Мудоёб

Прокат, разгон, прыжок. Чёртово совершенство. Юра бьётся о бортик, сверху на затылок ложится широкая, сухая, с подтёртой грубоватой кожей ладонь Фельцмана и как бы намекает: «дьявол хорош». Дьявол носит Прада, сжимает Плисецкий кулаки, а этот носит… может быть что-то фирменное, если его семья не берёт кредиты для покупки профессиональных коньков. В этом случае Никифоров должен быть изумителен в выносливости, чтобы улыбаться по-блядски и делать вид, что не его ебут взрослые проблемы лет так с одиннадцати. Как вышел в медалисты, так и ебут. — Что, переживаешь, что тебя с пьедестала вытеснит? — Яков улыбается по-отцовскому, как хитрый женатый лис, закидывающийся за спиной у жены. Могло показаться, что и выпить приглашал. — Да не, — вяло тянет Юра, отставляя задницу и упираясь подбородком в прорезиненный бортик. Прыжок, выезд, ласточка. Такой если и вытеснит, то место у кого-то в постели — хотя наоборот же было, вспоминает Юра, — а на пьедестал взойдёт, вспарывая глотки коньками. Плисецкий бы не хотел быть с ним в одной лиге и делить места, но, кажется, не получится. На подлые методы он не способен, Яков башку открутит, на не подлые — трахать грешно. Лиля чайной ложечкой мозг выест. Вот приходится делать вид, что смотришь на точность исполнения элементов и высоту прыжков, а не на мельтешащую перед глазами задницу. Причёска у Никифорова тоже хороша, такой бы хвост накрутить на кулак. — Сколько же людей мечтает его трахнуть? Фельцман озирается, с размаху меж лопатов раскрытой ладонью бьёт. Не больнее, чем по яйцам. — Ты тут больно руки не распускай и рот не разевай. За этого, — Яков кивает в сторону отплясывающего программу на гран-при Никифорова. Юра со всем своим присущим состраданием боится взгляд на него перевести, на сморщенный лоб Фельцмана как-то попривычнее, член колом не норовит встать, — тебя пресса порвёт быстрее меня, если вы засветитесь вместе дольше трёх секунд. Не советую, Юр, из дружеских побуждений. — Ты хотел сказать из отцовских? — Плисецкий, нагло усмехаясь, выгибает светлую бровь и хлопает Якову по плечу. — Не бойся, на десять метров даже не приближусь, так что скинь к вечеру расписание, чтобы не пересекаться. И даты контрольного проката тоже, на всякий случай. — Хей! Фельцман очень громко и красочно выговаривает, где он видал просьбу Плисецкого, плюёт в дорогу, чтоб скатерть ему стелилась вплоть до Японии, но обрывалась на границе. Чёрт его за ногу он отпустит медалиста и будущее российского спорта, нет уж-ки. Вернулся — отрабатывай, хоть через задницу, как любишь. Никифоров вслед взглядом прямую Юрину спину прожигает, посылает ментальные волны притяжения вместе со взрослым: «на кой-чёрт он тебе сдался? Если ты по парням, так найди себе достойного, а не этого — пропащего». Но хотелось Виктору пропащего узнать получше, почувствовать его руки на талии и мурчащий шёпот на ухо, советующий, как лучше ноги развести и в какую позу для этого нужно встать. Хотелось бы быстро, жёстко, властно, за волосы, в подсобке, до синяков; Плисецкий — это помешательство. А пока они друг друга знают на уровне «спали в одной кровати и даже не постели». И, к сожалению, не в желанном для Никифорова смысле. *** Яков матерится, орёт, кидается «ноги не из задницы» всем, кто флип и сальхов не докрутит, так что Виктору достаётся больше всего. Потому что он затычка и ложка мёда на душу Фельцмана, и его самая главная проблема, без которой, возможно, жилось бы спокойнее. Спрашивается, почему бы не отказаться, но тут на кону гордость России, а Россия своих не бросает. Только если носом в навоз. Чтобы показать, как важно слушаться старших. — И всё-таки, Яков, может я помогу? Яков знает этот тон — когда из-под собственной кожи змея выползет, заглядывает через плечо и в голову залезает, чтобы всё-всё интересное выпытать. То, что делает Фельцман, Никифорову знать не обязательно (в строжайшей секретности держать). — Ты мне, кроме как грыжу заполучить, ничем не поможешь. Лучше иди выкручивать прыжки и скажи Миле, что у неё руки-крюки, а Гоше, что он не на соревнованиях, чтоб малеваться. У нас даже не контрольный прокат. Виктор поводит носом мимо, разворачивается и отскакивает, звонко стуча лезвиями о лёд, вдоль главных чемпионов. Милу и Гошу Никифоров обожал, несмотря на невысокую разницу в возрасте, лелеял их рассказы о Юре и то, каким отречённым на голову он был подростком, падая в бездонное озеро фигурного катания, оплетая себя миллионами сплетен. Звучало красиво. «Плисецкий казался бы и дальше идеалом и героем, если бы не свалил к Кацуки», — цитата Милы. Попович тогда согласно кивнул, огорчённо выдохнул и ускакал — тренироваться. Кому-то нужно золото завоёвывать. Никифоров с этим справился на «ура». На «ура» справился с ролью набуханного подростка-медалиста, с ролью школьника-медалиста, прогуливающего школу, с ролью влюблённого-медалиста безответно в недосягаемую мечту. Хранит мифическую верность и реальную девственность ему одному. Выходит мерзость какая-то, им прекрасно жилось втроём. Лиля была чуть ли не матушка вторая, Яков — уже отец и он — младший сын, лучший из лучших, на смену «пропащему». Опозорил всех их. И Фельцман ни слова против не скажет, лишь кивнёт понимающе, словно сам в такой ситуации был, а может не впервой — Милка с Гошей третий год изображают, что ничего друг к другу не испытывают и трахаются с кем-то на стороне. Одна проблема — показательное блядство Виктора не распространяется на его глубокий внутренний мир. Но сходить в секс-шоп уже вот мечта, прямо под совершеннолетие, должна исполниться. До совершеннолетия было столько же, сколько до финального этапа гран-при. *** Лилия, честно признаться, обожала Плисецкого, как собственного сына: души в нём не чаяла, загоняла на тренировках до полусмерти, дышать свободно не давала, орала за каждую излишнюю каплю алкоголя, которая приводила её мальчика в состояние развязной проститутки — и орала она на него подобающе — как сутенёр. Негоже было разбрасываться советами по элегантности и пробовать их на практике, когда ты своей задницей выбиваешь из мужиков мысль о длинноногой брюнетке с четвёртым размером. Особенно, когда ты шепчешь: «я умею садиться на шпагат и много что ещё». Преимущественно фигуристы велись, каждая скотина мимо Юрочкину задницу не пропускала. И Барановская боролась жёстко — не оставляла ни минуты свободной на лёгкий секс, ни сил на походы в клуб. У Плисецкого была голова, трезвая, и она ему говорила — ты выпьешь шот текилы, уснёшь на барной стойке и тебя выпнут через чёрный вход. Поэтому надёжнее было спать дома, под чужим присмотром, да и пить с Яковом втайне от Лилии казалось заманчивой идеей. Единственное, Лиля так и не поняла, как проморгала мнительную влюблённость в Кацуки, да и не хотелось разбираться. Она как никогда радовалась, что это пахло длительными отношениями и некоторым взрослением. Если мальчик хочет ступить во взрослую жизнь и взрослую постель, где секс тебе обломится разве что за нечто незабываемо прекрасное, то почему бы не дать попробовать — сам потом к маминой юбке прибежит и прощение просить станет. И ничего не пошло так, как не предположила бы Лилия. Никифоров рос на глазах и шёл точь-в-точь в Плисецкого. То ли меры воспитания делают похожих людей, то ли Виктор — тварь заболотная, но к сексу его не тянуло, ноги он раздвигал лишь на льду и может быть у себя в постели. Барановская не вуайрист-педофил, подглядывать за детьми не станет, и подслушивать нет смысла. В конце концов, она понимала, что если ребёнок не решает в один изумительно-очаровательный день для себя, что он хочет закончить жизнь в притоне или в борделе проституткой, где гимнастика и управление телом ценится эквивалентно спорту, то ничего с ним не станется. К семнадцати годам Виктор считался асексуальной лапочкой. Как психолог-педагог и прима русского балета в прошлом и хореограф юных спортсменов в настоящем, Барановская понимала, что сексуальный вопрос воспитания стоит на одной из главных позиций. Поэтому не видела ничего зазорного, чтобы пронаблюдать за чужими развивающимися отношениями, не забывая о своих. И всё-таки Юра был главным ребёнком. Главным, любимым и преданным. И Лилия ни капельки не желала отбить мухобойкой Плисецкого, из чистой любви лишь наподдать ради приветствия. Но чувствовала, что Виктор ближе к Якову. И никак этому не препятствовала. *** Расписание прилетело ммс-кой, разбавилось ворчанием, что он ничерта подобного больше делать для Плисецкого не станет, и припиской: «только попробуй проебать». Подразумевалось как — «я твой тренер». О великий Боже, ты небось, молитвы слышишь, но Юра заткнул изобилие наглости секс-шоповской пробкой и продолжил от скуки дальше изучать изобилие хуёв. Ничего интересного тут нет — если вы не извращенец, неделю пытаетесь прогреться в однушке, от уюта в которой одно лишь слово. Юра подумал, что приобретённая квартира не стоит гроша ломанного, лучше семейством — «вот же ж Санта-Барбара». Яков под боком, Лилия завтрак приготовит, Виктор. Виктор. К нему приближаться нельзя. Поэтому Юра здесь. Потому что он тварь, мразь, сволочь и мудоёб. Потому что если не приблизится он, то приблизится его подарок в виде части него, но отрезать собственный член, чтобы потом Яков сделал из него многочлен это, конечно, даже не эстетично. И не весело. Никифоров не выглядел, как человек играющийся по ночам. Ну там, гормоны, картинки, порно. Юра вспоминает свои семнадцать, злостно фыркает и думает, что от него либо скрывают кладезь спермы и перепачканных простыней, либо Виктор монашка. Ему бы не подошла коротенькая ряса, фу. — Вам помочь? — спрашивает продавец-консультант женского пола, и Юра бы не отказался от помощи. Но это подло. Подло уже думать, что существо из постели захочет принять такой подарок и не начнёт плеваться ядом. А значит, самое то. Самое то отвадить от себя, не дать повода, не огрести от Якова. Определённо Никифорову нужен хуй, потому что, кажется, у него его нет. И проверять Плисецкий не полезет. — Мне, пожалуйста, эту металлическую пробку с чёрным кристаллом, шарики в двадцать сантиметров и вот этот член. Фиолетовый. Девушка радостно распахивает глаза, счастливо кивает, что кто-то не стесняется выражать своих желаний, и вытаскивает из-за стеклянных дверцей игрушки. Глядя на неё, Юре тоже хочется улыбаться. Он делает благое дело, терпя защемление в рёбрах. Витю бы хотелось, наверно, в ресторан сводить. Или на горки, пока ещё сезон не закончился. Мороженое-пирожное, кино, боулинг. Всё, что угодно, и целоваться, пока Фельцман-Барановские не видят. — С вас четыре семьсот, — девушка протягивает чёрный подарочный пакет. Юре грешно расплачиваться за то, что даже не оценят. Или оценят в совсем другом варианте. *** Утром, вровень перед началом тренировки Виктор на пакет, чужой и незнакомый, смотрит с подозрением. Он таких никогда не видел, в жизни не покупал, в следствии и оставить не мог. Рядом с пакетом была вполне мирная записка. «От Плисецкого Юры». Звонко застучало сердце, лёгкие, желудок, прихватывая печёнку. Твою ж. Неужели? За спиной прошёлся жёсткой и громкой походкой Фельцман, перепугивая до смерти и громкого хлопка металлической дверцей. Нельзя ж так неожиданно. Виктор благодарит, верно, дьявола? Что им не по пути — Вите в полупустой дом, Якову продолжать пытаться сорвать голос. Но даже сорванный голос не сделает его менее пугающим и одновременно прекрасным тренером России. Никифоров решает взглянуть потом, дома, чтобы дядя Яша не отобрал и сам первый не стал рассматривать. А вдруг там вино, конфеты и признание невъебенного таланта вместе с кольцом? Ну, а что, всякое бывает. Он ведь заслужил. *** У Никифорова срывает дыхание от того, что там оказалось. Ни единой приписочки. Он скакал, как проклятый, от счастья по льду, дробя его в мелкую крошку — Гоша при каждом падении отряхивался, как во время метели, а Мила и того хуже — решила не испытывать удачу и углубилась в дорожки, которые то и дело норовили её подкосить. А Виктор скакал, да. Теперь не знал, что думать. Тоже что ли — скакать. Пока дома никого, коробочки маняще смотрят в ответ, мешочек радует тёмным бархатом. — Серьёзно, что ли? Юрий Плисецкий, чемпион, петербуржец, вроде бы культурный человек, до щемящей нежности обожаемый своего Мурыча, не мог так. «Не мог же?» На то и петербуржец, что мог. Витя сгорает от смущения, теребя рукава домашней светлой махровой кофты, и клянёт разъебать Плисецкому морду, если он неправильно понял его намёк. Недвусмысленный, пошлый, аморальный, хуеобразный намёк. И просит в смс-ке Лилию пригласить Юру на ужин, мол, хочу спросить совета по программе, Юра же присутствовал. Вроде всё видел, Витя старался. А оно вон как вышло. Барановская согласилась даже торт купить. *** «Что-то пошло не так». Лиля наглым образом утащила его в квартиру, на ужин, чаю попить. Фельцман недовольно повёл плечами, попытался возразить, что слишком много Юры, «не думаешь?». Лиля не думала, Лиля заткнула рот Якову, для профилактики врезала обоим подзатыльники и купила большой торт. «Блять-блять-блять». Юра не собирался появляться у них ближайшие лет десять, пока ему снова не переглючит съебаться подальше из России или пока не съедет Витя. То есть в ближайшие два года, пока Никифорова самого не выпрут в отдельную однушку под белый ключ. Два года не должны были казаться двумя днями. «Как же в глаза этой малолетке теперь смотреть? Небось, скандал ещё закатит, тоже здорово будет». Напротив Олимпийского как раз стояла церковь, храм, неважно что — проезжая мимо, Юра три раза перекрестился и пожелал выжить, чтобы не начинать манатки обратно запихивать в чемоданы. Он столько же раз пожалел, что самые хуёвые идеи не связаны свозить мальчика в клуб и не снять ему элитную пизду, потому что так ситуации разрешались бы гораздо скромнее — точно не воплями на три квартала радиусом. — Ты какой-то напряжённый, — подмечает Яков, пока Барановская вытаскивает торт и возглавляет их парад, среди которых — один потенциальный смертник. — Всё в порядке, Юр? Плохо себя чувствуешь? «А ты бы чувствовал себя лучше, Яков?». Плисецкий мотает головой, мычит нечленораздельные звуки, как последнее слово перед смертью, и идёт за Барановской. Может она его… сковородкой не сильно ударит? Может только череп проломит удачно, он живым очнётся на краю города, связанным и со всем надареным в толстой кишке. «Хоть бы, хоть бы». Его смерть, палач и тайная мечта сразу встречает их у порога, переминаясь с ноги на ногу и упорно отводя голубые глаза в сторону. Юра не смотрит никуда, кроме как на него, а Фельцман толкает плечом, быстро извиняется и просит не стоять истуканом на месте. Поняли, да. Но он ведь сам пытался дышать, когда на Барановскую в молодости глядел искоса. «Чего сейчас-то упрекать, у меня ситуация хуже». — Привет, — выходит из Никифорова с придыханием, и неловкой медленной походкой он вместе с тортом, врученным Барановской, уходит на кухню. — Ага, — кивает запоздало Плисецкий, разувается, вешает пальто, помогает Якову, вызывается подмести коврик и заранее выбросить мусор, да что там — генеральную уборку и косметический ремонт возглавить, чтобы не идти на кухню. «Трус». Но никогда он Юри таких комплиментов не делал, да и кому-кому — только себе, по праздникам, чтобы не бежать кого-то искать. А Юри был Кацуки, в Кацуки и член пихать стыдно было, он весь из себя — похуже Никифорова. У Никифорова взгляд тот ещё. — Зелёный или чёрный? — спрашивает Лилия. — Кофе, — проглатывает Юра, усаживается напротив Вити и нервно пихает палец в рот. Кофе у Барановской молотый, который ещё в турке варить, настоящий, и есть сублимированный, растворимый, который переносит Плисецкий и только он один пьёт. Он тает от женской внимательности, отпивает глоток и слизывает с краю светлую пенку. Слышит тихий выдох Никифорова, бормотание Якова о свежести торта и грозное «цыц» от Барановской. А Яков же совсем не подкаблучник, придуриваются, дураки. Юра с них в буквальном смысле готов растаять, откидывается на спинку стула и мерно потягивает вкусный чёрный кофе, наслаждаясь каждым глотком. Никифоров молчит, и через минуту, и через пять, и через десять. И Плисецкий, возгласив себя последним мудоёбом, начинает вглядываться в эту малолетку с хвостом наперевес. Чертовски обаятельный. Взгляды исподлобья зеленеющих восхитительных глаз Юры чувствовались горячими прикосновениями к возбуждённой коже и возбуждённому телу, впитавшему в себя всю возможную камасутру, которая была подвластна семнадцатилетнему мозгу. А это почти всё. Дрочить на человека, который в менее, чем двух метрах от тебя сидит, позорище. Не надеялся Виктор на такое в теории пару недель назад. И сейчас, честно, мало верит, что у него получится мечте своей отдрочить. Спустя треть торта и второго круга чая-кофе с перебежками в уборную по кругу, Лилия увела Якова в гостиную, Яков Лилию в спальню, там они и засели — кроссворды разгадывать. Юра проверял. Витя, как ни странно, тоже. Плисецкий тянет усмешку на губах, едва прищуривает уголки зелёных глаз и заправляет волосы за ухо лёгким движением. Знает, что ахуенно, в зеркале видел. Виктор пытается справиться со страхом самого чертовски наихудшего варианта развития сюжета. «Ничего он мне не сделает. И не расскажет никому, подробности личной жизни же прессе не выкладывает на блюдечке?» Нет. Ничего нет, не для Плисецкого трепаться, как заправская куртизанка. Встаёт со своего места он почти также эффектно, как выписывает круги на льду, убирает высокий хвост на правую сторону и бесшумно ступает навстречу; упирается дрожащей ладонью в стену позади Юры, тяжело дышит ему в рот и сразу видно — как накаченный. Вместо чая — афродизиак, виагра и парочку стимуляторов, о которых грешно знать. У Виктора сводит низ живота, упиравшийся в узкие и тугие джинсы член и крепко сжимается дырочка вокруг пробки. Не дай Бог он всё неправильно понял, Юре же и лицо разбить — раз плюнуть. Так он, конечно, считает. — Пойдём поговорим кое о чём, — голос Вити хрипит нещадно пошлыми оттенками приглашения тет-а-тет, иначе можно было бы здесь. Но неинтересно. Никифоров не даёт себя коснуться, резко отскакивает от протянутых пальцев Плисецкого и увиливает прочь, в комнату. Никогда ещё смерть не было такой манящей. От Виктора естественно пахло чем-то восхитительным, не передающимися словами, как в первый раз — влюбиться в запахи возможно, подумал Юра. Раз и навсегда, дополнил он, и пошёл следом, растрепав чёлку пробивающими на судорогу пальцами. В комнате этой малолетки ничего не изменилось, никаких плакатов «ты труп!», «я тебя ненавижу!», «сдохни!». Именно с восклицанием в каждом звуке. Вместо плакатов и криков: «насилуют, помогите», толкают на кровать и садятся на бёдра сверху. Смелый мальчик, смеётся Юра, переводя дыхание. Член-то и вправду встаёт, стоит почувствовать упругую задницу кожей. Витя нервно кусает губы, не боясь их прокусить, радуется тому, что всё так легко и податливо — ему, вообще-то, трудно отказать. Маккачин был выгнан в гостиную, а дверь заперта. Пускай Лилия с Яковом стучатся, пока они разбираются. По губам скользит кончик влажного языка, а по Юриной груди — тонкие ладошки, оглаживая его прямые плечи и едва приподнимающуюся от рваных вдохов грудную клетку. — Скажи, что я правильно тебя понял, — выговаривает Витя и двигает бёдрами в такт собственному пульсу, развязывает хвост, распуская волосы по спине и плечам. Не знает, чувствует ли Юра, что внутри него пробка готова выскользнуть и замениться на что-то тёплое и его. «Заведомо нет», — но расстраивать такую красоту не хочется, когда она готова стриптиз устроить. Когда у самого колом стоящий член, и Плисецкий чувствует — скоро он кончит посредством петтинга. Ещё чего не хватало на ночь глядя. У Вити в глазах верность преданная-преданная, как у собаки, точно не укусит и на чужого не променяет, рядом сдохнет, но не уйдёт. И шея — тонкая; пальчики скользят по припухшим губам, обводят линию с ключиц до ширинки штанов и хватают Юру за ладонь. Прикладывают к низу живота. — Во мне пробка, — дрожаще, хрипло выговаривает малолетка, обводит пересохшие губы языком. — Я хочу тебя попросить, Юр. Юра смотрит в глаза Никифорова и знает — просьба не из приличных. Под ресницами слёзы, на голубизне пелена, под невольно расстёгнутой от любопытства ширинкой — длинный крепкий член. Внутри Плисецкого вдруг проснулся сосательный рефлекс. — М? — уже не важно. Уже, кажется, никакие десять метров обещанием не остановят. Витя мнётся, цепляет язык зубами, судорожно выдыхает от крепкой хватки чужой мужской ладони. Да чтоб всегда так было. — Вытащи, — шёпотом выдавливает он, — вытащи её, я не могу больше. Юра, кажется, тоже. Как Никифоров умоляюще смотрит, не выдержит никто, но никто уже не нужен — хрен там, моё. Набатом мысль — он же на тринадцать выглядит. В этом мальчике сверх положенных пятидесяти килограммов ещё столько же соблазна. Плисецкий цепляется руками за его бока и валит на себя, стискивая в ладони светлые мягкие волосы — задница у Виктора маняще отставлена. — Конечно, вытащу, — кивает с придыханием Юра и смазанно целует бледные губы. — Но сначала ты мне расскажешь, как её в себя вставлял. Поправочка выходит. Он Никифорова ни к кому на десять метров расстояния не подпустит.