Pastel

Правило №5: для наказания, длящегося всего одну сессию или менее 24 часов, не требуется одобрения всех лиц (если оно не очень серьезное) — только участвующих в нем людей. Наказания, осуществляемые за один сеанс, могут включать: порку, воздержание от оргазма, подвод к краю, кляпы (мячик или ткань), зажимы для сосков, вибраторы, кольца для члена, анальные шарики, анальные пробки, «разрушение» боттома, связывание и/или повязки на глаза. Наказания, которые длятся день или несколько часов, могут включать в себя: зажимы для сосков, вибраторы, кольца для члена, анальные шарики, анальные пробки и/или отсутствие нижнего белья. Правило № 6: Количество шлепков и порки должно соответствовать «преступлению». Количество шлепков за одну сессию — 25, за порку — 15. Удары должны считаться вслух либо «маленьким», «опекуном», либо третьим лицом.

***

Обычно утро — резкий выброс адреналина в тот момент, когда у Сокджина звенит будильник. Никакого блаженства и расслабленного сознания, ленивого десятиминутного сна, в котором вас баюкают ложным чувством комфорта прямо перед тем, как кто-то хорошенечко встряхнет, чтобы разбудить. Такого никогда не бывает. За исключением сегодня. Каким-то образом звезды сошлись, и Чонгук безмятежно просыпается прямо перед ревом будильника Сокджина. Даже не открывая глаз, он может сказать, что солнце еще даже не взошло. Слишком темно, слишком тихо. На рассвете всегда по крайней мере один человек слоняется по коридору, то ли справляя нужду, то ли пытаясь разобраться в сегодняшнем расписании. Обычно он был бы раздражен преждевременностью своих биологических часов, но, честно говоря, он просто рад, что у него есть еще время для сна. Спустя мгновенье Чонгук понимает, что чьи-то пальцы прочесывают его волосы, длинные и нежные. Мягкая грудь поднимается и опускается под его щекой. Точно. Он в постели Юнги. Это стало рутиной — прыгать из кровати в кровать. Чонгуку тошно от одной мысли, что он кого-то из них обделяет, поэтому он решил каждую ночь по очереди спать с кем-то из них. Ни один из мемберов не остается без внимания, и каждый проводит с ним хотя бы одну ночь в неделю. По большей части, это просто обнимашки. Истощение — досадная часть их повседневной жизни. С семью мужчинами под одной крышей, и Чонгуком, скользящим под их одеяла, у них должно быть что-то большее, чем просто сон. Но, увы, сон всегда выигрывает. К тому времени, когда солнце садится, и их расписание подходит к концу, они слишком устают, чтобы думать о чем-то еще. К счастью, и он, и Юнги, похоже, не спят в такую рань. Он отодвигается и тут же жалеет об этом. Между ног пульсирует твердый, набухший член. Более того, бедро Юнги, прижатое к его утреннему стояку, не может быть чистым совпадением. Другая рука Мина покоится на его спине, удерживая его на том месте, где он лежит, — нежная и легкая, как ласка матери, с тонким оттенком строгого отца. Пальцы продолжают водить по волосам. Они не двигаются. Есть шанс, что Юнги все еще думает, что он спит. Он сейчас буквально на распутье. Дать ли Юнги знать, что он проснулся и, возможно, заняться каким-нибудь утренним баловством, или лучше потратить драгоценное время, попытавшись снова заснуть? Это трудное решение, но он всегда считал себя человеком, который «ловит момент». Выбор более легкого варианта просто не в его стиле. Приоткрыв веки, он зевает, выгибая спину и сгибая руки и ноги так, что его эрекция полностью прижимается к бедру Юнги. Шок удовольствия сотрясает его тело. Если Юнги раньше не замечал, что его член буквально полыхает, то теперь он точно увидел. Однако сейчас Чонгуку не до этого. Дайте ему понять, насколько он возбужден, и это может просто повернуть ход событий в его пользу. Вот это был бы замечательный способ начать свой день. — Котенок, — нежно бормочет Юнги. Чонгук позволяет себе обхватить руками плечи Юнги. Он нежно целует губы старшего. — Утречка. — Папочка, — застенчиво мямлит Чонгук. — Как давно ты не спишь? Рука на изгибе его позвоночника движется вниз — почти не незаметно. Его изящные пианинные пальцы крепко сжимают ягодицы, впиваясь в хлопчатобумажную ткань спортивных штанов. Едва слышный всхлип вырывается изо рта. Его глаза трепещут, прикрываясь, когда он прижимается к грубой хватке, желая ощутить ее каждой унцией своего сонного тела. Губы касаются раковины уха. — Достаточно долго, чтобы стать свидетелем чего-то очень интересного. Тон голоса Юнги вызывает дрожь, которую Чонгук не может подавить. — О-о? — Ты начал плакать во сне, как щенок, слепо цепляющийся за материнский сосок. — Чонгук практически чувствует, как ухмылка вырисовывается на его шее. — Ты начал задыхаться, а бедра двигаться. Ты шептал имена — не настоящие имена, а просто ласковые прозвища, которые ты так нежно произносишь, когда наполнен членом. — Другая рука, такая же коварная и дьявольская, как та, что сжимает его задницу, скользит между их теплыми телами, мимо завязок его штанов, чтобы сжать в кулак пульсирующую плоть. Вздох покидает его легкие. — Оппа… Хён… Мастер… Сэр… Альфа… Папочка. — Зубы впиваются в мочку его уха, как раз когда Юнги дотрагивается большим пальцем до мокрой щёлки. — Я услышал столько прекрасных слов. Мне теперь интересно, что тебе снилось. Ты случайно не помнишь, котенок? Трудно придумать внятный ответ, когда рука Юнги сжимает его член. Вопрос заставляет его голову упасть и прижаться лбом к груди Юнги. Сильное сжатие ствола приводит к тому, что он полностью падает на тело мужчины, демонстрируя нежелание бороться или бросать ему вызов. — Я помню, — скромно признается он, используя грудь Юнги как средство, чтобы скрыть свое пылающее лицо. — Ах, ты помнишь, да? — Юнги растягивает слова, ясно давая знать, что именно он тут обладает силой. С томной грацией, которая полностью присуща Мин Юнги, он гладит маленький член Чонгука, безразличный к тому, как тот извивается и стонет, прижавшись к боку. — Расскажи папочке о своем сне. Мне бы очень хотелось знать, почему мой котенок такой мокрый и твердый. Чонгук может умереть от смущения прямо здесь и сейчас. Он мог бы умереть от смущения быстрее, чем триллион краснеющих девственниц. Ох, как же ему хорошо, когда его мучают эти невероятно красивые мужчины! — П-папочка, это унизительно. — Ну же, котенок, — нежно и ласково шепчет его парень, — Ты же знаешь, что между нами нет секретов. Ты можешь рассказать папе все, что угодно. Я никогда не смогу судить тебя. Снова прижавшись щекой к груди Юнги, он закрывает глаза и делает глубокий вдох. Это нелегко — быть откровенным со своими хёнами, но он знает, что это к лучшему. Доверие — то, на чем строятся прочные отношения. Сглотнув, он повторяет с дрожью в тихом голосе: — Там… там была с-сцена. Юнги только мычит, все еще небрежно поглаживая его, поощряя продолжать. — Не те сцены, где мы выступаем… Это было… это было похоже на театр. — Театр? — Да. По обе стороны от него висели красные занавески, пол был деревянный, а ряды сидений, поднимались все выше и выше… но там никого не было. Кроме нас, в театре никого не было. — Чонгук замолкает, пытаясь собраться с мыслями. — А ты был на сцене? — терпеливо подсказывает Юнги. — Мы все были… все семеро. — Мы что, пели? — Нет. — Чонгук втягивает нижнюю губу и нервно кусает ее. — Папочка, я не… это правда неловко. Рука на его пенисе замирает. Ему приходится сдерживать недовольный стон. — Если ты не скажешь мне, котенок, я не позволю тебе кончить. Воздух покидает его легкие в судорожном выдохе. Папочка слишком жесток. При других обстоятельствах он мог бы придержать язык и отказаться от оргазма, но с его членом, жаждущим стимуляции, и руками Юнги, творящими чудеса, этот, казалось бы, спорный обмен начинает выглядеть чрезвычайно привлекательным. Что самое худшее, что может случиться, если он расскажет свой сон Юнги? Его хён — известный публичный человек. Никто больше не должен об этом знать. — Там был… большой ма-матрас, — неохотно продолжает он. — На сцене? — спрашивает Юнги. — На сцене, — отвечает Чонгук. Сглотнув, он продолжает: — Я лежал на матрасе. На-на спине… Хёны были вокруг меня и… — он обрывает фразу, покраснев от стыда. — И что же? — даже с кровью, стучащей в ушах, Чонгук все еще слышит напряжение в голосе Юнги, как будто он отчаянно пытается оставаться спокойным и терпеливым, но на самом деле жаждет того, что произойдет дальше. — В-вы поочередно… Я-я- Юнги снова начинает двигать рукой, но уже не вяло и небрежно, а твердо и точно, почти грубо. Жар скапливается в паху, как извержение вулкана. Бедра напрягаются, ягодицы поджимаются, мышцы дрожат. Рука на его ягодице скользит по расселине, проводя кончиком пальца по дырочке через ткань. — Продолжай. — Его голос больше не мягкий, а грубый и холодный, похожий на тон из «Сайфера». Только менее дикий и более пресный. Чонгук едва может держать себя в руках. — Внутри… внутри меня. На сцене горели огни, и нам казалось, что за нами наблюдают, но кроме нас там никого не было. Ни зрителей, ни стаффа, ни менеджеров. Только мы. И мои запястья были н-над головой, и мои ноги были ох-раздвинуты, и я едва мог двигаться, но, но ох, боже, папа-папочка, это было так хорошо, — стон звенит в тихой утренней атмосфере, нарушая покой. — Я был полон — полнее, чем когда-либо прежде. — Тебе понравилось внимание, котенок? — Юнги проворачивает запястье, и Чонгук выгибается дугой. — Д-да, — выдавливает он признание, которое не так легко озвучить. Но это не делает его менее правдивым. С закрытыми глазами он все еще может ясно представить себе этот сон. Шесть пар глаз смотрят на него сверху вниз, когда он корчится в своих оковах, стонет в тишине опустевшего театра. Огни были яркими и горящими. Он ничего не видел за деревянной сценой, не говоря уже о плоти окружающих его тел. Любой здравомыслящий человек в его положении мог бы возненавидеть его от того, как унизительно все это выглядело, но для Чонгука не было лучшего чувства в мире. Там он лежал, беззащитный, уязвимый и мокрый, как открытая книга для людей, которым он доверял больше всего, и в нем не было ни капли неуверенности. Он чувствовал себя живым. Кульминация накатывает на него волнами. Его тело конвульсивно дергается вперед, семя вылетает из члена. Губы Юнги ловят его собственные в горячем поцелуе. Передняя часть спортивных штанов испачкана спермой. Грязно — это грязно, но захватывает дух. Его конечности трясутся, а губы дрожат, прижимаясь к твердым губам Юнги, — застывший олененок в противоположность твердой, непоколебимой силе дуба. Юнги удерживает его бедра после толчков, как человек, знающий его как свои пять пальцев. Папочка безмятежно гладит его. Чонгук надеется, что он никогда не отпустит его. Он боится, что если сделает это, то может рассыпаться в прах. — Значит… тебе приснилось, что мы все одновременно занимались с тобой любовью. — Голос Юнги значительно мягче, в нем больше нет гортанной агрессии, как раньше. Чонгук пыхтит, пряча лицо в ладонях. — Нам обязательно об этом говорить? — Я просто очарован. — Юнги убирает руку с члена Чонгука, только чтобы поднести к губам свои испачканные спермой пальцы, не отрывая взгляда от Чонгука, и облизать их дочиста. — Я думал, что это будет слишком для тебя. Ты очень чувствителен. Слишком много вещей, происходящих одновременно, могут…ошеломить тебя. — Нет, если все будет сделано правильно, — протестует он, но все еще не хочет смотреть Юнги в глаза, когда говорит это. — Впрочем, это не имеет значения. Такого никогда не случится в реальной жизни. — Почему ты так говоришь? — губы Юнги издают хлопающий звук, когда он отрывает их от большого пальца. Он сильно прикусывает внутреннюю щеку, ненавидя тему разговора. — Большинство из вас все еще привыкают и… ну, все и так сложно. Мне было бы трудно убедить всех шестерых принять участие, если хотя бы один из вас будет чувствовать себя неловко. Я имею в виду —да, ты и Намджун делали что-то со мной вместе, но другие — они делали это по отдельности. — Ты когда-нибудь поднимал с ними эту тему? Может быть, предлагал секс втроем с кем-нибудь из них? — Нет. — Тогда откуда ты знаешь, что они не согласятся? — Я просто… я просто знаю, ладно? Может быть, оставим это? Я вроде как не хочу говорить о гипотетических теориях. Юнги хихикает, водя ладонями по спине. — Ладно, котенок. Как скажешь. Как и было предсказано, он не засыпает в то утро, во всяком случае, не со спермой в его штанах и мыслями о групповом сексе, витающими в его голове. Но на этом все и закончилось. После их короткого разговора Чонгук решил, что больше эта тема никогда не поднимется. Юнги, будучи скрытным хёном, вероятно, вырыл целую могилу специально для их раннего утреннего момента и похоронил его, чтобы никогда больше не упоминать и не говорить о нем. Чонгук не уверен, хотел ли бы он этого или нет. Он счастлив просто покончить со смущением, даже если это отражает его самые глубокие, самые темные желания. Он живет с этими мыслями около недели, следуя своему расписанию, погруженный в никуда, кроме работы, работы и — вы уже догадались — работы. Но затем у него появилось свободное время перед, и любой бы был сумасшедшим, если бы не не использовал его по назначению. Подойдя к Хосоку, когда тот заваривал свой утренний кофе, он подкрался к нему, обхватив руками его тонкую талию и уткнувшись носом в его шею, вдыхая запах меда и ванили. Хосок хихикает над своей кружкой, добавляя подсластитель в дымящуюся жидкость жизни. — Прилипчивые мы сегодня утром, да? Чонгук хихикает, прижимаясь улыбкой к его загорелой коже. — Я просто рад, что ты есть в моей жизни. — О Боже, чего ты хочешь? Кушать? Пробку в задницу? — Хён! Качая головой, Хосок не может подавить веселье. — Всякий раз, когда ты ведешь себя удивительно мило будучи в обычном состоянии, это всегда значит, что ты чего-то хочешь. — Я ничего не хочу… — звучит неубедительно даже для себя самого. Хосок не клюнул на приманку, но этого следовало ожидать. Его экстравагантный хён может быть весьма скептичен, когда захочет. Единственное исключение — воображаемые жуки. Зная, что он не может больше откладывать это дело, он смягчается. — Ладно, может быть, я и хочу чего-то, но это не совсем вещь — не то, что можно купить или что-то в этом роде. — А, так это одолжение? — Это больше похоже на утверждение, чем на вопрос. Хосок все равно звучит смешно. Это немного задевает его гордость. — Н-не совсем. — Он чувствует, как Хосок разворачивается в его руках, и он позволяет им упасть по бокам, слегка отступая назад, чтобы дать своему хёну немного пространства. На губах Хосока играет улыбка, глаза сверкают невыразимым озорством. Чонгук нервно переминается с ноги на ногу. — Ну и что? О чем ты хотел меня спросить? Обычно ты не настолько застенчивый в такую рань. По привычке нервничая, он вцепляется в толстовку Намджуна, которая ему велика, и начинает покусывать потрескавшуюся нижнюю губу. — У нас обоих сегодня есть немного свободного времени — ну, с одиннадцати до двух. Я тут подумал… если у тебя больше ничего не запланировано… может, сходим на свидание? Я имею в виду, я знаю, что это звучит странно, так как мы вместе уже несколько месяцев, но как будто—я не знаю—просто подумал, что это было бы мило? Это не будет слишком романтично — мы не сможем держаться за руки, целоваться или что-то в этом роде, но мы все равно могли бы провести некоторое время вместе…? О Боже, пожалуйста, просто останови меня… Я брешу, Иисус, блять. Осторожно отхлебнув кофе, Хосок ухмыляется. — Нет, пожалуйста, продолжай. Ты такой милый, когда волнуешься. — Ты просто засранец. — Он похлопывает себя по пылающим щекам, отчаянно пытаясь успокоиться. Хосок пожимается плечами, не споря. — Если быть мудаком значит смотреть, как ты краснеешь и заикаешься, тогда назначь меня самым большим мудаком на планете. Стиснув зубы и зажмурившись, он выдавил из себя: — Ты пойдешь со мной на свидание или нет? — Это вообще вопрос? — Это вообще гребаный ответ? Откинув голову назад, Хосок громко смеется, смех звонко отражается от кафельных стен кухни. Чонгук сердито краснеет, кровь заливает его щеки, но гнев быстро проходит, когда Хосок отставляет свой кофе, чтобы заключить его в объятия. Пальцы поглаживают его шею сзади, теплые и заботливые, другая рука массирует изгиб позвоночника. — Ты так нервничаешь, — с любовью бормочет Хосок. — Как будто ожидаешь отказ. —Я просто… я не знаю… — он нерешительно обхватывает руками торс Хосока, прижимаясь к нему. — Я всегда жду худшего. — Удивительно, учитывая, что у тебя все всегда получается. — В тоне Хосока нет ни капли злобы. У него нет к нему ничего, кроме нежной привязанности. Его сердце почти тает. За словами Хосока скрывается много правды. Большая часть неудач и грусти, которые выпали на его долю, были результатом его собственного чувства сомнения. Чонгук не знает, откуда именно это пришло — предположение, что отказ неизбежен и все, что последует за ним, будет просто одной катастрофой, одна за другой. Его мир, каким он его знает, рассыпется на куски. Все, к чему он стремился с самого нежного тринадцатилетнего возраста, будет отнято, и он останется опустошенным и разрушенным. Его хёны сделали все возможное, чтобы помочь ему преодолеть его беспокойство, и по большей части, он вырос из этого. Он все еще ненавидит просить о вещах, даже если это что-то да значит. — Значит, это «да»? — Ради Бога, да, Гук. — А потом Хосок целует его, заставляя проглотить то, что, возможно, вертелось на кончике его языка в поисках дальнейших утешений. Напряжение уходит, позволяя доверию и безопасности занять свое место. Он знал, что, приглашая Хосока на свидание, он будет нервничать, но не знал, что настолько. Хосок водит руками по спине, успокаивая. Как будто говорит ему, что все будет хорошо, не говоря ни единого слова. Какое чудо он совершил в своей прошлой жизни, чтобы заслужить Чон Хосока? Согласно их расписанию, у них запись с девяти до одиннадцати. Они договариваются пойти на свидание сразу после этого. — Одевайся как обычно, — говорит ему Хосок, допивая кофе. — Возьми с собой маску. Мы должны стараться избегать того, чтобы нас узнавали, насколько это возможно. Возвращаясь в спальню, Чонгук лениво размышляет, чтобы он надел, если бы обстоятельства сложились иначе. Айдол он или нет, но общество остается прежним. Он не смог бы выйти из общежития в чем-то даже отдаленно женственном, даже если бы захотел. Был один случай, когда корди заставили Намджуна надеть розовую футболку для ток-шоу, и его сильно высмеяли за это. Хотя трудно сказать, то ли ведущие высмеивали его ради рейтингов, то ли искренне были недовольны его нарядом. Тот факт, что рубашка была заправлена в джинсы, не помог. Следуя инструкциям Хосока, он одевается просто: черная рубашка, рваные синие джинсы, ремень, белые кроссовки и черная шапочка. Он достает маску из контейнера на дне шкафа и натягивает ее на рот и нос. Он чувствует себя в безопасности, одеваясь таким образом, как будто вселяется в другую личность. Иногда это чувствуется именно так. Личность раз, личность два — обе похожи, но такие разные, ожидание, борющееся с реальностью — его реальностью. Ему нравится цвет (или отсутствие как такового) его рубашки и дерзкие дырки на джинсах, ему нравится показывать вены на бледных руках и держать свое лицо в тайне, но часть его все еще удивляется. Существовала бы эта другая часть, если бы общество было другим? Есть ли две стороны одной медали? Это вопрос, на который нет ответа. Запись изнурительна. Не так уж трудно снова и снова петь одну и ту же строчку в кабинке звукозаписи, но каким бы милым и отеческим ни был Бан Шихёк, он также безжалостно дотошен. Бантан — его золотое достижение. С тех пор как они начали бить рекорды, его ожидания примерно так же высоки, как ожидания, которые они сохраняют для себя. Итак, Чонгук поет свои строки, снова и снова, становясь все более расстроенным, чем больше ему говорят продолжать или повторять. Но так или иначе, к концу всего этого, Хосок, ожидающий его в коридоре, в конце концов оправдывает всю тяжелую работу. Не смотря на изнуряющую работу, он все еще более чем счастлив оставить штаб-квартиру позади в пыли. Они договорились не держаться за руки, но Хосок не отстранился, когда Чонгук соединил их руки в улыбке, прищурив глаза. Хосок подзывает такси, и когда они оба садятся на заднее сиденье, водитель спрашивает их, куда бы они хотели поехать. Чонгук смотрит на Хосока. На самом деле они ничего не планировали— по крайней мере, насколько знает Чонгук, но Хосок отвечает: — Мёндон. Он удивлен таким выбором, но ничего не говорит. Поездка проходит в относительной тишине. Чонгук играет с пальцами Хосока, а тот в свой телефон. До торгового центра можно добраться всего за десять минут. Когда такси подъезжает к тротуару, Хосок вытаскивает из бумажника несколько тысяч вон и протягивает водителю. Очевидно, что Хосок улыбается под маской, когда говорит: — Спасибо большое! Губы любезного водителя растягиваются в морщинистой улыбке, когда он принимает деньги. Чонгуку хватает всего полминуты, чтобы снова влюбиться в Хосока, прежде чем его вытаскивают из такси в весеннее утро. Становится ясно, почему Хосок выбрал Мёндон, как только они попадают в поток людей. Никто не обращает на них внимания. Они в основном прячутся на виду. Рука Чонгука снова обвивает руку Хосока, держась поближе к нему, пока старший пробирается сквозь толпу. Люди повсюду. Иностранцы, туристы, старшеклассники, молодежь, уличные торговцы, проповедники, дети, семейные пары — разнообразие бесконечно. Чонгук осторожен, чтобы не столкнуться глазами с кем-либо. Даже если кто-то из очень внимательных случайно узнает их, они исчезнут прежде, чем успеют что-то предпринять. Вместо того, чтобы идти в настоящие магазины, они направляются в уличные ларьки. Любой подошел бы к ним в Nike или Body Shop, но на улицах они — никто. Просто два человека, затерявшиеся в море беспрерывного оживления. Пожилая женщина сидит на табурете за столом с драгоценностями. На маленькой деревянной подставке его внимание привлекает связка браслетов. Хосок берет кольца и критически их рассматривает, делая вид, что искренне интересуется. Продавщица едва удостоила их взглядом. — Хочешь браслет? — Хосок спрашивает его интимным голосом. Чонгук качает головой. — Тот, что ты сделал для меня, намного лучше. Хосок хихикает. — Тогда кольцо? Что-нибудь такое, что можно носить на людях. Глядя поверх колонн колец, разложенных на столе, он задумчиво морщится. — Я возьму одно. — Да? Может быть, пару колец? Он хихикает. — Это сведет фанатских теоретиков с ума. — Пусть себе теоретизируют. Я хочу что-нибудь тебе купить. — Ты можешь угостить меня обедом. Этого будет достаточно, — шутит он, потому что, несмотря на то, что это не обсуждалось, он никогда не платит за свою еду. — То, что ты можешь держать при себе. А теперь заткнись и выбери что-нибудь. — Если ты настаиваешь. В конечном итоге они ничего не покупают в ларьке, в основном потому, что Чонгук становится придирчивым и решает, что ему не нравится то, что продается в лавке. Он слегка кланяется в сторону пожилой женщины, когда они уходят. Она все еще не узнает их. Но, переходя от ларька к ларьку, Чонгук в конце концов находит то, что ему нравится. Взяв в руки две серебряные ленты, он замечает углубления по бокам. Этот уличный торговец более дружелюбен, он наклоняется над столом и выдергивает ленты из пальцев. — Когда два кольца прижаты друг к другу, они образуют солнце и луну, видите? — Он наглядно показывает, и Хосок с Чонгуком внимательно следят за тем, как кольца соединяются вместе. И действительно, на боковых сторонах колец выгравированы две половинки солнца и луны, объединенные в одно целое. Тонкие — это как раз то, что он хотел. — А ты как думаешь, Гук? — Хосок спрашивает его. Чонгук кивает, сжимая его руку. — Мне нужны вот эти. — Вы встречаетесь? — спрашивает женщина не без злобы. — Мы просто друзья, — говорит он женщине. — Просто ищу что-нибудь, что можно взять с собой в Кванджу. — Ах, Кванджу! У меня есть сестра, которая живет в Кванджу. Такой удивительно маленький городок. Хосок платит за кольца, и они обмениваются любезностями с продавцом, прежде чем двинуться дальше. Вдоль одной из самых тесных и оживленных улиц торгового района, с магазинами, торгующими плакатами айдолов и товарами (в большинстве с BTS), обувными магазинами и уходовой косметикой. Старший возбужденно кричит и тащит его к месту с мигающими розовыми огнями. Достаточно бегло взглянуть в окошечко, чтобы понять, что это фотобудка. Протест вертится на кончике его языка, но на самом деле он не может придумать более-менее сносное оправдание слиться. Он предпочел бы сфоткаться на телефон, но Чонгук — слабый человек. Достаточно одного взгляда на солнечное лицо Хосока, чтобы понять, что выхода нет. За занавеску фотостудии они втискиваются вместе, два атлетически сложенных человека в ограниченном пространстве. Чонгук стягивает маску, а Хосок бросает монеты в автомат. Отвратительно милый голос приказывает им приготовиться, и на экране появляется счетчик, сообщающий им, что у них есть пять секунд, чтобы занять позицию. Не успев придумать позу, он чувствует, как губы Хосока касаются его щеки, и машинально смотрит себе под ноги с застенчивой улыбкой. Вспышка гаснет, и он резко вскидывает голову. — О! Я не смотрел! — Но машина не останавливается. Счетчик начинает работать снова, еще пять секунд на часах. Хосок притягивает его к себе, обдувая дыханием ухо. — Улыбнись, милый! На этот раз Чонгук смотрит в камеру и неловко улыбается. Вспышка гаснет, еще пять секунд на часах. На этот раз он что-то задумал. Он поворачивает голову, обхватывает ладонями лицо Хосока и сводит их губы в сладком целомудренном поцелуе. Вспышка гаснет. Машина дает им одну минуту, чтобы украсить фотографии текстом или наклейками. На первой Хосок рисует фиолетовую кошечку на себе и розовые заячьи уши на Чонгуке. Чонгук добавляет наклейку с сердечком прямо над их лицами. Во втором случае Чонгук полностью закрывает свою улыбку толстыми розовыми каракулями. Просто чтобы сделать ужасно неловкую картинку более театральной, Хосок рисует себе повязку на глазу, с пиратской шляпой и чем-то на плече (Хосок говорит, что это должен быть попугай). Чонгук фыркает и рисует синие волнистые линии на своем лице, как будто он плачет. Последняя, по его мнению, не нуждается в редактировании. Хосок рисует линии румян на их щеках, милые и тонкие, и это все, что он осмеливается сделать с идеальной парой фотографий. Когда машина выдаёт две полоски фото, Хосок хватает их, отдает одну Чонгуку, а другую оставляет себе. Глядя вниз на отвратительные отфотошопленные фотографии, он приходит к выводу, что они не настолько ужасные. Даже милые. Они проходят мимо магазина, до краев набитого мягкими игрушками, выглядящими так, словно их выкачали прямо из кавайных недр Японии. Хосок останавливается, и Чонгук останавливается вместе с ним, вопросительно глядя на своего парня в маске. — Хён…? — Останься здесь. — Это все, что сказал Хосок, прежде чем выскользнуть из рук Чонгука и скрыться в магазине. Чонгук остается неловко слоняться снаружи, выглядя особенно нелепо, учитывая, что он высокий, взрослый мужчина в маске возле магазина игрушек. Однако люди игнорируют его, за исключением удивленного взгляда случайной старшеклассницы, чьи глаза автоматически притягиваются к высоким мужчинам. Он пинает землю и хмурится. Почему Хосок так долго не выходит? — Черт возьми, хён, — бормочет он. Если ему придется ждать еще немного, он может просто проигнорировать просьбу Хосока и войти в магазин сам. Все, что угодно, лишь бы избежать его естественной неловкости. Но как только эта мысль приходит ему в голову, Хосок возвращается с пластиковым пакетом. Он берет его под руку, ухмыляясь под маской. — Пойдем пообедаем, хорошо? Хосок не показывает ему, что он купил, пока они не сидят в ресторанчике, где подают рамён, их обслуживает корейская официантка в юкате. Сделав заказ, хён достает из сумки мягкую игрушку, маленькую ананасовую плюшевую игрушку с двумя круглыми глазами и пухлым ртом. У неё три заостренных когтя, пришитых к восхитительно крошечным рукам. Почему у ананасового плюша есть когти, можно только догадываться, но это, похоже, только добавляет ему привлекательности. — Друг для Сливки. — Поднимая глаза, Чонгук видит улыбающегося ему Хосока. Ну, во всяком случае, вроде он улыбается — сквозь маску не видно. Мысленно Хосок всегда улыбается. — Это слишком. — Чонгук смеется, качая головой. Он тычет ананас в живот. — Это так мило! Спасибо, хён! — Все что угодно для моего малыша. Чонгук закатывает глаза от неловкости всего происходящего, но где-то глубоко внутри он вроде как наслаждается этим. Только когда им приносят еду, Хосок говорит о том, что нельзя-никогда-вообще-упоминать, и надеялся, что это останется тайной. — Итак, Юнги-хён сказал кое-что любопытное на днях… Возясь с лапшой, плавающей в бульоне, он сжимает губы. Одно упоминание о Юнги выводит его из себя. — О, неужели? — Он упоминал что-то о групповухе? — Ёбаный ты свет! Его металлические палочки стучат по краю миски с раменом. Хосок фыркает, запихивая лапшу в рот и громко чавкая. Облизнув губы, он продолжает: — Я не понимаю, почему ты так смущаешься этого. Я думал, что это неизбежно после того, как вы с Чимином стали парой. — Ты… я имею в виду, правда? — он удивленно моргает. Тот пожимает плечами. — Да, а почему бы и нет? Типа, если ты за, и остальные за, я действительно не вижу проблемы. — Но в том-то и дело, что наверняка найдется кто-то, кому это не понравится. Так ведь? Это не похоже на обычное явление, когда мы садимся за стол и я просто объявляю, что хочу, чтобы меня все… ну, понимаешь. — Отымели? Он хмурится. — Перестань так вульгарно выражаться. Откинувшись на спинку стула, Хосок с легкой усмешкой ерошит затылок. — Нет ничего более вульгарного, чем групповуха, Гук. Мне не нравится говорить тебе об этом. Но я, честно говоря, не понимаю, почему никто не захочет этого делать. Например, ты прав, это не обычное дело, и именно поэтому я думаю, что все будут готовы к нему или, по крайней мере, заинтересуются им. Большинство людей рождаются, взрослеют и умирают, даже не имея такой возможности, понимаешь? Если кому-то из них это не понравится, то мы не будем делать этого снова, если они против этого. Я не вижу минусов. — Но допустим предположим… — он морщит нос. — Как я вообще смогу… справиться? — Милый, ты уже состоишь в успешных отношениях с шестью партнерами. Я говорю, что небо — вот он, предел. Половинка вареного яйца плавает по краю его миски, проплывая сквозь бульон, как бумажный кораблик в пруду. Он протыкает ее палочками для еды. — Так ты действительно считаешь, что я должен говорить об этом со всеми? — Я думаю, Юнги уже опередил тебя, если честно. Жар заливает его щеки. Смущение настолько болезненно обжигает, что он готов просто нырнуть носом в свой рамён на свином бульоне. — У вас, ребята, ведь не было еще одного глупого собрания без меня, не так ли? Потому что если вы это сделали, я клянусь Богом… Хосок качает головой. — Никаких тайных встреч, клянусь Иисусом! На днях, когда мы обсуждали трек, Юнги наедине рассказал мне об этом. Он сказал, что разговаривал с другими индивидуально, так что никто не смутился. Чонгук чертыхается. — Он нашел лазейку. — Я уверен, что ты будешь благодарить его в будущем, — протягивает Хосок, не совсем понимая, что Чонгук сердится на Юнги. Черт, даже Чонгук не уверен, что он сердится на Юнги. Не желая ничего признавать, Чонгук меняет тему разговора. — Что ты сказал? — А что я сказал? — Юнги. Ну, когда он об этом говорил. Тонкая ухмылка расползается по лицу Хосока, когда он наклоняется над столом, его темные глаза пылают. — Как ты думаешь, что я сказал? Чонгук сглатывает. Он задается вопросом, окажется ли инициатива Юнги скрытым благословением или катастрофой, ожидающей своего часа. Если судить по выражению лица Хосока, то оно может быть любым. По чистой, предсказуемой случайности тема, которую он начинает называть проклятием своего существования, проскальзывает в разговор, когда он и Сокджин принимают ванну с пеной в тот вечер. Чувствуя себя потрясающе в объятиях своего старшего хёна, он хихикает и сооружает горы пены, которые возвышаются на поверхности теплой воды. Сокджин наклоняется вперед, широкие плечи буквально превращают младшего в карлика, подбородок покоится на шее. Чувствительная область щекочет, и он уклоняется, неконтролируемая ухмылка озаряет его лицо. — Оппа слышал, как усердно ты сегодня работал, — тихо воркует Сокджин, чмокая Чонгука в щеку. — Я так горжусь тобой, детка. — Оппа тоже много работал! — напевает он, хватая игрушечную резиновую утку, плавающую вокруг ванны. — Оппа слышал и еще кое-что. Что-то, что ему кажется восхитительным. — Не нужно быть гением, чтобы уловить легкую перемену в тоне Сокджина. Он чуть глубже, чуть менее сладкий, чем раньше, как сироп без сахара. Чонгук делает вид, что ничего не слышит, отвлекаясь на резиновую утку. Он погружает её под воду и сжимает, наполняя водой, а затем разжимает над поверхностью, наблюдая, как вода брызжет из его воздушного отверстия.  — Да? — Угу. Речь шла о тебе. — Пальцы Сокджина касаются его живота, успокаивающе, но коварно. Он краснеет, опустив голову. — Ох. — Когда я впервые услышал это, оппа даже не поверил своим ушам! Я подумал: неужели это правда? Конечно же, мой чистый, милый, маленький мальчик не мог придумать ничего подобного! — Голос его хёна насмешливо драматичен, преувеличен, как у взрослого, когда он читает историю ребенку. Костяшки его пальцев вокруг утки белеют. — Ч-что ты слышал? — Твой папочка пришел поболтать со мной после танцевальной практики. — Его губы касаются плоти на плече. — Юнги-хён. — Оппа, пожалуйста… пожалуйста, скажи мне, что папочка сказал тебе! — он скулит. Предвкушение скручивается в животе, как проволочная пружина. Он уже знает, о чем говорит Сокджин, и все же он хочет, чтобы Сокджин продолжил — нуждается в этом, но не потому, что хочет узнать больше, а потому, что хочет как можно быстрее сменить тему. В конце концов, это определенно не идеальное место для разговоров об этом. — Только потому что ты так мило попросил, — хихикает Сокджин. Схватив руками талию Чонгука, Сокджин слегка приподнимает его, чтобы он мог свести ноги вместе, и снова усаживает Чонгука к себе на колени. — Чонгук ахает, хватаясь за края ванны. Внушительная и пульсирующая эрекция хёна давит на его копчик. Руки змеятся вокруг его бедер, чтобы крепко прижать его к телу Сокджина. Он вздрагивает, в конце концов расслабляется, откидывает голову назад и кладет ее на плечо старшего. — Юнги сказал мне, что тебе приснился очень хороший сон о шести мужчинах и матрасе. Правда ли то, что говорит мне Юнги, или он солгал мне? — Ногти царапают кожу на животе. — Н-нет. Папуля не врал, — смущенно признается он. — Он ведь не врал, что те же самые мужчины занимались с тобой любовью? — Нет, он н-не врал. — Тебе понравилось, малыш? Тебе понравилось трахаться с шестью мужчинами? — Мне понравилось… — комок подступает к горлу, и он пытается проглотить его. Он крепко зажмуривается, его тело сотрясает дрожь. — Все в порядке. Оппа дает тебе разрешение выругаться только один раз, — восхищенно бормочет Сокджин. — Мне понравилось, когда меня трахали мои хёны. — Как же так? — Рука гладит его пенис, наполовину твердый. — Это было из-за внимания? Тебе нравится, когда шестеро взрослых мужчин пялятся на твое обнаженное тело? Тебе нравится быть распутным для твоих хёнов? Дрожь пробегает по его гибкому телу. — П-потому что я люблю своих хёнов, — едва слышно шепчет он. — Разве не было бы здорово быть связанным с-со всеми моими хёнами сразу? Разве это не было бы прекрасно? Сокджин замолкает, как будто не находит слов. Чонгук не видит выражения его лица, поэтому трудно сказать, о чем он думает, но он не считает свое молчание плохой вещью. А потом Сокджин ругается: — Черт. Что я такого сделал, чтобы заслужить тебя? Затем губы атакуют его шею, а пальцы скользят внутрь. Он продолжает расслабленно сидеть в объятиях мокрого, обнаженного Сокджина, даже когда тот толкается пальцами внутрь и растягивает его вход. Писк и всхлипы отражаются от стен, когда Сокджин двигается в нем издевательски медленно. К тому времени, когда Сокджин остановится, он не удивится, если все общежитие узнает, чем они занимались. После этого Сокджин выводит его из ванны и вытирает свежим пушистым полотенцем, взятым прямо из сушилки. После вытирания его головы, которое превратилось в пушистое гнездо, Сокджин помогает ему надеть пижаму, которую он выбрал на ночь. Голубая и розовая фланелевая Hello Kitty, с самой Hello Kitty, позирующей спереди рубашки. Ощущение приятной ткани сразу же поднимает настроение. Он практически виснет на Сокджине, пока они чистят зубы и умываются. Как только они оба уютно устраиваются под одеялом в спальне Юнги и Сокджина, Чонгук робко спрашивает: — Что… что ты сказал папочке… ах-после того, как он рассказал тебе? Наступает небольшая пауза. Здесь так тихо, что Чонгук слышит, как сердце Сокджина стучит ему в ухо. А потом он отвечает: — Ничего, я просто пошел дрочить в туалет.