Мудоёб

Они, кажется, похожи на детей: мелких, шкодливых спиногрызов, нагло сметающих общее печенье из плетёной корзинки с кухонного стола, по ночам не дающих спать воплями о неравноправии. Оно и понятно — Юра-то старше. А Витя — женственнее. — Вот и дерутся, сволочи, — ругается Фельцман, лукавя в Лилины глаза с тускнеющей зеленцой, что между двумя ласково названными «идиотами» ничего не произойдёт. Ну что-то вроде атомной войны. «Как бы не так!» У Барановской голос громкий, крепкий, ни разу не было, чтобы она хрипела, содрогаясь от ужаса в ушах и рези в горле. И дай Бог ей здоровья, перекрещиваются все остальные. Юра с конца месяца стал заглядывать чуть чаще, оставаться — регулярно, спать в Витиной комнате — «а чё он единственную удобную кровать занял? Она моя по праву!» Исправно делал вид, что спит в ней, не потому что от Никифорова как от облитой афродизиаком бабы несёт. У того вообще это природный естественный запах, Яков проверял все скляночки на полках, только их количество смутило не меньше. Но хозяин-барин, не вправе Фельцман одарённого ученика критиковать, у которого ноги откуда надо. Если на это «надо» претендует Плисецкий, то это уже другой разговор, мужской. Где-нибудь в парадной, около мусоропровода, с тяжёлыми взглядами — око в око — и зуб за зуб. Лиля вставит по первое число, оставит на ужин тушёные баклажаны и заставит давиться смузи из шпината. Нельзя ей было блендер на восьмое марта дарить, сетует дядя Яша. Наученный жизнью Юра сетует вместе с ним и втихаря закидывается апельсиновым соком из бумажных коробочек, ничего никому не говоря. Кроме Виктора. Виктор тоже ничего никому не говорит. И что его крепко сжимают за ягодицы сильные руки по ночам — особенно. Эти руки ничего не вытворяют, не комильфо, не время, подожди недельку — и ещё девятьсот девяносто восемь отговорок Плисецкого увильнуть от участия в лишении девственности Никифорова. Даже обидно как-то, никогда бы о таком не подумалось, но Витя упорно упирается, что не засыпает со стояком вторую неделю подряд, если не третью, и не видит «порно» в слове «упорно». Даже слепой видит! А Юра, как отчаянный мазохист, жмётся грудью к спине малолетки, целует в те места, где не видно под одеждой засосов будет, бессовестно и непозволительно засасывая Витю до болезненно тянущего нёба, и подрывается первым в душ, обкончать акриловое дно ванны и в очередной раз выдохнуть. «Получилось». Ещё парочку ночей — и квест старшего поколения в борьбе за честь и гордость более юного будет пройден на высшем уровне, эксклюзивный пилотаж. Плисецкий только молится, как бы Витя так беззастенчиво не стал расспрашивать, а хули Плисецкий из себя евнуха строит, ежели только не импотента. И всё пока успешно, но только пока. * * * Утро очередного осеннего выходного дня сопровождается криками Лилии, подвываниями Якова, но когтями по паркету скребётся Маккачин — не хочет уходить гулять без хозяина, а хозяева хозяина не хотят этого хозяина будить. Вот, мол, страдай, пролетарское звено революционного переворота. И насильно утягивают за поводок пуделя в слякоть, сырость и грязь, на то и полезно — Питер — это город, в котором погода одна сплошная гулящая сучка пушистой породы; что-то из разряда королевских особ. От таких интерпретаций выворачивает, конечно, Яков закрывает дверь, качает головой и задумчиво цокает. Может не стоило их одних оставлять вообще? «Глупости какие». Виктор слышит хлопок входной двери и тихий скрежет поворачивающегося ключа. Исправно считающий, что Юра занимает одну-единственную свободную ванну, только потому что их много, а он не хочет стоять в очереди, Никифоров поворачивается к Плисецкому лицом, собственнически закидывает ногу на чужое тренированное тело и поправляет пряди волос, упавшие на лицо. Девственник-девственником, а трахаться хочется всегда. Или что-то вроде исправно работающей системы бунта гормонов; становится приятно чувствовать себя любимым и обожаемым, когда лишнюю секунду взгляд задерживают до помрачения души. Плисецкий не бегает с ним по углам, хотя Никифорову очень хочется в подсобке прятаться от дяди Яши, или запереться в бальном зале от тёти Лилии. В конце концов, у него возраст. Семнадцать — это вам не сказки на ночь. Рук на заднице и засосов на лопатках уже не хватает. — Не уходи никуда, — тянет он медленно, спросонья хрипло, и придвигается ближе. Трусы натягивает вставший первее всего член, а штаны Витя после первой же ночи с Юрой не надевает; той самой, которая неожиданно сказалась. — Или давай вместе, не хочу без тебя. Сам себя слышит со стороны и удивляется, как жалостливо звучит его ломающийся голос. Это же ебануться, наверно, такого в Детский Мир сдать на попечение, а заместо школы — в детсад, чтобы с такой же мелочью развлекался. Так дети своих родителей убеждают дома остаться, от темноты уберечь и убрать вместе с ними игрушки. Ненормально это, думает Витя, Юра себя педофилом почувствует и бросит. Глупости какие — с ребёнком мучиться. Юра глаза открывает не сразу, пару раз к темноте привыкает, а потом к бьющему в зрачок свету, исходящему изнутри самого Никифорова. Святая простота и наивность, а под подушкой пробку держит, изредка просит на ночь вставить и утром вытащить, специально, сволочь голубоглазая, дожидается волевой беспомощности, соблазняет прогибами тела и задницу отставляет, придерживая одну половинку рукой, чтобы его сжимающейся дырочкой Юра мог зрительно насладиться. А потом и на ощупь. Когда-нибудь Плисецкий дойдёт до того, что уложит Витю грудью на стол и вылижет его изнутри. Но это будет чуть позже, когда Фельцман перестанет попрекать близостью с Витей, подозревать в развращении малолетних и намекать на условку по УК РФ. На условку — потому что Витя заступится как ужаленный в задницу активист, приведёт с уйму доказательств невиновности и даст такую взятку, что с десяток лет будет пахать на одно только золото даже с переломанными ногами. — А нам не рано вместе в душ ходить, маленький? — Юра соприкасается пальцами с нежной щекой Никифорова, доводя короткую линию у того под глазом, смущая широкой ухмылкой. «Нет, не рано», — сейчас Витя выкрикнет, и добавит, что ещё и слишком поздно. Плисецкий-то совсем состарится такими темпами. Но алые пятна дают знать об обратном, а неловкая заминка и гулящий по сторонам взгляд — о стеснении. Главное, чтобы не об обиде. Витя мотает головой, мычит «не-а», и придвигается ближе, чувствуя натягивающий ворот растянутой футболки на оголённом плече. Юра подхватывает ласково прозванную малолетку поперёк талии и переворачивает его на себя, дуя легко в маленький ровный кончик носа и на длинные ресницы. Никифоров ёрзает, как в тот самый первый, (не)правильно понятый вечер, стискивает пальцами наволочку на подушке под головой Плисецкого и умудряется усесться на чужие бёдра, сбрасывая одеялом полностью — где-то оно, правда, осталось валяться в ногах мужчины. — Ты меня впервые вымоешь, — с придыханием, лепеча и обрываясь на окончаниях звуков, выдаёт Виктор и поджимает ноги; прекрасный стояк Юры, в котором так долго приходилось сомневаться, теперь радует его упругую задницу и душу, а поволокой затянутые зеленеющие глаза заставляют прикусить мягкую губу. — Я могу и сейчас. Не только вымыть в том самом понимании, — чужие руки скользят по голым ногам Никифорова выше, от коленок до самого края футболки, закрывающей всё самое ценное. Витя не двигается с места, ждёт длинных пальцев мужчины, скользящих по выпирающим тазовым косточкам и забирающихся под трусы. А когда дожидается — в голос стонет, дрожащими руками убирая светлые пряди со лба и зачёсывая их назад. — Лучше в душе, — он хрипит, дрожа от волнующей чужой руки на члене, переплетает волосы, медленно забирая их в кособокий колосок. Неважно, пошло оно к чёрту, от лишнего резкого движения ладони Юры изнутри переворачивает, словно вот-вот сейчас можно будет кричать от восторга. И кричать правда хочется. Плисецкого притягивает этот вид Никифорова, с трясущимися тонкими руками, едва удерживающими волосы в пальцах, едва совладающего с самим собой, с прикрытыми стыдливо глазами, но исправно подающегося навстречу чужому стояку, словно вот-вот конец света, дайте напоследок насладиться желанным. Есть в этом что-то пленяющее — когда хочется языком по открывающейся голой шее провести и довести мальчишку до громких не сдержавшихся внутри криков, расцеловать его тонкие губы до виднеющихся красных и искусанных, словно он минет три часа делал с полным осознанием дела, не отрываясь ни на минуту. И засосы — по всем видным местам, чтобы на его шею чужие не могли смотреть без резко отводящих взглядов стыдобы с непривычки и тихих свистов удивления. Витя гораздо женственнее; он умеет колоски и косы плести, высокие тугие хвосты и детские хвостики; умеет одеваться не по погоде, демонстрировал способность ходить на каблуках, Лилиных каблуках, и любовь к экспериментам; любовь к пышным венкам, чёрной туши для выступлений и пахнущим цветами гигиеничкам. Юре кажется, что он нашёл себе бабу с членом, но и бабой — девушкой, девочкой, — Витю назвать язык не поворачивается. Виктор Никифоров — женственная натура, когда-нибудь через пару лет вымахает в настоящего мужика и нагнёт Плисецкого, позабудет о гигиеничках и туши, и захочет увидеть Юру в мягких тканевых чулках. А пока Витя имитирует трах, ёблю, совокупление и толчки, доплетает косу и дрожащими переплетающими пальцами повязывает на конец резинку, откидывая волосы за спину. Подаёт Юре ладонь и крепко переплетает их пальцы, а другой хватается за Юрин член позади. — Я хочу, — выдыхает он и дёргает ткань трусов с Плисецкого, — хочу всего. Хочу, чтобы ты мне кончил в задницу и заткнул пробкой. Хочу, чтобы, — Юра переводит темп и ускоряется, крепко сцепляя пальцы вокруг влажной натянутой смазкой головки. Витя не торопится, но от его прорвавшегося застоя фантазий можно обкончаться, не касаясь себя. — Хочу, чтобы ты вошёл в меня навесу, а за стенкой дядь Яша с тёть Лилей. Чтобы резко входил, грубо затыкал рот и не давал кончить. А когда, — Никифоров тяжело вдыхает, быстро моргает и пристально взглядывает в любимые глаза. Плисецкий без смысла, в полном ахуе, до тяжести мышц в руке хочет, чтобы мальчишка кончил. — А когда твоя сперма будет во мне, хочу, чтобы ты заставил меня отсосать тебе. Хочу, чтобы крепко держал меня за запястья, и ногой довёл до оргазма. А потом бы отослал в душ без трусов, в мокрых штанах, с полным ртом твоей спермы, которую бы ты не хотел, чтобы я проглатывал. У Юры не находится слов. Краткое и ёмкое «извращенец» не передаёт сути, а теперешняя взаимная дрочка кажется детской игрушкой до трёх лет. Стоит убедиться ещё раз, какой Плисецкий мудоёб — уже вошло в традицию каждый день себе о таком напоминать. А как в МТС говорят — мудоёбище. Виктор, содрогаясь, громко стонет, доводит рукой Юру на последнем издыхании и со слезами взглядывает из-под полуприкрытых век в потолок. И дышит, словно заплаканный, боится руку убрать, в лицо Юре посмотреть. «Точно бросит». Или «доигрался, Витюша». Самые дерзкие мысли вышли на духу, когда Юра ухмыляется как адово создание. Он может теперь шантажировать, устроить оргию или возомнить ещё что хуже — Витя поехавший. Не бывает нормальных с такими желаниями. А если и бывает, то они дрочат в одиночестве на собственные достижения в спорте. Будущее Никифорова предопределено совершенно — жить с Маккачином в однушке, жалея об утерянных людях. Юра не выдерживает витающего стремления всё в минус увести и дёргает свою малолетку за ручку к себе, обнимает за плечи и глубоко в рот целует, переплетая влажные и способные на интригующие слова языки. Эффект чуть ли не обратный задуманному идёт, Витя громко всхлипывает, боясь рукой, перепачканной в чужой сперме, двигать. — Дурак ты, Вить. Совсем дурак, — Юра целует ещё глубже, переворачивает Никифорова на спину и стремительно нависает — как самый поганый маньяк, пачкает гладкие бёдра мальчишки и на его глазах свою руку вылизывает, не отрывая пристального пленяющего взгляда «выебу суку», пальцами проникая в рот глубже. У Виктора, кажется, снова встаёт. Настойчиво и исправно. — Мы пойдём в душ вместе и ты подрочишь на меня, а потом кончишь мне на лицо, ясно? — низкому тембру голоса Плисецкого тяжело воспрепятствовать, не повиноваться и не послушаться. Хочется всего и сразу. И кивнуть, что точно всё понятно. Внутри переворачивается, сомнения, страх, желание. Вот Юра ни разу не заикнулся, а Виктор три тысячи ошибок в словах понаделал, пока говорил точно. — Бегом в душ, — бросает Плисецкий и смотрит вслед выбирающемуся из постели мальчишке. Он был бы ещё больше мудоёбом, если бы не согласился на такое. И ещё больше придурком будет, когда об этом расскажет Якову. Но щеголяющий в большой футболке, выцветшей и потёртой, и быстро перебирающий ступнями Витя скрашивает душу. Его сперма на вкус, словно он ананасы тоннами ест; кажется, даже трахаться за стенкой не кажется таким неприемлемым. И колоски он плетёт — зачаруешься.