***
Юра едва ли различал, когда Яков злился больше — два года назад или сейчас? Прилететь в два часа ночи было не самой лучшей затеей, зато выгодной — и помирятся, и выпьют за здоровье молодых и трезвых — не их самих. В такие моменты Плисецкий оценивал себя на шестьдесят. Фельцман приехал за ним злой, мокрый, разбуженный в час ночи, а матерился по-родному чётко, без запиночки — Плисецкий тут же весь могучий русский вспомнил, от приятной неожиданности. Наверно, и с Лилей они до сих пор не помирились. По освещённой трассе ехали молча и прискорбно, Юра оглядывался по сторонам, вспоминая родные места, а Яков оглядывал Юру, вспоминая родного ученика, ушедшего в заднеприводную семейную жизнь. «Лучше б ушёл в загул», — ещё тогда писал Фельцман, пока была реальная перспектива перетянуть Плисецкого обратно в фигурный строй, давать новенькому пацанёнку советы. «Пользы было бы больше». Это всё-таки вышло загулом, Плисецкому не понравилось — он в себе разочаровался, — и Фельцман это увидел не по-шаблону в глазах, а на экране телефона — любимый кот, никакого Кацуки, полностью русская раскладка, ни грамма лишних воспоминаний. Новый чистый лист представился параллельной Вселенной, и с открытием двери в дом Фельцман-Барановских прошлые обиды, слёзы, горевание и просьбы забылись: забылись часовые крики Якова в скайп, забылись истерики Юры в ответку, забылись фотки помолвочных колец, которые Плисецкий сбросил в реку, оседать на песчаном на дне. Забылись фотки в Инстаграме, их там уже нет, забылись угрозы глобального позора. Они сели за стол в тусклом освещении лампы на кухонной вытяжке, выпили, не чокаясь и не закусывая, а потом понеслась душа в рай — и десятилетний коньяк кончился в шестом часу утра, а вставать было рано — аж в девять (!). Юра назвал это перерывом, вводным приветствием, пообещал проставиться ещё завтра (сегодня) и ушёл в комнату, в которой жил до совершеннолетия с пятнадцати, чтобы тренер по фигурному катанию и хореограф точно следили, чем и как питается их золотце. А то, что там уже два года жил Никифоров, вспомнилось Фельцману, когда он сам укладывался на диване в зале — не ложиться же с амбре на три метра к Лилии под тёплый любимый бок. И раз Плисецкому не впервой спать с парнями, он решил не трогать бедное пьяное пошатывающееся существо — само поймёт, когда ляжет. Если поймёт, конечно. И если ляжет.***
Помнилось Юре, что, когда он напился в семнадцать, его выпинывали с кровати, тащили за волосы в ванну и отрезвляли по старо-русски — холодным душем, ледяным рассолом, опохмелином в виде волшебной таблеточки. Ещё Плисецкий думал, что утро он встретит в девять — прибежит тётя Лиля с бигудями на голове, полотенцем в одной руке и веником в другой — и начнёт его дубасить, что он, такая скотина, оставил их всех, не отблагодарив как следует десятью годами службы на ледовом поприще. И взгляд обязательно — злющий-злющий, чтобы до дрожи. Вышло всё как-то иначе — на миг закралась мысль, что переезд в Россию ему приснился, а он словил трип и набухался с несуществующим Яковом, — ему чёлку со лба убирали чьи-то нежные холодные пальцы, приятные, помогающие своей низкой температурой, только не тем, что делали — бьющий свет из окна выжигал сетчатку через плотное веко, заставляя щуриться и глаза слезиться. Во рту повесилась мышь, а потом ещё и на живот легло нечто невообразимо мягкое, тяжёлое — у Якова же никогда не было животных, он бы их и не завёл, а его Мурыч — Юра точно помнит, — должен быть у Никифорова. Непонятного Никифорова, к которому ещё и ехать, дай бог, что близко. — Свет, — а голос стал похож на пение сварливого пропитого дяди Васи с пятого этажа — низкий, хриплый, раздражающий слуховые перепонки. Плисецкий прокашлялся, исчезли руки из его волос, за ним свет, и наступила тишина. Нужно было что-то решать, то тяжёлое на животе, видно, имело привычку обнюхивать всё остальное тело — может, подумал, что неживой? — и лизать. — Собака? Юра на пробу разомкнул глаза, различил незабываемый дядь Яшин и тёть Лилин потолок, а кивка человека, стоящего около зашторенного окна, не увидел. — Маккачин, — но голос его показался, по меньше мере, ахуительным. Таким соблазнять бы, с этими наивными нотками, и показывать свою тихую, стройную грацию, неприкосновенность, непорочность. Пёс на зов — «окей, хозяин, значит», — откликнулся, спрыгнул с неживого тела, позволив Юре глубоко вдохнуть. — Сразу блевать перехотелось. — Вам плохо? — Мне хорошо, — мальчишка, видимо, ни разу за свою жизнь не пил до амёбеозной кондиции — и вылакать литровую бутыль коньяка на двоих для него непостижимое — «и вы ещё до сих пор живы?» Плисецкий довольно усмехнулся, потянулся, аж зажмурив глаза от удовольствия, и умудрился сесть. Голова, на удивление, не болела. Кровать оказалась та же, тот же шкаф, дверь, ковёр, стол — вещи не те, насколько помнит Юра, тут их вообще никогда не было. Он повернул голову — и у окна стояло что-то. Плисецкий со своих семнадцати спал с парнями, в основном, которые сверху, сам считаясь в их глазах «миленьким», а после двадцати дорос до ста семидесяти, остался таким же миленьким, но начал трахать сам. Он никогда ещё не видел такой красоты, чтобы от неё веяло сладким уютом, горячей заботой и кристальностью веры в глазах. То ли хочу, то ли «моё». Юра одёргивает себя на десятой секунде — жёстко и со вкусом, — он только распростился с прошлыми отношениями, куда ему ещё одни. А это — это просто трахать жалко, оно же сокровище. С ним сначала три месяца переглядываний, потом полгода отношений, одно путешествие заграницу и уже потом — свадьба, ЗАГС и все дела. Где-то в конечном пункте плана будет стоять секс, с литром смазки, под одеялом, сугубо в миссионерской позе. — Мне вот сказали, что у тебя мой кот, Никифоров. Не подскажешь, где он? — поэтому только деловые отношения, лишь деловые. Ну как бы — «тебе помочь с флипом?» или же «давай четверному сальхову научу». — На кухне, ест, — кивает Виктор, и вместе с ним его чёлка длиной ниже линии челюсти, и не сказать, что в новинку — но как же это, мать его, сексуально. — Принести? «Да, себя ко мне, переберёшь мне волосы еще раз бесконечность?» Но нет. — Лучше собаку свою ко мне не подпускай. И не то чтобы Юра не любил собак, но прояви заботу к любимцу, понравься ему, и ты автоматически понравишься хозяину. Плисецкий не страдал слабоумием, чтобы понять, что шушера в виде флирта с Никифоровым не приведёт к одобрению со стороны Якова. Виктор смиренно кивнул, виновато нахмурился за случай пяти минутами ранее, а Юра махнул рукой — не убивать же его за это. Пса, имеется в виду. — Лилия что-то нибудь говорила? — когда говорит Барановская, это слышат все. Когда Барановская орёт, это слышит еще полрайона, потому вопрос актуальный, и наученный трёхгодовым опытом Плисецкий не мог такой опыт просрать — не просыпаться от разговоров тёть Лили. Виктор отрицательно помотал головой. — Тогда сколько вообще времени? — Полвосьмого. «О, ранняя пташка». Либо дрочил на, в прямом смысле, светлый образ самого Юрия Плисецкого, либо фетешист-извращенец — перебирать волосы отдыхающего после трёхчасовой пьянки человека. И не только перебирать, умудриться как-то его при этом разбудить. — Ясно, — Юра бы не удивился, если бы, вылезая из постели, оказался без штанов, на нижнюю половину голый и весь в сперме. И даже как-то огорчился, когда штаны оказались штанами и были на месте. — Завтракать пойдёшь? Малолетка — «Ему семнадцать, идиот!» — аж просияла. «Неужели правда в тайне в ванной дрочит на мой светлый лик?» — А можно? Плисецкий фыркнул, оглядываясь через плечо с ошеломлённым взглядом. Витя тут на правах почти члена семьи, кажется, всё должно было быть наоборот.***
Юра ласкается с собственным котом, зарываясь пальцами в его пепельную гладкую шерсть, чешет шею и позволяет сидеть на краю кухонного стола — от Фельцмана бы за такое давно прилетело, долетело от Лилии и Маккачин впридачу ревновать бы начал. То есть Виктору не вариант было ласкаться с чужим котом в принципе, тот к нему сам почти не шёл, если не надо было налить воду в миску или сыпануть сухого корма. Говорят — «какой хозяин, такой и питомец», — по разговорам, по истинно потребительскому поведению Мурыча казалось, что Юрий Плисецкий — это смесь наглого характерного горделивого придурка, простите ради бога, цитата Якова, коему лишь бы кому присунуть. Такие речи не давали плюсов, тем более русская звезда катка действительно пропала в Японии на два года, а тут — в постели, да и как-никак, прямо у него, в метре расстояния. И завораживало, и пугало, и создавало непонятки. — А Вы… — «Ты», мелочь, — улыбается Юра, не отрываясь кончиком носа от кончика носа кота, — давай на «ты», мне ведь не шестьдесят, как дяде Яше. Никифоров послушно приговаривает «угу», кивает и встаёт за вскипевшем чайником разливать кипяток по кружкам, работает официантом и подаёт чёрный байховый с бергамотом прямо в руки. Плисецкий на него даже как-то оценивающе смотрит, тем и смущает, что белая чашка с котами из чужих рук едва не выпадает. И даже задумывается — а в случае чего, нужно ловить кружку или Виктора? Юра бы словил Витю, однозначно, но логичнее было бы поймать кружку — чтобы мелочь не обожглась. «Какой же ты, Плисецкий, заботливый до пизды души, а». — А ты вот, — по новой начинает Виктор, — надолго в России? «Получается, что нет, если спрашиваешь? Или видишь конкурента?» — Мурыч если не телепат, то по глазам, зелёных, как тысяча софитов в двух точках накопления, хозяина читает — умная животина, пушистая, линяющая и умная. Утыкается Плисецкому в щёку и мурлыкает, сбивая с толку. — Навсегда, Вить, — чай в кружке терпкий, горячит глотку и пустой желудок, но после него в триста раз лучше чем до, даже не верится, что от почтенного десятилетнего коньяка он будет таким заебавшимся. Или же это не от коньяка вовсе. — Ой. Виктор — это «чудо в перьях», — опускает голову пониже и носом в собственный зелёный кипяток смотрит, так и хочется сказать ему, что глаза чуть выше находятся. — Что «ой»? — Ну, вопрос нелогичный задал. Вы… — Никифоров осекается. — Ты же приехал, с чемоданами и всё такое, вряд ли просто в гости. Я, — выглядывает Виктор, прищурившись, из-под чёлки водопадом, — слышал как вы ругались два года назад, и казалось, после такого не то, что в гости, показываться вот так было бы… И тут до него доходит. — Было бы как? — Юра любознательно выгибает светлую бровь и гладит Мура с видом итальянского наркобарона. — Неприлично, — выговаривает Виктор тихо-тихо, но какие глаза — Плисецкий в них утопает. В фигурное катание за алые щёчки и наивную непосредственность люди не проходят — и сейчас Юра видит, на чём выезжает Витя. «Неприличем было скидывать Якову фотки нашей с Юри личной жизни, Витенька, а тут — тут покаяние с миром». Причём с миром величия японской культуры, парочку сувенирчиков из аэропорта и бутылкой текилы из дьюти-фри. Чего только не купишь ради прощения. — Сразу бы и сказал, — Плисецкий не обращает внимание на чужие взгляды, какие бы разглядывающие они ни были, сам знает — в ответ смотреть так нельзя. Он потом, позже, один на один с экраном ноутбука, прогоном коротких и произвольных Никифорова и расстёгнутыми штанами, чтобы убедиться — на это существо можно дрочить. На это существо нужно дрочить. Никифоров заглядывает на пальцы Юры, на волосы Юры, шею Юры, выпирающие из-под ворота футболки ключицы Юры, а дальше ничерта не видно, но фоток в интернете — дохуя с лишнем. Виктору хочется одну рядышком, селфи, и в Инстаграм, на память. Чтобы не забыть. А потом распечатать и поставить в рамку. Чтобы хвалиться самому себе, что с таким человеком познакомился. «Была не была». — Слушай, эм, — Витя на нервах глухо посмеивается и непойми кого сводит с ума своим смехом. Плисецкий вздрагивает от неожиданности, — можно фотку? А то ты знаменитость. И люди взбудоражатся. «В принципе да», — мелькает в светлом уме России, — «и будет моё первое обновление». Плисецкий бросает «иди сюда», подзывая рукой Виктора с открытым приложением камеры. Фоток получается пять штук — чтоб хоть одна вышла удачной, и на каждой Юра прижимает Виктора к себе за шею и целует в голову. Юра оправдывается тем, что у того голова шампунем охуенно пахла — вот и не сдержался. Витя оправдывается тем, что гормоны шялят, — вот и не сдержался, залил фотку в сеть сиюсекундно. Задушевную идиллию прерывает проснувшаяся Барановская, поднятый Яков и крики «Вали обратно в свою сраную Японию, кусок выблядка неблагодарного!» Лилия шугает Юру кухонным полотенцем, тапками и его же курткой — весна питерская, знакомьтесь, за окном скоро громыхнёт молния. Плисецкий просит лишь его чемодан на лестничную клетку вытащить и такси заказать — всё остальное он сам оплатит, довезёт и предупредит, что доехал без казусов в виде перевернувшегося ауди по дороги. А рядом на чистом русском не менее выразительно будет орать водитель этого авто. А что, всякое бывает в России. Юра по ней неистово скучал. * * * Барановская ругалась от радости — но как мать, которая «Да я его знаю с тех лет, когда у него ещё молоко на губах не обсохло» ругалась с обещаниями устроить такой экспресс-тур на восток, что Юра в жизни больше никуда не сунется. «Ну не сунется, так не сунется», — поддакнул дядя Яша и продолжил чистить картошку, пока Лиля намешивала тесто на праздничный пирог. А так как Виктор не самый лучший кулинар, он мешал чай в кружке, пятый за последний час. «С тебя цветы, конфеты, вино и шампанское — проставляйся, блудник», — или как-то иначе сказал Фельцман спустя два часа в трубку, а спустя час на дорогу в магазин и час на закупку продуктов, они сидели сообща на кухне, как самая милая законопослушная среднестатистическая семья — без проблем в жизни, без диллем несчастья. Только в Инстаграме комментариями да лайками закидывали, и в аск спрашивали, цитата: «Что за пиздец, Виктор?» Видно, кто-то очень трудный на подъём русского языка спрашивал — Никифоров редко отвечал. И на Юру на всех его пяти фотках достаточно было взглянуть, чтобы устроить марш-бросок до ванны-комнаты-кухни. Витя смело смотрел, терпя до победного — до момента, когда тётя Лиля и дядя Яша решат пнуть его одеваться. Это три часа максимум. Виктор верил, что выдержит, а вера — это основа источника достижений. Ну так говорят, по крайней мере. Ещё говорят, что влюбляться мужчине в мужчину — грех, но так грешит треть населения Европы, и от этого становится по-особенному «спокойно» — это когда чувствуешь, что не один. Когда вспоминаешь слёзы, истерики, подарок от Фельцмана — Маккачина, — иррационально обижаешься, рвёшь чужие фотографии и снова их склеиваешь. Когда не миришься с реальностью даже через год, а потом напиваешься в хлам, потому что «ничерта эти ваши чувства не прошли, дядь Яш. И он всё такой же придурок. И я его…» Вот тут бы осекнуться, что нельзя было пьяным выдавать свою подноготную, даже будь это почётный тренер Российской Федерации по фигурному катанию, и он кажется тебе по сей день чуть ли не родным отцом. Лилия ставит вишнёвый пирог в духовку, моет руки и говорит, что первой хочет начать собираться; Яков приговаривает, что та может быть как раз успеет. Приговаривает под нос, шёпотом и «чтоб ни слова» — прищуренным взглядом в сторону Вити. Виктор поднимает руку вверх, распахивает глаза и ахает: — Да как можно. А можно по-всякому, и сверху, и снизу. И даже сбоку, и на подоконнике. Извращенная душа желает унестись в рай — получается какая-то реальность, и она роднее — Никифоров всегда был реалистом. — Вить, ты же общался с Юрой, ну? — вопрос риторический, и Виктор кивает, поджимает губы сильно-сильно, чувствуя, как вновь замирает сердце и душа (вообще-то, это кишки). — И как? И это не тот случай, когда от ответа зависит вся реальная жизнь. Мир не обвалится, дизлайков на ютубе не прибавится, а апокалипсис не настигнет его первым. Виктор широко открытыми глазами смотрит на мир — не любит их закрывать, — чётко выстраивает цепочку рассуждений. Коротко кивает и тихо говорит — чего тянуть? Никому от этого легче или тяжелее не станет. И никто об этом больше не узнает. — Я люблю его. Яков цокает, безучастно надеясь до последнего. — Глупый ты. А может и глупый. Только Плисецкий придурок, но он же вернулся. И в жизни он гораздо очаровательнее, чем на фотках.