Князь Оленев

Как хороши утренние туманы в Холм-Агеево, густые, белые, как облака, которые можно объять руками и рассекать насквозь пальцами. После нашествия этого волшебного дыма на поверхности земли остается блестящая роса, такая холодная, что когда проходишь по ним босиком, кажется, будто наступаешь на крошечные осколки льда. Ганне нравились эти ощущения, они напоминали ей детство, когда каждое утро она босиком выбегала во двор и провожала отца, приходского священника. Роса так же больно колола ее ступни своим холодом, как и сейчас. Но тогда она была счастлива, потому что отец её был жив, и она знала, провожая его удаляющуюся фигуру, что он вернётся обратно. Сейчас отец тоже ушел, но уже с тем, чтобы больше никогда не возвращаться. Она по привычке проснулась рано утром и сидела на холодном пенечке старой ивы. Из барского дома показался князь, милый Никита. В руке он держал небольшой кувшин с продолговатой ручкой и осторожно двигался навстречу к ней, стараясь не расплескать содержимое сосуда. Как и она, Никита был бос и шагал по зеленой лужайке, шурша мокрой травой. К ногам его липли листья травы и влажная земля. Он, в отличие от Ганны, казалось, не замечал холодного утреннего воздуха и глубоко дышал широкой грудью, выглядывающей из-за лёгкой белой сорочки. Поймав себя на том, что она любовно разглядывает рослую фигуру барина, его крепкие ноги, она стремительно направила взгляд на розоватый горизонт. Улыбаясь и что-то напевая Никита бодро пересек растояние между ними и тотчас плюхнулся на колени перед ней. Он несколько не расчитал скорости своего приземления, из-за чего расплескал молоко, белое и пенистое, прямо себе на брюки. - Ах ты, чёрт! - протянул он, досадливо сморщив нос. - Пролил-таки! Ганна рассмеялась, умиленная выражением его лица, и поспешила забрать кувшин себе. - Любишь парное молоко, Аннушка? - спросил Никита. Она не сразу ответила, завороженная блеском его тёмных глаз, в глубине которых отражались первые лучи солнца, ещё холодные и прозрачные, как стекло. Ей безумно хотелось прикоснуться пальцами к его красивому лицу, ощутить гладкость его кожи и мягкость темно-русых волос... Но как она посмеет коснуться своими грубыми крестьянскими руками своего барина, благородного князя? Она не могла объяснить, отчего ей стало неловко чувствовать близость этого человека. Тогда, ночью, когда Никита увлек ее в лесную чащу, она позволила себе принять его ласки, несмелые и нежные, не задумываясь о том, к чему могли они привести. Теперь же, когда она находится в барском доме под неусыпным вниманием Никиты, неизвестно откуда взявшаяся любовь к нему стала пугать ее своей безнадежностью. Ганна не была настолько глупа, чтобы не понимать, чем ей грозит ответное чувство барина: любовная страсть испарится так же быстро, как и возникла, и князь помчится в Петербург, а она останется здесь, одинокая и опозоренная на всю округу. У неё есть возможность сослаться на бесправное положение крестьянки перед барином, но, как говорится, "баба не захочет - мужик не вскочит". - Пей же, оно еще теплое, - настаивал Никита, проснувшийся, видимо, раньше, чем она: взбодренный утренней прохладой, он был свеж и румян, как юный Адонис. Но Ганна ничего не знала про возлюбленного греческой богини Афродиты и не могла привести достойное князя сравнение, поэтому просто любовалась им, уверенная, что впервые видит такого красивого молодого мужчину. Онемевшими пальцами она приподняла кувшин, поднесла ко рту и почувствовала губами шершавую поверхность краев сосуда. В нос ударил и защекотал аромат парного тёплого молока. Смутившись из-за пристального взора князя, она с трудом сделала несколько глотков. - Как ты прекрасна, - прошептал Никита, зачарованно глядя на девушку снизу вверх, как на некое божество. - Ну будет с вас, перестаньте, - попыталась отшутиться Ганна, отводя глаза. Как непривычно было для неё все это и притягательно одновременно! - Ты не знаешь этого, потому что ты чиста и неиспорченна - ты не задумываешься о том, что можешь использовать свою красоту против людей. - Против кого я могу ее использовать, - удивилась Ганна, - и зачем? Князь улыбнулся, лукаво прищурив правый глаз, из-за чего его довольное лицо сделалось неимоверно добрым и немного даже смешным. - Например, против меня. Можешь приворожить меня своим белым личиком, своими губками... блестящим локоном. - И что тогда? - спросила она, затаив дыхание, желая бесконечно слушать тихий голос и сладкие речи барина. - Тогда сможешь делать со мной всё, что вздумается, - пожал плечами Никита и откинулся на мягкую траву, вытянув длинные ноги. - Стану твоим рабом, буду бегать за тобой, как собака, - обреченно вздохнул он, жуя соломинку. - Этого никак нельзя, потому как вы барин, а я - не барышня, всего лишь крепостная. И не может мужчина повиноваться женщине, все это сказки да небылицы, - Ганна вспомнила, как кузнец всю жизнь тиранил её тетку и чуть не отправил на тот свет её саму. - Да нет же, это правда, а не сказки, - стремительно подскочил Никита и уперся руками о поверхность старого пня, заключив Ганну в кольцо своих объятий. Оказавшись в плену барских рук, Ганна не знала, куда деть глаза, пытаясь отодвинуться как можно дальше, но светлое лицо князя было у самой её груди, и девушка мучительно переводила дыхание, стараясь не думать о том, о чем юной девице думать стыдно. - Поверь мне, не все такие же чудовища, как проклятый кузнец. Есть достойные люди. - Есть, да не про нашу честь, - коротко ответила Ганна. - Пустите. - Не пущу, - выдохнул князь, протянул руки, обнял её за талию, не вставая с колен, притянул к себе и прижался лицом к её груди. - Мне ни с кем и никогда так хорошо и тепло не было. - Прошу, не надо, барин... - взмолилась Анна, предчувствуя, что на этот раз ей не удастся выйти сухой из воды, глупо отшутившись и убежав. Наконец, он поймал её в свои сети, застав её врасплох. Как только она начала вырываться, Никита прижался к ней ещё крепче, как прижимается испуганный ребёнок к матери. Что-то больно кольнуло её в самое сердце, не позволив оттолкнуть от себя Никиту. Словно, если б она сейчас убежала от него, то повторно лишила бы того, чего никогда не было у князя. Но чего именно, она не могла угадать. И руки её сами собой опустились на его голову и спину, и сами собой мягко, словно убаюкивая дитя, пальцы распутывали его волосы. Никита, похожий на несчастного воробушка, впервые предстал перед ней в таком виде. И впервые пробудил в её душе смешанные чувства: тот, кто явился для неё спасителем и защитником, сидел теперь перед ней на коленях, как сидит кающийся грешник перед святым отцом. Ведомая всесильной женской жалостью, она поцеловала его в макушку, но поцелуй этот был такой же целомудренный и чистый, как материнский. - Тьфу-ты! Господь милостивый, срам какой... Ведьма! - послышалось сзади знакомое шипенье, заставив Ганну и князя обернуться. Но в пространстве остались лишь звуки голоса Акулины, сама она исчезла, избежав грозного взгляда барина. - Ах, пустите, - всхлипнула девушка, чувствуя себя пойманной на чем-то постыдном и грязном. Её за спиной кличут ведьмой и почитают за дурную девку! Бежать! Ей остается только бежать! - Подожди, Аннушка, не убегай, - хватал её за руки князь, не давая сдвинуться с места. - Клянусь, никто более не посмеет обижать тебя. Это я виноват, я упустил. В своём имении как будто и не барин! Я князь или кто? Прав Гаврила, запустил... - Не упрямьтесь, пустите домой, ведь я и впрямь всякий стыд позабыла: при живой тётке у вас под боком!.. Её разгоряченное лицо покрылось красными пятнами из-за сдерживаемых слез и бешено колотящегося сердца. Никита замер на полуслове. Прав ли он был, скрыв от Ганны смерть её тетки? И как теперь сказать ей об этом? - Погоди, Аннушка, нельзя тебе домой... Побудь у меня ещё немного, и я отпущу тебя. Обещаю. Ну? - Я чувствую что-то неладное, - покачала головой Ганна. - Темните вы, князь. Запутали меня совсем, - устало прошептала она, уронив головку на руки. Никите оставалось лишь укорять себя за трусость и позорный обман, которые он допустил.