<flashback 2>
В следующий раз — третий — Джон нашёл «Шерлока», когда тому было всего шесть лет. Тот переродился в этот раз гораздо быстрее, уже через полгенерации. Да и, чего таить, Ватсону сильно повезло — он как раз был проездом — в поисках — в Испании. К слову, и «Шерлоку» тоже — снова — повезло — он переродился в богатой семье испанского священника, а поэтому к своим шести годам был уже хорошо обучен и очень — очень? — религиозен. На самом деле забавная штука — эта религия. Люди искренне верят в то, что какими-то двумя перекрещенными кусками дерева можно действительно отогнать от себя вампира. Нет, в действительности вся эта история уходит корнями глубоко в середину одиннадцатого века нашей эры. Тогда уже произошёл раскол в христианстве, и Западная Европа уже принимала католицизм, когда объявился Он — Теодор Огненный, как прозвали его потом. Весьма неординарная личность среди Высших мировых вампиров. В какой-то момент на него снизошло озарение — он был искренне уверен, что пришёл в этот мир для того, чтобы избавить его от слабых и никчёмных вампиров, которых в последнее время развелось слишком много. Ему понравились обретшие тогда популярность кресты, распятия и чётки, — он обвешивался ими чуть ли ни с ног до головы, когда сжигал вампира за вампиром, устраивая настоящий безостановочный геноцид. Кто-то из вампиров, желая сохранить свою жизнь, даже следовал за ним, помогая ему совершать эти преступления. Тогда много кто погиб. Даже остановился тогдашний процесс образования целых кланов и семейств среди вампиров. Теодора Огненного поймали Высшие мировые вампиры и долго пытали, после чего совершили публичную казнь, сжёгши его на огромном кострище вместе с его пойманными приспешниками. Но эти события всё равно оставили у выживших — и последующих, воспитанных в духе своих «родителей» — вампиров стойкую неприязнь к крестам, распятиям, чёткам и всей подобной религиозной атрибутике в целом. Им не было больно, когда они видели их, но они испытывали крайнюю степень неприязни — отвращения, — из-за чего щурились и сначала даже шипели. А люди, заметив у них эту необычную реакцию, стали искреннее верить в то, что религия — это именно то, что их теперь спасёт. Все стали массово принимать религию в надежде, что она поможет им спастись от проклятых кровопийц. Впрочем, вампиры не стали развеивать их заблуждения. Пускай люди самодовольно и глупо считают, что у них есть хоть какая-то власть над вампиром. Но в действительности, это всего лишь, так сказать, ощущение мнимой безопасности. Но время шло, вера — и религия — людей в это крепла, поэтому до сих пор многие из них искренне считают, что остановить вампира поможет направленный на него крест. Ничуть. Спастись от вампира ничем и никак нельзя. И было так забавно смотреть, как маленький «Шерлок», сжимая в ручках подаренный ему на крещение серебряный крестик, отчаянно выставляет его перед собой, дрожа от страха и пытаясь удержать большого — взрослого — вампира на безопасном расстоянии от себя. Джон присел перед ним на корточки, стараясь максимально уменьшить разницу в росте, и вполне миролюбиво улыбнулся. «Шерлок» хмурился и не верил ему, постоянно отступая назад не глядя. Ватсон даже не успел его предупредить, как мальчишка кубарем покатился вниз, в овраг, обдирая щёку, локти и коленки. Джон тут же был рядом, поднял на руки плачущего и насмерть перепуганного «Шерлока» и прижал к себе, баюкая. Тот уже потерял во время «дороги» до оврага свой оберегающий крестик, а потому, как ему казалось, вампир и смог подойти ближе. Но в то же время не делал с ним ничего плохого, наоборот, лишь успокаивал и дарил странные ощущения уюта и противоестественной — в данном случае — защищённости. Наконец, Джон отпустил уже почти успокоившегося ребёнка на землю и присел перед ним, заглядывая в покрасневшее от слёз лицо. В буйных кудряшках остался мусор и травинки. «Шерлок» смотрел на него широко распахнутыми — неожиданно доверчивыми — глазами, сжимая маленькие кулачки, а потом, переборов страх внутри, всё-таки спросил: — Шея или запястье? Ватсон громко и искренне рассмеялся. — Бедро. Мальчишка же сначала обиженно нахмурился на сперва раздавшийся смех, а потом, после ответа, удивлённо посмотрел на странного — смеявшегося! — вампира, который даже не пытался его укусить и выпить всю его кровь, как рассказывала ему иногда перед сном глупая старшая сестрёнка. Вот «Шерлоку» всегда казалось, что вампиры, наоборот, — очень утончённые существа, и они выше всей той грязи и пошлости, что творятся вокруг, и того, что про них рассказывают. Вампиры не подвержены зависти и злобе, они умны и — зачастую — красивы. Детское трепетное сердце «Шерлока» искренне верило во всё это, но глупая старшая сестра, которую он так не любил, хотя его каждый раз и ругали за подобные мысли и слова, всё равно рассказывала ему какие-то страшилки на ночь, лёжа на соседней кровати, пугая ими мальчика настолько сильно, что тот потом всю ночь крепко сжимал в ладошках свой крестик или шептал, когда неожиданно просыпался посреди ночи, под нос оберегающие молитвы. Теперь же он видел доказательства тому, что был прав. И ему вдруг показалось, что если он сейчас поделится с этим вампиром своей кровью, то тот взамен подружится с ним. Дружба с настоящим вампиром! Это ведь так захватывающе! Про то, что это каралось по религиозным нормам, «Шерлок» даже не вспомнил. — Вот! — Он закатал штанину, открывая мальчишеское безволосое бедро с почти прозрачной бледной кожей. — Кушайте, пожалуйста! Джон, всё это время с улыбкой рассматривающий впервые им увиденного столь юного «Шерлока», изумлённо вскинул брови и снова громко рассмеялся. — Разве ты больше не боишься меня? — Вы добрый, я Вам верю. — Мальчик активно закивал и, вдруг ойкнув, достал из нагрудного карманчика маленькие чётки, и отбросил их в сторону, куда-то в траву. — Всё, теперь Вы можете подойти ко мне, Вам не будет больно. Это было так мило и так наивно. Ватсон аккуратно привлёк всё-таки испуганно напрягшегося в ожидании чего-то невероятного — запретного! — «Шерлока» к себе и, не давая себе — или «Шерлоку» — передумать, быстро прокусил кожу в том месте, где сильнее всего белели две точки от его последней кормёжки ещё в прошлой жизни.***
С тех пор они были неразлучны. «Шерлок», по своей детской неопытности, был уверен, что испытывать к вампиру любовь — это абсолютно нормально. Любовь — это высокое чувство, как говорили у него в семье и на проповедях, а значит, оно достойно вампира. И «Шерлок» любил Джона. Всё так же отчаянно и самозабвенно, как и в прошлой жизни, без задней мысли — самостоятельно — сбегая каждый раз со службы в церкви, из дома и часто прогуливая занятия с приходящим к нему учителем. Отец — который был одновременно и родным отцом, и святым отцом — был им сильно недоволен — вернее, был абсолютно взбешён! — поэтому постоянно запирал мальчишку в исповедальне, заставляя молиться и каяться в своих грехах; «Шерлок» же, один раз случайно — на бьющих ключом эмоциях — обмолвившийся сестре о друге-вампире и получивший в ответ лишние часы перед алтарём в их церкви, теперь упорно каждый раз молчал, всё чаще подумывая о том, чтобы просто сбежать с Джоном куда-нибудь, лишь бы подальше отсюда.***
Ему только исполнилось девять лет, когда «Шерлок» всё-таки собрался с духом и решился на этот серьёзный шаг в своей жизни, и рассказал об этой задумке Ватсону. Тот долго и настойчиво отговаривал его, считая, что отрывать ещё, по сути, совсем ребёнка от семьи — это кощунственно, но после того, как однажды «Шерлок», хромая и заливаясь в голос слезами, пришёл к нему и рассказал, что святой отец — родной отец! — стегал его плетью, пытаясь выбить из его головы все дурные помыслы, а из тела — какого-то там беса, Джон неожиданно взял и решился похитить мальчишку. Точнее, не похитить, а забрать по его собственной доброй воле от слишком — чересчур — религиозных родителей.***
Они уехали — сбежали — через несколько месяцев, правда, недалеко. Всё-таки вампир с почти малолетним ребёнком — ребёнком-человеком, что важно — привлекал слишком много внимания, поэтому они поселились в Уэске, достаточно быстро обжив небольшой домик на самой окраине городка. «Шерлок» продолжал учиться естественным наукам, отбросив в сторону религию, и развиваться умственно, физически и духовно. И он всё так же искреннее — дó смерти — любил Джона. Девятилетний мальчик наблюдал за людьми, жившими с ним в одном городке: видел, как за их с Джоном домом часто украдкой целуются местные юноши с девушками, слышал, как по ночам из поля, которое начиналось сразу после их покосившегося старенького забора, раздаются странные — не то от боли, не то непонятно от чего — женские крики. Однажды он даже смотрел, как рожает какая-то некрасивая женщина, которую не успели довезти к местному лекарю и оставили прямо посреди грязной улицы, и это было так противно и страшно, что «Шерлок» пообещал сам себе никогда больше в жизни добровольно не связываться с женщинами. В конце концов, со временем, он окончательно убедился в том, что никого лучше Джона нет и никогда уже не будет. Поэтому, когда «Шерлоку» исполнилось четырнадцать лет, во время плановой кормёжки он в очередной раз признался, что отчаянно влюблён, и сказал, что хочет поцеловать — прямо как у тех парней с девушками — Ватсона. Тот тогда его отругал за подобные слова и запретил даже думать о подобном, тем более с Джоном в главной роли. «Шерлок» сильно на него обиделся после этого, сравнив со своими узколобыми и ничего не понимающими родителями, а потом выбежал из комнаты. В итоге, он не разговаривал с вампиром почти четыре полных дня и примерно столько же времени отказывался от любой еды. Он пришёл к Джону сам лишь один раз, но лишь затем, чтобы покормить его, а потом он молча оделся и ушёл к себе в комнату, подперев дверь изнутри стулом. С одной стороны, вампир прекрасно понимал, что не испытывавший никогда — в этой жизни, разумеется — до этого чувства любви — и, чёрт возьми, возможно, в какой-то мере даже страсти, — «Шерлок» сейчас отчаянно цепляется за него, Джона, как за единственный доступный и логичный ему вариант для развития подобного опыта. Конечно, взрослеющему юноше хочется чего-то такого — запретного, — что он видит иногда на улице или слышит от посторонних людей. Но с другой стороны, поддаться искушению было слишком опасно для них обоих. Не то, чтобы у Джона были какие-то предубеждения касательно любовных отношений между вампиром и человеком, просто ему казалось, что давать надежду «Шерлоку» очень неправильно. Хоть он и испытывает к нему, «Шерлоку», какие-то странные для вампира чувства, но это, скорее, просто безумная помесь всего по чуть-чуть — от уважения до симпатии, — и назвать это всё любовью в полной мере крайне сложно. Он долго мучился — терзался — сомнениями, но, когда бойкот почти довёл мальчишку до голодного обморока, Ватсон насильно усадил его за обеденный стол перед собой, поставил перед ним тарелку с едой и сказал, что они обязательно попробуют всё — в пределах разумного, конечно, — что захочет «Шерлок», но пусть тому исполнится хотя бы шестнадцать. Юноша, окрылённый надеждой, терпеливо ждал своего шестнадцатого дня рождения, постоянно — каждый чёртов день — напоминая Джону об его обещании. Ватсон лишь хмыкал себе под нос либо лениво отмахивался, но в действительности внутреннее он сам готовился к тому, что может принести в их общую жизнь эта новая — не испробованная и не изученная ими раньше — ступень отношений.***
Ровно день в день, когда «Шерлоку» стукнуло шестнадцать лет, он потребовал обещанный и такой желанный на протяжении многих лет поцелуй, и не просто в щёку, а в губы, по-настоящему. А ещё через месяц каким-то образом — ловко и незаметно для вампира — раскрутил Джона до полноценного интима. И казался при этом просто до безобразия счастливым. На самом деле Ватсон тоже мог назвать эти полгода своей жизни самыми счастливыми мгновениями с момента своего обращения. Он видел, как расцвёл на его глазах от проявленной взаимности «Шерлок», видел, какие сильные и яркие эмоции бьют из этого молодого тела ключом, видел, каким живым и чувствительным — имеется в виду тело — становился рядом он сам, и на фоне всего этого ему казалось, что идея взаимности в реальности не так уж и плоха.***
Но так казалось лишь до тех пор, пока обо всём этом каким-то образом не прознали горожане. Они просто-напросто выкрали сонного «Шерлока» из его дома, пока Джон как раз на день отлучался по делам в соседний с Уэском большой город, и долго — со вкусом -измывались над несчастным юношей, пытая его всеми доступными им способами. Стоит упомянуть, что именно в то время в самом расцвете была знаменитая на весь мир испанская инквизиция. Горожане были искренне уверены, что в глупого и нерелигиозного мальчишку, нечистого душой и телом, вселился страшный демон, и теперь именно он заставляет несчастного ребёнка мучиться рядом с вампиром, понуждающим его, «Шерлока», к постоянному греховному совокуплению и кормёжке. На все его отчаянные крики и мольбы о том, что всё это на самом деле добровольно и взаимно, и что они узколобые и ограниченные кретины, которые ничего не видят дальше собственного носа, люди лишь роптали. Они пришли к выводу, что демон, сидящий внутри, настолько сильный, что простая молитва и раскаяние здесь не помогут и что его можно изгнать из бренного тела только священным огнём. Когда Джон вернулся в Уэска, подгоняемый непонятным ощущением близкой опасности, костёр уже полыхал до рассветных небес, а привязанный к столбу «Шерлок» отчаянно — истошно — вопил о помощи, зовя сквозь слёзы Ватсона на помощь, но было уже слишком поздно. Огонь — это единственное, что было опасно для любого — даже Высшего — вампира, единственное, что было способно стереть вампира с лица Земли. Ни солнце, ни серебро, ни осиновый кол, ни святая вода, ни свинец в груди — ничего из этого не убивало вампира навсегда. Это всего-навсего лишь людские байки, которые были созданы ими же, людьми, для того, чтобы вновь создавать — увеличивать вместе с религией — тот самый круг мнимой безопасности. На самом деле лишь огонь был способен окончательно уничтожить вампира, да и то лишь потому, что пожирал тело быстрее, чем шла регенерация. Даже много позже, когда вроде бы появились разные виды мощного оружия и боеприпасов, вампира стало возможно лишь серьёзно ранить, обездвижить, но никак не убить, если это, например, не огнемёт или ядерная бомба — в общем, всё, что угодно, что даёт беспрерывное и длительное воздействие огнём. Так что во время Святой Инквизиции в кострах полыхали не только ересь и ведьмы, но и пойманные чудесным образом вампиры. И лезть в самое пекло, чтобы снять со столба уже наверняка сильно обгоревшего за прошедший час «Шерлока», было просто бессмысленно. «Шерлок» наверняка бы умер меньше, чем через час от осложнений, при этом всё это время продолжая испытывать адские мучения. Чтобы полностью сгореть, человеческому телу необходимо до четырёх часов времени, но сам человек умирает ещё до конца второго часа от сильнейшего болевого шока. Горожане, довольные собой, стали расходиться после того, как последние стоны от «Шерлока» потонули в языках пламени, но Джон упорно продолжал сидеть на земле перед кострищем, не отрывая от него взгляда. Единственное, что отчаянно билось в его голове, — это безумное желание спалить к чертям весь Уэска дотла вместе со всеми его паршивыми жителями. Чтобы те так же мучились в агонии, охватываемые со всех сторон «священным» огнём. Но, к его глубочайшему сожалению, провернуть всё в одиночку Ватсон бы не смог даже с его вампирскими способностями. Даже если он подожжёт дома, горожане успеют их покинуть, а некоторые строения даже затушить. Поэтому Джон, до боли зажав голову в ладонях и сильно сцепив зубы, громко рычал — выл — от собственного бессилия, от никчёмности и безалаберности.***
Это стало — было — настоящим ночным — и дневным тоже — кошмаром Джона на протяжении многих генераций. Изредка спать — или прикрывать ненадолго глаза — и видеть, как отчаянно кричит плачущий и доверившийся ему всей душой и телом «Шерлок», как он сгорает заживо у него на глазах, и не иметь даже возможности как-то ему помочь. «Шерлок» был так молод — ему ещё даже не было семнадцати, чёрт возьми! — а он уже погиб, и всё из-за него, Джона! Это Джон поддался на уговоры — на собственные низменные желания — и обрёк несчастного юношу на такие жуткие мучения. Ватсон зарёкся в будущем снова пытаться заводить с «Шерлоком» любовные отношения, если те впоследствии — даже после небольшого счастья — доставляют тому такие ужасные страдания и так сильно — невероятно сильно — сокращают его и без того слишком короткую жизнь.