Князь Оленев

Дома Оленева ждали обеспокоенный Гаврила, отличное жаркое из дупелей, молчаливо-протестующий племянник Луки, и, как ни странно, две бабы, те дворовые работницы, с утра напоившие его парным молоком. — Разве ж так можно, барин? С горяча да студеную воду пить! Немедленно выпейте согревающую настойку! — Опять на спирту? — Что вы! Барин, что вы… — Да поди ты, старый хрыч! — неожиданно столкнула Гаврилу одна из дородных красавиц, так что тот чуть не опрокинул свою настойку. — В жару-то этакую квасик будет в самый раз! Выпей, барин, у меня закваска хорошая… Ишь, какой пригоженький да статненький, барин-то наш… — приговаривала она, странно блестя глазами. В этом блеске Гаврила явно почуял что-то неладное, так как страшно чему-то возмутился: — Ты смотри, эка бесстыдница! Руки-то не распускай! Побойся Бога, Акулина! Ишь... Никита свободно вздохнул, когда Акулина, насупившись, ушла в сени, потому как ее назойливые ручки уж слишком старательно и любовно терли его плечи. Через раскрытую дверь можно было увидеть, как бабы копошатся в столовой комнате. Акулина, казалось, нарочно щеголяла перед молодым "пригожим" барином своими оголенными до круглых локтей руками, никуда не отходила от проёма двери и слишком часто и призывно нагибалась то в правую, то в левую сторону, то за ковшиком, то за ложкой, то за тряпкой. И надо признать, что молодому Никите крайне трудно было оторвать глаза от пышных форм Акулины. И не только ему самому было стыдно за то, но и Гавриле, только не ясно, за кого: за барина или за бабу. Давясь острыми дупелями, Никита стал чувствовать вину не только за себя, но, кажись, и за то, что Акулина имела такие роскошные параметры. - Распустили, Никита Григорьич, прислугу! - не унимался Гаврила. - Ишь, что вытворяют... Не секли, видать, давно. - Да ладно, Гаврила, не скрипи! Даже я помню, как ты сам за ней ухлестывал, - рассмеялся Оленев, невольно покраснев и рассердившись тут же на себя за эту глупую привычку заливаться краской. - Барин! - укоризненно воскликнул Гаврила. - "Не квид нимис" - ничего сверх меры! - и отчаянно заалел вслед за барином. - Ах-ха-ха-х, злоупотребление не отменяет употребления! Ещё ни разу в жизни Оленев не ждал так полуночи, как сегодня. Подумать страшно - любовное свидание Никиты Оленева! Узнай об этом Белов или Корсак, смех был бы безудержен. Он смущенно вспомнил как философствовал однажды про любовь: любовь - слияние душ, не-любовь - слияние тел! А что же происходит сейчас? Разведка? Развлечение? Скука? Чисто физический интерес? Нет, это слишком низко и не достойно дворянина! А ведь он на своей земле и может делать со своей собственностью все, что ему заблагорассудится. Не только земля его, но и люди тоже: он может их заставить работать на него, платить оброк, продать, бить, женить и выдавать замуж и в том числе... любить? Но сейчас Оленев старался особенно не углубляться в размышления об отношениях крестьян с дворянами - слишком прозаичная тема! Куда интереснее ему было вспоминать тёмные, неуловимые глаза и алый рот прекрасной Ганны, ее торопливые ножки и круглую загорелую шею. "Нет, не Ганна, скорее юная Хлоя или прекрасная наяда. Это не холодная красота Ягужинской, не цыганские глаза Софьи... это что-то другое, такое близкое мне, земное, до боли знакомое и тёплое, как парное молоко... Тьфу ты, черт! И почему у меня все связано с молоком? Философы-поэты вино пьют из золотых чаш или нектар, амброзию, а я... полакал парного молока и доволен! Ганна" - так думал юный князь, пока неторопливо бродил у самого истока ручейка, слушая звонкий ропот холодной ключевой воды. Ему пришлось употребить немалую долю ловкости и прошмыгнуть со двора незамеченным Гаврилой, иначе, без сомнения, его тет-а-тет с Ганной превратился бы в свидание в троем. При нем всегда была фамильная шпага на случай опасности, но с кем ему сражаться тут, на Холм-Агеево, с мужичьем? Даже если и так, князь подозревал, что дубина мужика была надежнее атрибута его чести, шпаги. Одно он, думал Никита, не предусмотрел: нехорошо девушке одной бегать далеко в лес в полночь. Но эту ошибку он исправит в недалеком будущем. - Барин? Оленев не заметил, как сзади подкралась к нему Ганна и с минуту ждала, пока он обернётся. "Гляди-ка, как размечтался" - подумала девица и решилась сделать первый шаг. - О! Прошу прощения, я задумался и не заметил как вы, - начал было князь, но вовремя вспомнил, что перед ним не барышня, а крестьянка, хоть и красивая, и что светский тон здесь будет не уместен. - Ганнушка! Я уж думал не придешь... Он хотел поймать ее руку, но та быстро спрятала ее за спину. Как ни вглядывался Оленев ей в лицо, в темноте еле заметны были ее черты, а свет луны не доходил до них сквозь густые ветви дерев. - Как не прийти, сами грозились, что придете, - отвечала Ганна осторожно, оглядываясь назад. - И не боязно было ночью в лес ходить? - Коли барин приказал, нам и нельзя ослушаться. - Что ты все барин да барин, - смутился князь и прислонился к стволу березы, - зови меня Никита! - А зачем это? - Я тебе не нравлюсь, Аннушка? Она не отвечала, только тёмный силуэт ее тихо шевельнулся, и вся она как будто задумалась. Она держалась подальше от молодого князя, в пяти шагах от его рослой фигуры. Страшно было ей и приходить на свидание, и не послушаться барина. "Нравится ли? Уж не насмехается ли он надо мной?" - подумала Ганна и насторожилась, теребя в руках ветку малины, росшей у ручья. - Отчего молчишь, красавица? Боишься меня? Не обидел ли я тебя? Никита неторопливо оттолкнулся от дерева и неторопливо сделал шаг в сторону девушки. Он хотел подвести ее поближе к ручейку, куда луна лила свой свет, чтобы лучше рассмотреть Ганну. - Ничего плохого я об вас не слыхала, барин. - А что ж про меня говорят? - с улыбкой спросил Оленев, не без интереса отнесясь к ее ответу. - Поговаривают соседки, что барин молодой лицом румян да ростом велик, что прислугу не бьет и мало в хозяйстве смыслит... Видя, что князь стал заливаться смехом от ее слов, она мигом вспыхнула; голос его приятно ласкал ее слух, ничего злого и грубого не было в словах его, так что грудь ее задышала свободнее, и даже весело стало ее напуганному и робкому сердцу. - Так соседки твои судачат, а что ты скажешь? - А я почем знаю? - Так вот я пред тобой стою. Али не пригож для тебя? - А темно, барин, не видно! - отвечала Ганна потеплевшим голосом, принимая тот насмешливо-игривый тон, какой задал разговору Никита. - Дай руку мне, - негромко, но настойчиво попросил он. - А на что вам рука моя? Оленев не отвечал, только уверенно дотронулся до ее руки, мягко провёл пальцами от локтя до запястья и сжал горячую, по-детски нежную ладонь, обнаружив загрубевшие мозоли, и жалко стало ему эти ручки, белые и слабые, вынужденные делать чёрную работу. Ганна не отпрянула от него, но всем телом почувствовал Никита лёгкий трепет ее тела, через эту руку почувствовал ее всю, и эта дрожь невольно передалась ему самому. Он потянул ее за руку, и лицо ее наконец приняло отчетливые черты и заблестели глаза ее под потоком лунного света, глаза распахнутые, подвижные, в темноте искали его глаза, желая предугадать дальнейшие действия князя. - Кто ты, дитя? - прошептал князь в каком-то оцепенеии, недоумении счастья, не в силах отвести взгляд от ее головки и покатых плеч, которые сделали бы честь любой светской красавице. Ему страшно хотелось прикоснуться к ней губами и зажать в объятиях. - Сколько лет тебе? - Шестнадцать, барин. "Совсем ещё ребёнок" - подумал Никита, но сказал совсем другое, сам не понимая, как слова эти сорвались с его губ: - Можно я тебя поцелую? Она как-то нервно усмехнулась, и с трудом дыша невнятно пробормотала: - Да разве можно барин, ну вас! Как же это... Не видя решительного сопротивления, Никита прижался губами к ее смеявшимся теплым губам, притянув ее за талию, и внезапно понял, что уже никогда не сможет оторваться от этих горячих неподвижных, робких губ. Ганна начала его отталкивать. - Христа ради, пустите, - выдохнула она и, вырвавшись из крепких рук молодого барина, упорхнула будто птичка и скрылась в темноте леса. Оленев с удивлением уловил раздавшийся далеко от него смех Ганны и сам невольно рассмеялся, до сих пор ощущая вкус ее губ на своих.