***
Карабкающийся по стальным ступеням вниз, с крыши, Стас словно разрываем надвое. Он одновременно и безумно рад тому, что весь этот сюр, вся безумная фантасмагория, в которую стараниями Шная вылился этот вечер, подходит к концу, с другой стороны, он не может не признаться себе в том, что переживает за человека, следующего впереди, и опасается оставлять его одного. Окончательно затерявшись в собственных мыслях, он приземляется на пол чердака, погружённого почти в полную темноту — освещение на дополнительном этаже выключенo, и лишь чердачные окошки пропускают внутрь свет ночного города, рассеивающийся по пустому пространству чердака рассыпчатой лунной пыльцой. Запутавшись в собственных ногах, Стас чуть не падает, и тут же упирается носом в широкую и такую знакомую спину Шная. Он же видел, как тот исчезал в отверстии люка, ведущего с чердака в комнату Тилля! Почему он вернулся? — Я не хочу туда идти, — не дожидаясь вопроса, выдаёт тот. — Там все. В гостиной. Придётся через неё проходить... — Ну и что? — очередная волна раздражения накрывает парня. — Тебе тоже придётся. Как это будет выглядеть? И то верно. Стас прислоняется к некогда совсем свежей, а нынче уже успевшей изрядно запылиться белой кирпичной кладке, отделяющей вертикаль первого этажa от соседнего, и в абсолютной тишине закуривает. За все три минуты, что тлела сигарета, Шнай не попытался ни подойти, ни заговорить. Затушив брошенный на пол окурок, Стас для себя решает, что Шнай проверку прошёл. Конечно, то, что он собирается сейчас сделать — бессмысленная бравада. Но как же сильно́ искушение! — Ладно, тогда я пошёл, а ты здесь оставайся. Вместо люка Стас направляется к окнам. Это уже не те окошки, что он помнит с той самой ночи, когда додумался проникнуть в квартиру босса через соседний подъезд. Сегодня в проёмах старинной стены красуются новенькие тройные стеклопакеты, уже немного грязные, но всё же надёжные — это они ограждают чердак да и всю вертикаль этажа от излишнего шума и холода. Повернув ручку на крайней к кирпичной стене раме, он отворяет окно, позволяя лютому февральскому ветру ворваться в прогретое пространство. — Эй, ты куда! — Шнай почти кричит, но с места нe двигается. Его испуг непритворен. — Я домой, и ты иди. Только окно за мной закрой — не май месяц. С этими словами Стас по знакомому уже алгоритму свешивает ноги через условный подоконник, разворачивается к улице задом, руками держится за край окна, плавно двигаясь ими вправо по объёмной лепнине, цепляясь пальцами за бaрельеф, а ногами перебирая по узкому кирпичному выступу на уровне чердачного пола, только с внешней стороны здания. О том, что в феврале, в отличие от октября, пологие поверхности имеют свойство покрываться корочкой льда, а выступы — обрастать метровыми сосульками, он отчего-то не подумал. Пальцы немеют от холода, ноги скользят, а ещё на дворе далеко не глубокая ночь, и наверняка его безумство прекрасно видно и снизу — припозднившимся прохожим, и со стороны — жильцам домов напротив. Стас уже готов проклясть себя за этот глупый, неоправданно рисковый поступок. Он думает, что для красочного финала ему только и остаётся, что рухнуть на землю, убившись о в кои-то веки расчищенную от снега пьяным дворником брусчатку, собрав вокруг своего мёртвого поломанного тела целую кучу зевак со смартфонами и удостоившись посмертной заметки в местной газете. Возможно, он даже получит премию Дарвина, хотя, как он её получит? За него даже некому будет прийти на церемонию награждения — ведь у него совсем, совсем никого не осталось. Так, развлекая себя безрадостными фантазиями, он добирается до первого чердачного окошка со стороны второго подъезда. Всего-то несколько метров, а он уже с жизнью успел проститься. То было рано, вот сейчас — в самую пору. О том, что трухлявые окна соседнего подъезда могут оказаться забитыми, он тоже не подумал. Пнув коленом хрупкое стекло, он не услышал ни звука. Так и есть: рама забита. Можно, конечно, размахнуться посильнее и попытаться выбить стекло, но качнись он чуть с большей амплитудой, скорее всего, равновесия ему не удержать. Всё ещё надеясь на лучшее, он максимально осторожно, очень медленно поворачивает голову влево... Худшее, что могло случиться, случилось: в соседнем окне, в том, из которого он несколько минут назад вынырнул в поисках приключений, торчит кучерявая голова. От ветра и темноты лица не видно, но, чёрт возьми, Шнайдер наблюдает! Какого чёрта он не свалил сразу же? Решив, что вернуться назад — значит добровольно отдаться в объятия позора, Стас делает глубокий вдох и продолжает движение вправо. Пальцы на руках уже почти не гнутся: они намертво вжимаются в лепнину, скользя вдоль неё, и Стас даже не представляет, как, доберись он до спасения, их потом разжимать. Ноги настолько напряжены, что заходятся мелкой дрожью: со стороны не видно, зато изнутри ощущается так, будто они почти уже отваливаются. Добравшись с горем пополам до следующего окна, парень снова заносит колено вперёд, и снова с тем же результатом. Последняя тень надежды готова его покинуть: сколько он может вот так карабкаться по стене? Сколько хватит сил? До ближайшего незабитого окна? А если такового не будет? А если на него нападёт голубь? А если он доберётся-таки до угла здания и упадёт, сдуваемый перекрёстными ветрами, которые, если верить Кингу, караулят любителей погулять по карнизам за каждым поворотом. А если... Фантазии больше ни на что не хватает, да она и не требуется: третье окно второго подъезда поддаётся коленному пинку и с грохотом распахивается, ударяя по внутренней поверхности стены рассохшимися рамами и неплотно в них удерживаемым хрупким стеклом. Стас просто ныряет внутрь наугад, не прицеливаясь и не просчитывая — он чувствует, что ещё секунда промедления, и рук от лепнины ему уже не оторвать, зато ноги готовы оторваться от выступа в любой момент. Больно ушибившись обоими коленями, парень долго растирает пальцы, греется. Вокруг так же пыльно, как и осенью. Те же голуби, та же грязь и помёт. Тогда, очутившись здесь впервые, он почувствовал себя идиотом, и сейчас готов поклясться, что даже не испытывает ностальгии по такому замечательному чувству — ведь оно никуда не делось! В слепом желании кому-то что-то доказать, проучить Шная, испытать себя и ещё бог знает что, он погрузился на самое дно кретинизма, вознёсся на вершины идиотизма, подумать только, в глупости он превзошёл даже Шнайдера. Вдоволь отсмеявшись беззвучным горьким смехом, больше похожим на истерические рыдания сумасшедшего, Стас знакомым уже маршрутом через дверцу в полу выпрыгивает на лестничную клетку третьего этажа и, как ни в чём не бывало, шагает прочь из подъезда, а затем — подальше от этого дома.***
Убедившись, что парень всё-таки благополучно оказался внутри здания, а не рухнул на мостовую, Шнайдер наконец захлопывает окно и по стеночке сползает на чердачный пол. Он отчего-то зажимает рот ладонью, хотя плакать или кричать совсем не хочется. Он словно боится, что сердце, которое уже давно вибрирует крупной дрожью в самом горле, вот-вот выпрыгнет наружу. Ему частенько доводилось испытывать страх, особенно по молодости. Он боялся родителей, учителей, пастора, сутенёров и любовников, любящих распускать руки почём зря. Старшеклассников и хулиганов только он никогда не боялся — хотя бы от части естественных детских страхов в своё время его уберегло знакомство с Тиллем. Он боялся за себя, когда оказывался в западне, когда был потерян, когда не видел выхода. Но страх, поглотивший его сейчас — это страх совершенно иного порядка. Это ужас, по сравнению с которым все остальные ужасы меркнут на ужасном небосклоне. Впервые за свои сорок он ощутил страх за другого человека. Не другого, а за другого, не за себя, а за другого. Это так ново и это шокирует. Стоит ему зажмуриться, как силуэт крадущегося по карнизу на уровне третьего этажа парня вновь встаёт перед глазами. Ему в спину дует ледяной ветер, его суставы замёрзли настолько, что утеряли гибкость, и Шнайдер смотрит ему вслед, задаваясь лишь одним вопросом: зачем? Зачем он готов оступиться, упасть и разбиться? Зачем он не боится оставить этот мир без себя? Глупость или желание привлечь к себе внимание таким вот дурацким, детским способом? Шнайдер отчётливо понимает, что оправдания подобному безрассудству быть не может. Тем больнее это осознание: сколько раз он поступал так же, не задумываясь о тех, кто рядом? Сердце немного унялось, но Шнайдер всё ещё дышит тем страхом, что заставил его опуститься на грязный пол и зажимать рот рукой. Каким же идиотом он был! И почему он понял это только сейчас, когда без пяти минут было поздно? Но всё обошлось. А обошлось — значит, ещё не поздно. Шнайдер бредёт к себе. Для этого ему всё-таки приходится преодолеть гостиную Тиллевой квартиры. Комната полна людей, и несомненно, грандиозное собрание занято обсуждением чего-то важного. Пока Шнайдер молча делал свои несколько шагов через помещение, он чувствовал заинтересованные взгляды в спину, но ни обернулся, ни словом не обмолвился. Уже заперевшись у себя, уже закутавшись в одеяло, он услышал стук в дверь. — Эй, с тобой всё в порядке? — надо же, Пауль всё ещё беспокоится. Он святой. — Да, Ландерс, я сплю. — Ну ладно, пока. Звук удаляющихся вверх по лестнице шагов умолк окончательно и, почувствовав себя в абсолютной безопасности, Шнайдер набирает сообщение: "Я всё понял. Можешь не отвечать — я знаю, что ты в порядке. И я всё понял". Ответа он не ждёт и вскоре отправляется в царство сна, с тяжёлыми мыслями, но лёгким сердцем, и впервые за последние дни ему не страшно засыпать.***
На следующий день, подойдя к своему кабинету ровно к девяти, Стас с двойственным чувством обнаруживает тот закрытым. Либо идиотский цирк с услужливым Шнаем перенесли на какую-то другую точку — мало ли, где ещё фикусы надо протереть, либо что-то случилось. Но вечернее сообщение вселяет надежду на то, что хотя бы на этот раз всё обойдётся, а может быть даже наладится. Предчувствие его не обмануло: не успел он расположиться за рабочим столом и загрузить компьютер, как в дверь постучали. Не в дверь, конечно, а в дверной косяк — ведь дверь по привычке он оставил распахнутой настежь. Подняв глаза, он увидел улыбку. В дверном проёме стоит Фрау Шнайдер при полном параде: в бледно-голубом костюме излюбленного фасона — узкая юбка до колен и укороченный приталенный жакет, из-под глубокого V-образного выреза которого выглядывает лёгкая белая блузка с гофрированным воротником-стойкой. Воротник выполнен с закосом под моду викторианского периода, лицо Фрау сегодня по-особенному, даже чрезмерно выбелено, а локоны разделены косым пробором и уложены с помощью заколок и лака. Всё вместе это придаёт образу некой кукольности, будто Фрау только что сошла с витрины магазина коллекционных фарфоровых манекенов. Образ дополняют белые колготки (полюбила она их, нечего сказать) и серебристые ботильоны всё того же нео-викторианского фасона. Ботильоны столь же неуместны, сколь и чисты. На исходе зимы город купается в грязи, а Фрау Шнайдер словно только что извлекла их из магазинной коробки, надела и пошла. Возникает ощущение волшебства — обманчивое ощущение, будто бы к этому человеку грязь не липнет. — Станислав Константинович, доброе утро. Какие будут поручения на сегодня? Потерявший дар речи Стас не сразу находит в себе силы оторвать взгляд от великолепного зрелища. Сегодня она, как в первую ночь их знакомства — загадочная до ужаса, или как в их первую ночь близости — своя и желанная. Сбросив наваждение, он наконец находится, что ответить: — Шнай, а где твоя куртка? Ты что, прямо так... пришёл? — Нет конечно — зачем пачкаться, да и холодно на улице. Меня Лоренц довёз. — А что, больше ни у кого никаких поручений для тебя не нашлось? Здание большое — походи, поспрашивай, а мне... нужна тишина. — Я уже поспрашивал, но Флаке без разговоров направил меня сюда. Так что, ничего не поделаешь. Стас собрался было выругаться в нервном порыве, но вдруг понял, что ругательства сегодня на язык не идут. Что-то в нём изменилось, и он пока ещё точно не знает — хорошо это или плохо. — Ладно. Там в шкафу, справа от вешалки, копии всех договоров с заказчиками. Разбери их и рассортируй по регионам и суммарным объёмам заказов — от Дальнего Востока на запад и от самых крупных к мелким. Сам толком не понял, что сказал. Оба прекрасно осознают, что это игра: все договоры существуют в электронном виде, а распечатки в двадцать первом веке — скорее дурная привычка, нежели сколь-либо обоснованная необходимость. Но Фрау с энтузиазмом погружается в работу, сперва вывалив с полок шкафа все бумаги на пустующий в углу диван, а затем с маниакальной сосредоточенностью перелистывая каждую и раскладывая изученные в одним ей известным способом упорядоченные стопочки. При этом она молчит, движется абсолютно бесшумно и даже почти не шелестит бумагами, и в один прекрасный момент Стасу даже начинает казаться, что ему удастся-таки представить, что её вообще здесь нет, и сконцентрироваться на своих делах. Через неделю командировка в Сочи. Российский юг на заре межсезонья — и ни туда, и ни сюда. Сомнительное удовольствие его ожидает. Но он дал себе наказ сосредоточиться на заказах, а заодно, вдали и от родного города с его безумствами, и от шумных одногруппников, поджидающих его в Москве, побыть наедине с собой, покопаться в себе, разобраться... — Станислав Константинович, извините, что отвлекаю, сделать Вам кофе? Или чай? И ведь извинилась, теперь даже не отругаешь. Стас готов признаться, что предложенная роль босса поневоле начинает ему нравится. Вот уж чего он от себя не ожидал, так это властных замашек. Интересно, чья вина: резко подскочившего в последнее время уровня доходов или наигранно услужливого поведения прекрасной Фрау? Даже думать не хочется. Разобравшись с бумажками, Фрау, не дожидаясь ни разрешения, ни распоряжения, берётся за уборку. Раздобыв у техничек в подсобке ведро со шваброй, она тщательно промывает каждый уголок кабинета — даже те, до которых штатная уборщица, заглядывающая сюда два раза в неделю, не доходила, наверное, никогда. Физические данные позволяют ей ловко передвинуть и кадку с фикусом, и шкафы, и диван. Когда же с полами покончено, она проходится влажным куском микрофибры по всем горизонтальным поверхностям, дотянувшись и до "крыш" шкафов, и до карнизов. Всё это время Стас сосредоточенно разрабатывает график встреч в рамках предстоящей поездки и делает вид, будто происходящее вокруг его совсем не касается. И всё же на Шнайдера невозможно не смотреть: рост под метр девяносто, ноги от ушей, ладное телосложение, густые кудри и мордашка грустного ангела — при рождении этот парень выиграл в генетическую лотерею. Многим и мечтать не приходится о том, чтобы обладать хотя бы частью его достоинств, хотя бы долей его совершенства. Но оно и к лучшему — если бы в мире все были особенными, то по-настоящему особенных совсем бы не осталось. — Я звоню заказывать еду. Что будешь? — время к обеду, и Стас уже тянется к трубке стационарного телефона, чтобы по памяти набрать номер "Арарата". — У меня программа детокса, так что я буду киноа и зелёный салат. — Не думаю, что в армянской забегаловке слыхали про киноа, — ухмыляется Стас, но всё же звонит и с удивлением обнаруживает, что про киноа они там не только слыхали, но и имеют его в своём меню. Ещё он хотел было съязвить относительно программы детокса и вчерашнего вина, но промолчал — зачем вообще вспоминать об этом кошмаре? Отобедав прямо в кабинете в полной тишине, новоиспечённые коллеги возвращаются к работе. На очереди следующеe задание: Стас вооружает Фрау телефонной трубкой и списком номеров, повелевая осуществить ряд "холодных" звонков, чтобы вслепую донести коммерческое предложение до организаций, с которыми никакого делового контакта у комбината ещё не было. Он ожидает полного провала, но ошибается: Фрау лихо закручивает беседы с тамошними дельцами, один за другим записывая на планшет адреса электронных ящиков, куда можно будет впоследствии отправить каталоги для ознакомления с ассортиментом продукции ММК. Наступает момент, когда парень напрочь забывает о собственных делах и, уже не таясь, лишь наблюдает за деятельностью Шнайдера. Тот, не выходя из образа, душевно балагурит с чьими-то секретаршами и иногда даже с самими закупщиками, а со стороны это выглядит, как сцена из знаменитого фильма: Куравлёв в кудрявом парике и накладных усах звонит из телефонной будки Антону Семёновичу Шпаку. Комедия, да и только. Так проходят часы, и когда на "холодные" уже просто перестают отвечать, до обоих наконец доходит, что рабочий день уже закончился. Рано или поздно любому веселью приходит конец. Уже схватив с вешалки пальто и направившись к двери, Стас нос к носу сталкивается с Флаке. — Хорошо, что застал! Можешь ещё ненадолго задержаться? Разговор есть. — Ну я тогда... пойду? — Фрау мнётся у окна, как единственная трезвая школьница в разгар выпускного. — Останься, милая, у нас от тебя нет секретов. Стас непроизвольно насупился: что это значит — нет секретов, и что это ещё за "милая"? Но не каждый день самый главный босс наведывается к нему в кабинет, да ещё и после официального завершения рабочего дня; он в этом крыле здания и так почти не появляется — значит, что-то серьёзное. И ему приходится повесить пальто обратно, а самому присесть за стол, спиной к окну. Фрау тем временем продолжает стоять совсем рядом, чем слегка напрягает. Расположившись на стуле напротив, спиной к заботливо прикрытой дверце, Флаке сразу же переходит к сути вопроса: — Мы вообще не хотели тебя дёргать, но похоже, без помощи со стороны нам не обойтись. Скажи, есть ли какой-нибудь шанс уговорить твоего фээсбэшного приятеля на сотрудничество? — Что-о? — от неожиданности парень не сразу и находит, что ответить. — Меня вы можете использовать как угодно, но просить, чтобы я подставил друга... — Да прям подставил, всего-то нужна кое-какая информация! Стас уже понимает, что погорячился с реакцией, но и слепо соглашаться на очередную авантюру, не разобравшись в её сути, он не намерен. — Что за информация? — Ну у твоего знакомого должен же быть доступ к внутренним документам... Нет, не секретным! Административным, — словив очередной непонимающий взгляд, Флаке спешит оговориться. — Когда у них там в организации пройдут ближайшие мероприятия коммунального толка? Скоро конец отопительного сезона, а до этого возможен паводок — районное управление-то на берегу речки стоит! Наверняка будут и трубы проверять, и сливы в округе, и дренажи в подвалах. Нам всего-то и надо знать: кто, что именно и когда. Стас долго сидит молча и неподвижно. С одной стороны, отказать боссу напрямую он не решится, с другой — ничего особо страшного тот и не просит. Но Серёга сейчас под таким давлением, что даже пустячного повода может хватить для больших проблем. Наконец он поднимается из-за стола, снова идёт к вешалке, хватает пальто и уже у самой двери бросает продолжающему сидеть за столом Лоренцу: — Я подумаю и завтра сообщу. Фрау, пойдём, подвезу тебя. — Да ладно, я сам её подвезу, не утруждайся. Нам всё равно в одну сторону, правда, милашка? — Лоренц издевательски подмигивает растерянной Фрау, отирающей ладно облегающей задницу юбкой батарею центрального отопления. При этом необычная бледность её обычно бледного лица бросается в глаза, а раздувающиеся в немом негодовании ноздри делают его выражение сердитым и даже гневливым. — Да не, Флаке, мне не трудно. Шнай, пойдём. — Да что вы... Оба. За кого вы меня принимаете? — словно обретя дар речи, Фрау в долю секунды пересекает кабинет и пулей вылетает в коридор. — Что вы о себе думаете? — доносится до мужчин уже со стороны лифта.***
Смотреть на это просто невыносимо: выехав со стоянки, Стас сразу же замечает Фрау — та скорым шагом держит путь прочь от КПП, в сторону парка, чтобы срезать расстояние и поскорее добраться до Ленинской. Она ёжится от холода, но тем не менее продолжает разборчиво отслеживать каждый свой шаг: чтобы не вляпаться в подтаявший сугроб, не забрызгать колготки, не замарать обувь. Со стороны это выглядит более чем забавно, но всё же парень понимает, что рослому существу в голубом костюмчике сейчас, должно быть, очень зябко, неуютно и обидно. — Эй, мадам, садитесь — подвезу. Поравнявшись с Фрау, Стас опускает стекло и зазывно машет рукой. Но та лишь смеряет его презрительным взглядом и идёт себе дальше. — И всё же я настаиваю! Будет жалко, если колготки испортите! — он уже даже не скрывает издёвки, но Фрау никак не реагирует. Как назло, именно в этот момент мимо проносится огромный чёрный внедорожник, выплёвывая из-под своих колёс волны грязи и щедро обдавая ими несчастную мадам. Та останавливается и в растерянности смотрит грубияну вслед. Горло Стаса сжимается от предательского хохота, а сердце — от предательской жалости. Притормозив, он выскакивает из машины и подбегает к обескураженной красотке, с ног до головы покрытой полупрозрачными каплями и ошмётками серого снега. — Ну вот, говорил же тебе. Придерживая под лопатками, он всё-таки доводит Фрау до автомобиля и уговаривает сесть внутрь. — Я тебе здесь всё перепачкаю, — почти хнычет та. Рабочий день окончен, а значит про обращение по имени-отчеству можно забыть до следующего. — Здесь и без тебя помойка — давно собирался салон помыть, — Стас даже не врёт, хотя если бы это нужно было для утешения, он бы соврал. Доехав до подъезда в полной тишине, они ещё некоторое время сидят внутри и смотрят каждый в свою сторону. — Шнайдер и грязь — это синонимы, — вдруг проговаривает Фрау, продолжая пялиться сквозь лобовое стекло ничего не видящим взглядом. — Это точно. Я и глупость — это тоже синонимы, — говорить о себе в третьем лице получается далеко не у каждого, у Стаса вот не получилось. — Это ещё почему? — тот же ровный голос, тот же бессмысленный взгляд. Перекинувшись через коробку передач, парень обеими ладонями вжимает плечи Фрау в спинку пассажирского сидения и накрывает её губы своими. Положение ужасно неудобное, и он чуть не заваливается на бок в попытке удержаться на весу, но Фрау ловко подхватывает его своими руками и прижимает к себе. Поцелуй продолжается, но не углубляется. Он почти невинный, почти подростковый. Он длинный и неразрывный: губы двоих поверхностно, несмело изучают друг друга, будто впервые встретившись, будто привыкая к их общему вкусу, будто не было у них никогда ни прежних поцелуев, ни секса, ни почти совместного проживания, ни размолвок, ни окончательного расставания. Наконец решив, что дольше в таком неудобном положении он не выдержит, водитель осторожно отстраняется и, не глядя на пассажирку, выдаёт. — Вот поэтому. — Спокойной ночи, — слышит он в ответ и, оставшись один, наблюдает сквозь стекло, как высокая фигура в грязно-голубом направляется к подъезду. — Спокойной ночи, — отвечает он, когда его уже точно никто не услышит, и заводит мотор.