобы новый день поторопился наступить. Присоединяет затвор к рамке, поднимает флажок предохранителя вверх. Вставляет магазин — до щелчка, до боли в виске — и хочет, чтобы новый день не наступал. Проверить правильность сборки пистолета после неполной разборки — несложно. Перестать изображать героя из псевдонуарного дерьма… Пожалуй, выше его сил сегодня — сейчас. — Он меня убьёт! — драматичная реплика прилетает откуда-то с лестницы аккурат посреди четвертого стакана. Голос у Циско до неприличия бодрый для такого времени суток. И дрожь в нём почти не угадывается, надо же… — Иди ты первая. — Настоящий, мать его, джентльмен! — Лиза смеётся почти различимо, но выходить на беспощадный суд нового дня не спешит. Наконец, после подозрительно счастливой — и довольно продолжительной — возни за косяком они вываливаются вместе. Рядом. И это «рядом» — с припухшими горящими глазами, мятой футболкой Циско и блондинистыми волосами в нелепом хвосте на макушке — заставляет Лена с трудом проглотить остаток выпивки. А холодный противный комок в пищеводе, почему-то, — не проглотить совсем. Однако, от него ждут… следования определённой модели поведения. Было бы свинством разочаровать новоиспеченную парочку. — Какого неизвестного мне нецензурного слова… Вы. Тут. Устро… — Ты бросил бар в пятницу вечером! — самонадеянно было полагать, что Лиза, в свою очередь, не последует тезису «лучшая защита — это нападение». — Я уже не говорю, что сорвал с рабочего места малыша Барри и — что вообще, блядь, непростительно — забрал Мика. Ты хоть представляешь, какая херня здесь началась без его убийственной картошки?! Мне пришлось доставать биту через каждые три с половиной минуты, а один перекачанный придурок перелез через стойку и… — Я получил увечья, — Циско обнаруживает, что молчал слишком долго, — психологические, по большей части, но… Мне определенно требовалась помощь.   — Которую тебе с радостью предоставили. — Лену не обязательно смотреть, чтобы знать — кавалер сестры напуган до чертиков. И тем… удивительней? хуже? больней? — наткнуться взглядом почти случайно на тонкие, до последнего межфалангового сустава знакомые Лизины пальцы в чужой ладони. Циско боится, но не за себя — не только за себя, и от этого — ещё хуже. Лен не может осуждать — никто не знает, что Лиза — его часть. Достойная защиты, хорошая часть. Что он никогда — по-настоящему — не навредит ей, не сделает — намеренно — больно. — А ты чего ожидал? — Лиза, прекрасная и яростная Лиза… От её бушующего сознания собственной правоты — тошно. Лену немножко пьяно, одиноко и хочется целовать нелепо стриженный сонный затылок, а не разыгрывать пошлую партию «старшего брата». Поэтому (а может потому, что рядом с узкой полоской шрама у неё скромно пунцовеет засос) Лен говорит то, чего в общем-то не думает: — Ну явно не того, что разруливать ситуацию ты станешь на спине — плашмя и ноги кверху. Циско возмущенно дёргается и уже раскрывает рот, когда Лиза спрашивает — тихо и бесцветно: — Ты знаешь — я люблю тебя всем сердцем, Ленни, но почему ты ведёшь себя так по-мудацки, а? — она срывается и почти шипит. — Как хренов говнюк? Лен понимает, что ответ «потому что отец Барри — чёртов Джо Уэст, и потому что Барри двадцать три только через сто двадцать один день, и я рухнул в оленьи глаза и пушистые ресницы, и…» не объяснит ничего. Поэтому молчит, а Лиза продолжает: — И, кстати, за каким хером ты дёрнул Мика? Я думала, мы… Ты хочешь обострения? Чтобы искать по всем мусорным полигонам — в лучшем случае, а если он вспомнит про те склады? Как мы вытащим его из помещения, забитого легковоспламеняющимися материалами под завязку? Или ты, братец, используешь его… особенности, чтобы показаться нормальным — на таком-то фоне… И как, малыш Барри — проникся? — Прекрати, — Лен не разбирается, херово ли ему от насмешливого «малыш Барри» или от предположения насчет… — Ты не понимаешь? Мик… — нет, Лен не скажет этого глупого и очевидно не-подходящего слова. — Я помогаю ему. Это помогает ему делать жизнь хоть сколько-нибудь выносимой. Обсуждение чужого психического статуса прерывает сам виновник обсуждения — Мик заходит сонный и с огнемётом в обнимку. Он сталкивает с плеча чужую куртку — Лену на голову и уходя — на пороге кухни вдруг заявляет: — Там это, на крыльце, пацан твой… мается. Ты его домой вообще теперь не отпускаешь, босс? Доброе, блядь, утро. Обсуждение как-то само собой молниеносно сходит на нет. Потом в баре никого не остаётся — все: друзья, напарники, любовники, родственники как-то незаметно исчезают с периферии сознания — растворяются в субботнем утре. Потом Барри смотрит на него как на чертово божество, и шмыгает носом от волнения, и краснеет, и начинает — Господи! — извиняться, что… Лен снимает очередное «извини» с обкусанных суховатых губ напротив, и его «что-то» между рёбрами начинает болеть от острого счастья. Потом Лен кладет голову на руки и засыпает, а Барри сидит рядом и охраняет его сны, глупо улыбаясь и держа на коленях теплую тяжесть кожаной куртки. Потом — Лен рассказывает ему. Всё облегчает то, что Барри очень хочет поверить. Очень хочет объяснить, оправдать — и понять, да, Лен надеялся не зря. Барри очень хочет верить, что «плохие люди» остались там — в прошлом, что у Лена не было выбора, что теперь — всё иначе… И оттого, что это — по большей части — действительно правда Лену не легче. Потому что он вдруг понимает: Барри принял бы от него по-настоящему многое. Не всё — но всё же… А потом становится так сказочно, нереально, невозможно хорошо, что Лену думается иногда: по-че-му? Барри идеальный… Он встает на колени в любом месте и в любое время с радостным «конечно, Лен» на лице. Он сияет как мотоциклы неизвестных моделей на стоковых фотографиях, когда Лен его целует. Когда Лен говорит с ним, прикасается, просит передать полотенце. И этот излюбленный штамп романтических комедий совершенно не раздражает. Барри просто каждые день, утро, ночь улыбается ему навстречу — смешными морщинками на носу, ямочкой на подбородке, а Лен — не знает по-че-му? Барри вот знает, когда Лен близок к тому, чтобы кончить, и всегда сильнее сжимает его внутри. Барри впускает его член на длинном благодарном вдохе, расслабляется абсолютно послушно — когда нужно, и толкает Лена за край абсолютно правильным сокращением мышц. Барри с первого раза запоминает, как Лен любит — глубоко, не слишком быстро, ритмично — и Барри с первого раза запоминает всё. Лен никогда в жизни не трахался так много и качественно. Лен и не подозревал — насколько это тяжело: трахать идеальную куклу из секс-шопа. Он не подозревал, как не хватает чужих ногтей под лопатками, тычка коленом под ребра — если чересчур увлечёшься. Банального «ещё», «быстрее», «крепче», «притормози, блядь, ковбой херов». Лен и не думал никогда — как много у людей в постели заморочек. Не хочу — так, не держи — за это, не смотри — туда. Целуй — не целуй, больно, правее, не сплю рядом, сопишь в ухо, укушу… И теперь — когда этого нет — ему странно. Барри в постели с Леном устраивает всё. И не в постели, и даже не «устраивает» — он неприкрыто, бесстыдно счастлив, угадывая чужое движение с полувзгляда, подстраиваясь, изгибаясь, не требуя для себя ничего. Барри идеальный настолько, что Лен не может толком сформулировать, а что его, мудака, (или кого-то вообще) — в этом может не устраивать. Барри читает какую-то свою лекцию — в толстой тетради, на остро-пахучем диване, у Лена в кабинете. Иногда он забывает, что вовсе не один на один с великой и ужасной генетикой, и начинает восхищенно повторять на все лады пассаж про переопределение пола у атлантической сельди. Лен приземляется рядом, гладит Барри по бедру — просто гладит, без сексуального подтекста. Ему хочется прикасаться к пацану всегда — не только для того чтобы трахнуть, и для Лена это — странное и теплое на кончиках пальцев — тоже в новинку, но Барри тут же начинает… нервничать? Он пытается заглянуть в глаза, бросает тетрадь, ерзает и несчастно-растерянно показывает на пол: — Мне.? — Что не так? — Лен примерно представляет — что. Но это всё равно — каждый чертов раз — представляется ему несколько… Несколько, блядь, фантастическим. Придуманным (сценаристом херового порно). Не… — Я уже могу спуститься… Если я встану на колени, знаешь, — Барри начинает краснеть и тараторить, — или я всё порчу, и ты хотел меня на своих коленях? Я довольно… действительно гибкий, ты же в курсе? Лен в курсе. И ему действительно довольно страшно, потому что Барри постоянно говорит об этом с такой виноватой и гордой улыбкой, как будто Лен прогнал бы его к чертям, окажись пацан чуть менее… гибким. — Или я могу опуститься в коленно-локт… на пол, — Лен молчит и ничего не предпринимает, продолжая рассеянно поглаживать чужое бедро. Поэтому Барри приходит в настоящее отчаяние. Подобное, блядь, звучит так смешно — кто-то не в себе из-за обычного поглаживания по ноге, но Лену весело от слова нихуя, потому что Барри выглядит так, словно сейчас заплачет. — Ладно, мы должны об этом поговорить! — он, серьёзно, — сказал… выговорил этакую банальность? — О… — Да, о том, что ты дергаешься как на электрическом стуле, когда я просто хочу побыть рядом. — Изв… — Да, и о том, что извиняешься за это — тоже. — Дело в том, когда мы… вместе, — Барри понимает: вот оно — то, из-за чего он облажается. То, из-за чего всё рухнет, и наивный эвфемизм, разумеется, не вводит Лена в заблуждение. — Да, секс! Ты потрясающий, знаешь? Трахаться с тобой — гребанное чудо, но, кажется, мы никогда не делаем того, что хочешь ты. И это напрягает даже не слишком-то альтруистичного меня. Ты мог бы, ну, не знаю, направлять меня? Трогать меня первому? Вообще — трогать меня? То есть, ты даже когда отсасываешь — охуенно, блядь, отсасываешь — никто и никогда не творил со мной такого своим блядским ртом, солнышко, — не держишься за меня. Я уж не говорю о том, что не знаю — любишь ли ты, когда я держу тебя за волосы, или глажу по щеке, или… Да, я, блядь, понятия не имею, что тебе вообще нравится! Поговори со мной, Барри. — Мне нравишься ты, Лен. Ты всё делаешь хорошо, мне хорошо, правда, — может быть ещё… как-то всё исправить. Почему, он же так старался — он так хотел, ну в этот раз должно было получиться? Недостаточно, раз Лен… — Это мило, но можно же чуть поконкретнее, радость? — Лен не понимает, в чём проблема. Но она, очевидно, есть потому что Барри запинается и начинает говорить тише. — Я не… Могу. — Почему? Это же, — ради всего святого, небо свидетель — Лен старался не использовать это глупое слово, — нормально, разве нет? — Я знаю! — Барри срывается на всхлип. — Я знаю, что это нормально, Лен. Люди так делают. Но не… могу. — Почему? — Я думаю, это связано с… ним. Я также отлично знаю, что… людям не нравится слушать про бывших их партнеров? — оу, это очень плохая идея. Барри не стыдно — было бы куда хуже, встреть он Лена неумелым жалким девственником. Лена — и девственником. Подарить, блядь, цветок. Хорошо, что ему объяснили: трахать целку — это член в кровь стереть и вообще — сомнительное удовольствие. Но никому не приятно даже слушать про такое, а тут — Лен. Лен решит, что он полный придурок (был и остался), Лен поймет, что Барри Аллен постоянно проёбывает хорошие вещи, Лен… Бывший Барри — чертов мудак! Лен, конечно, подозревал недоброе после того первого «запрещал кончать», но тогда списал всё на личный заскок и «каждый дрочит, как он хочет». Но теперь ясно: этот мудак — просто блядский урод. — Думаю, нам всё же стоит это обсудить, хорошо? — Лен старается быть мягче. Душевные разговоры, вообще — разговоры — не его конёк, но… — Расскажешь мне что-то? Барри улыбается как приговоренный к казни — конечно, он расскажет, неужели Лен мог подумать — что не?.. — Я не… не знаю, Лен. Мы встречались три года. Мне было семнадцать, и он, ну, был моим первым. Одним из двух в принципе — с тобой, так что я не слишком… опытный, не думай обо мне… — всё ещё хорошая мина при плохой игре, да, придурок? — Не думаю, Барри. И что бы ты ни рассказал — я не начну думать о тебе плохо, обещаю, — кажется, так нужно говорить? Господи, почему он ввязался в… — Да, мне — семнадцать, и он говорил, как правильно… И что я слишком громкий, ну, в постели, и ничего не умею, и что он научит меня быть идеальным. Как он. Хотя, знаешь, однажды он забыл во мне пробку на всю ночь, и я ворочался как придурок, а он запретил мне напоминать, и так разозлился с утра, забавно, когда наткнулся на нее в моей заднице, что… — может быть если говорить быстрее, Лен не успеет в полной мере осознать, с каким — совсем недавно совсем непонятливым — Барри Алленом спит. — Подожди… Этот муд… человек просто забыл в тебе чертов кусок… чего-то? — Ага, наверное, это был пластик… Ну, это не было самым неприятным, хуже — когда он отучал меня «всюду совать свои пальцы». Знаешь, твои руки связаны, а эта штука вибрирует в тебе просто часами, и после третьего оргазма слегка хочется сдохнуть… Но, зато я быстро отвык цепляться за его плечи во время… За чьи-то. Это же хорошо, да? Я бы мешал… тебе, да, Лен? И в его глазах столько неприкрытой надежды, что какая-то часть Лена очень хочет ответить: «Да, и впрямь — мешал бы!» и закончить на этом разговор. Но Лен вспоминает фантомные ногти под лопаткой (остальное — «не думай обо мне», «забавно», «быть идеальным» — из-за очевидно фантастической нелепости пока не кажется ему по-настоящему реальным) и — вместо этого — неопределенно мотает головой. — Я, наверное, понял, — продолжает Барри — почему-то крайне воодушевленно, — Харрисон… Он часто повторял, что я недогадливый, но исполнительный. Давай ты просто скажешь, как тебе нравится — всего один раз, я всё-всё запомню, честно — и я буду делать всё правильно? — И как мы перешли от «что нравится тебе, Барри Аллен» к «давай, Лен, скажи, что тебе от меня нужно, и я буду спать с тобой по заданному алгоритму»? Горечь явно прорывается сквозь иронию — против воли, и Барри испуганно ежится. Взгляд его оленьево-карих глаз настолько непонимающий и огорченный, что Лену хочется побиться головой о подлокотник. — Я, правда, не знаю… — Барри машинально ковыряет шов на джинсах… — Он… Лен, пожалуй, не вынесет сейчас ещё одной поучительно-жизненной и охуенной истории о «нем», поэтому не слишком вежливо перебивает: — Почему у вас всё закончилось, — какая-то злая сила подбивает его добавить, — если ты стал таким… идеальным? Лен очень сильно хочет по лицу себе врезать, когда Барри мрачнеет ещё сильнее и слезы дрожат на длинных — невероятно-нечеловеских — темных ресницах. — Он уехал. По работе, в Австралию… Сказал, что найдет себе ещё кучу таких… задниц. И что мне не стоит ехать с ним. И что я не нужен… ему там. Этот малопродуктивный разговор вымотал их обоих сильнее, чем… Лен не может подобрать подходящего к масштабу навалившегося пиздеца сравнения. Продолжать думать об этом он не может пока тоже — он обнимает Барри и пристраивает его — мягкого, с прерывистым дыханием и послушным телом — под защиту своей руки. — Мы… справимся, радость. Ты стоишь… Давай, — он протягивает Барри скинутую на пол в начале этого… эпизода тетрадь, — почитай мне про развитие морского червя и мутагенез. Я так крепко засыпаю под эту музыку, веришь? Барри улыбается красными губами, мгновенно просохшими ресницами, быстро-быстро перебирает страницы… — Конечно, Лен… Образование ранней гаструлы может происходить… — Мы разберёмся, радость, — успокаивая больше самого себя Лен погружается в сон. — Справимся.