Неспящие

      А здесь, в глухом чаду пожара Остаток юности губя, Мы ни единого удара Не отклонили от себя.       И знаем, что в оценке поздней Оправдан будет каждый час… Но в мире нет людей бесслезней, Надменнее и проще нас.       А. Ахматова.       Тень юркнула под ноги, загораживая тусклый свет, падающий от мутной колбы керосиновой лампы.       — Будите отрицать, пани? — прозвучал издевательский смешок.       На губах Софи растянулась ухмылка, подобная прослеживалась только на губах человека, ясно знающего исход действий.       — Так же как возможность победы поганого Рейха, — встречный ответ выпорхнул из дула нагана.       Две фигуры, стоящие супротив друг друга, едва сдерживали желание убить. Это соперничество, появившееся со всей внезапностью обстоятельств, теперь диктовало совершенно иные мотивы. Госпожа Внезапность весьма жестока.       Как же велико было безразличие чешки, когда та не узнавала, ну, или просто не желала этого делать, видя удивленную нерасторопность офицера, копающегося в деловых бланках. Благодаря своему бурному удивлению, он вторично оплошал в лице начальства, но после надоевшей до кишок должности, этот, казалось, неуверенный капитан превратился в злого мастера эсесовского дела.       Дело было не в хорошей визуальной памяти и даже не в ностальгии. Дело в том, что ещё пять лет тому назад на берегу Дуная маленькая чешка, которой шёл цвет морской волны и дерзость, стала ему интересна.       — Ты поменялась, пани, осталась только дерзость, — такой же насмешливый, не чуть не постыдный факт, прозвучавший так, как будто в винной лавке хвалили вполне пристойный ассортимент.       — Это неуместно, потому что я сейчас же пристрелю твою наглость, Грайс.       Он усмехнулся ядовито, но вместе с тем по-своему изысканно.       — Там всего лишь одна пуля.       — Этого хватит, чтоб прострелить тебе голову.       Но тут револьвер плотнее уперся Софи в горло, так, что ей стало тяжело дышать. Она понимала, что ретируется под скользким взглядом этих зеленых глаз.       А может все происходит не так, как хотелось? Если бы пару пуговок на её груди не расстегнулись, а незаметный вырез стал так опрометчив для мужского взгляда, как и упругое тело, то… постойте, что имя пани делает в деловых бланках? А где её личность в архиве? Господи, да где она вообще? Потерялась в мире ожиданий, в мире повсеместной войны, страстей и условностей поганого Рейха?! А спросит он у неё это, когда повалит на старые простыни? Ну, если бы все было так просто, то это бы уже случилось сейчас, в эту минуту, но капитан терпеливо ждет…       Со всей внезапностью случая, дуло пистолета убралось от горла, а на стол небрежно была брошена подшитая пачка бумаг. Угроза, плавно перетекающая в, к счастью, не случившееся убийство, теперь обратилась какой-то грязной канцелярией.       Со скрипом дверь распахнулась, выпуская полуночного визитера восвояси. Быстрые шаги, покинувшие заросший временем двор, гласили, что вернутся снова и неоднократно. А пока что небрежно разобщенные из единого целого розыскные листы, на каждое «имя» отверженной чешки, сказали, что лучше в подполье ей больше не соваться.       ***       На редкость спокойный октябрьский день с обрывками старой паутины мрачно коснулся плеч избитого Зальцбурга.       Серое небо тяжелым куполом повисло над городом, возвещая о скором приближении холодных мокрых дождей. Может они выметут весь мусор из души, разгонят сигаретный дым из легких, взорвут все мины, и уже не нужно будет жить так, как жилось до ливней?       Среди зубчатых развалин, заполненных бетонным крошевом и размякшим песком, от чего-то, становится страшно и одиноко. Ступить куда-то — потерять жизнь, найти еврея — потерять смерть, а как жить дальше — это сугубо твоя проблематика.       — Вставайте, девушки, — слегка сипловатый голос донёсся до уха сержанта, за спиной которого уже топтались вооруженные минеры.       Они ненавидели его и боялись. Гауптштурмфюрер Грайс. Была бы воля каждого, они бы набили ему кишки пулями. Хотя, он ненавидел их всех не меньше. Это был спокойный и злой человек, ненавидящий канцелярию и карточные игры. Но больше возмущали его равнодушие и невозмутимость. От чего-то, его зеленые глаза его постоянно сверкали свирепым весельем. Это было лицо человека, которому можно только подчиняться или противостоять, — человек, который не потерпит ни покровительства, ни жалости. Оказавшись командиром лучшей минерной роты Остмарка, он напоминал дикое животное, запертое в тесной клетке.       Он вел инженерные дела лучше тех, кто был выше его по званию. Грайс не обладал внешностью истинно арийской и этим как бы подтверждал свою безродность: высокий, худощавый, узкоплечий, скуластый, зеленоглазый, с родинкой на правой щеке. Когда он вдумчиво читал отчеты, то его лицо становилось каким-то слишком строгим. Вся эта строгость и неподкупность, неразговорчивость и отсутствие всякой эмоциональности имели какую грань для его двадцати пяти лет, но грани этой он не видел.       — Господин гауптштурмфюрер, — заголосил моложавый белолицый сержант, — мы поймали двух евреев. Прикажите расстрелять?       Взгляд зеленых глаз зло сверкнул из-под фуражки. Его лицо стало вдумчивым и сосредоточенным.       — Сержант, разве Вас не учили, что по подобным вопросам к командирам инженерных рот не обращаются… Учтите теперь, что за подобные действия я не отвечаю.       — Прикажите не расстреливать? Отпустить? Вы в своём уме? — на последней фразе он скрупулезно прикусил губы, понимаю, что взболтнул лишнего, но командир даже бровью не повел.       — А Вы в своём уме, сержант, — послышался приглушенный голос, — когда стоите на заминированном участке земли?       Лицо младшего офицера побелело ещё больше.       — Сочтите это неудачной шуткой, — донеслись до уха насмешливые слова.       Господи, какой неудавшийся шутник придумал черный юмор?       Грайс с какой-то злой иронией глядел на сержанта, боящегося поднять стопу с мокрого песка. Это как будто забавляло его. Подобное происходило почти каждый день и называлось ежедневной отместкой за всеобщую ненависть.       Табачный дым проникает цейлонским змеем внутрь, обвивая своим хвостом голубое кружево легких. Грайс поднимает глаза к небу. Как давно он не каялся? Не было времени, осознания или желания? Наверное, за последние пять лет он отдал себе отчет только в трех действиях: когда заставил малышку Катрину уехать, когда впервые заинтересовался чешкой Сахвеей и, наконец, когда три ночи назад грозился убить её.       Грайс затянулся, сверля взглядом копошившихся минеров.       Оглушительный взрыв, кровавые брызги замарали кирпичную стену, а позже раздался крик, сопряженный со стоном. Грайс метнулся на стенание, как вдруг выстрел оборвал надрывный крик.       Сержант дунул в дуло нагана, смиряя скользким взглядом двух убитых сослуживцев.       — Что здесь происходит?! Прекратить немедленно!       — Гауптштурмфюрер, это все эти проклятые евреи! — заголосил гнусавый голос, залетающий в ухо продрогшей еврейской женщине с окровавленными руками. Сержант упер в её затылок дуло пистолета, спуская курок. Тело женщины упало в клубы удушливого дыма. Кровь брызнула на бледную злую образину.       — Я не говорил её убивать! — оглушительный крик сменился ругательствами. — Кто?! Кто говорил тебе убивать её?!       — У него не было шансов, господин гауптштурмфюрер, — высокомерно выплюнул сержант, вскользь смотря на мертвого минера с вышедшими наружу внутренностями. Грайс со всей силой влепил сержанту пощечину, что у того потекла из носа кровь.       Ритмичные всхлипывания заглушили внезапную вспышку гнева. Девочку, сидящая у трупа убитой женщины, гладила холодный лоб убитой холодными ручонками. Растрепанные черные косички, зеленая грязная косынка, пыльное голубое платье и совершенно не греющая коричневая жилетка. Маленькое существо, избитое тяжелой рукой войны, жмущиеся к невидимому теплу непреходящего благополучия. По её лицу струились слезы. Поджарый обер-лейтенант схватил её, оттаскивая за длинные косички. Девочка звонко взвизгнула, силясь вырваться.       — Отпустить её! — скомандовал приглушенный голос.       — Командир, но как же…       — Выполнять то, что я говорю или сейчас же отправишься червей кормить! — Грайс, молча, схватил девочку за руку, отводя в сторону. — Похоронить погибших и продолжайте поставленную задачу.       Маленькое черноглазое создание то и дело таращилось на него, выказывая своё безграничное недоумение, сопряженное со страхом. Худенькая фигурка девочки нырнула в тень, передергивая от холода острыми плечами. Во взгляде её читались ненависть и покорность.       Грайс смотрел на неё как на какую-то безнадежную ненужность, какую в связи с обстоятельствами некуда деть. Она голодна, холодна, бездомна и дика, как животное, которому не нашлось должного пристанища.       Немного погодя Грайс обмотал её плечи широким шарфом и, быстро взяв на руки, нырнул в проём между домами. В лицо дул пронизывающий ледяной ветер, обветривающий губы и раздражая саднившее от простуды горло. Однако, Грайс не привыкал к какому-то существенному дискомфорту, для него он был почти всю жизнь повсеместным нюансом.       Осталось всего лишь полчаса до начала комендантского часа, все муравьи должны заползти в норы.       Грайс вывернул на разбитую дорогу, проходившую между двумя зубчатыми взгорками чопорных домов, половину из каких давно пустовали.       Ветер дразнился и кляузничал, теребя полы серой шинели. Девочка, согревшаяся и успокоившаяся, уткнувшись носом в капитанские погоны, жалась к Грайсу как к заботливому отцу. То и бросало капитана в полное отчуждение от реальности. Что он делает? А хотя, давно ли он отдавал себе отчёт в своих, иной раз, казалось, бессмысленных делах? Может от того, что за всю свою службу на благо великого Рейха он ни разу не подписал приказ о расстреле, не убил ни одного еврея, а сейчас нёс маленькую продрогшую жидовку в чопорный облупившийся дом, в котором стал полуночным визитером трое суток назад.       ***       Поджарые борзые остервенело лаяли на ветер, в хвостах которого скрылись три бегущие фигуры, захлестывая руками холодным утренний воздух. Они целенаправленно приближались к пустому вокзалу, ныряя в клочья кочегарного дыма. Борзые натягивали повод, увлекая полицаев в сырое туманное курево, расползающиеся по покатым крышам спящих домов.       Трое нырнули в развалины, бывшие некогда популярной закусочной, а из осыпавшейся рухляди выбрались на дорогу, закутанную туманом.       Отдышавшись, Генри высыпал из тощего вещевого мешка розыскные листы, а немного погодя, запалил их антикварной зажигалкой. На возрастающее пламя вывалилась очередная партия замаранной чернилами канцелярии. Из-под чопорной модной шляпки показалось молодое белое лицо, пылающее злостью и дерзостью. Роза облизнула разбитые губы, оттирая въедливое румяно с мягких щёк.       — Нужно возвращаться в лазарет, — хрипя выдала она, — туман сойдёт не скоро.       Софи солидарно кивнула, грея озябшие ладони над мизерным пламенем костерка.       — Без листовок набережная — пустой звук, — придирчиво бросила Роза. Явственно было видно, что с львиной долей омерзения она относится к своему актерскому кокетству. В обыденной жизни она трезва умом, насмешлива, практична и цинично зла. Красавица, тиранствующая и обожаемая. Это высокая, худая еврейка, с прекрасными глубокими темными глазами и мраморным цветом лица. Как злостная всеми избитая кошка она осторожна, умна и хитра. Что до Генри, то он немного мягче её, однако, всегда целенаправленно добивается своего. Он осторожный, стойкий, прямолинейный и верный.       — Сегодня твоя смена, — вдумчиво прикуривая, выдала Роза, ослабевая ремень на поясе черного пальто, — я вернусь поздно, надо вытрясти из Кадельбаха все, что понадобится, да ещё и развязать шнапсом ему язык.       — Не теряй бдительности.       Роза зло усмехнулась, встряхивая пепел в потухший костерок. Она никогда не позволяла себе такой оплошности.       ***       Софи оперлась на садовую изгородь, силясь что-то различить в витых космах сырого тумана. Медленно ветер раздувал внезапно наплывшее недоразумение. Софи ступила на тропинку, ведущую к крыльцу, как услышала громкий стук в окно. Со всей внезапностью обстоятельств наган щелкнул у неё в руке. В проблесках уплывающего тумана она разглядела полы серой шинели, теребимые легким сквозняком. Софи приблизилась к визитеру, узнав в нём прошлого полуночника.       — Как вижу, моя прошлая угроза — это всего лишь пустой звук? — насмешливо спокойный тон разрезал всякие сомнения.       — Так оно и есть, — бросила Софи, уперев наган в грудь Грайса.       — Я в этом не сомневался, пани, — теперь уже сдержанно ответил он, — я займусь этим вопросом позже, а пока, — его скользкий взгляд остановился на спящей девочке, лежащей на кривой скамье у стены, — …спрячь её.       Совершенно невозмутимо убрав ладонью дуло пистолета, он нырнул в туман.       ***       — Да, да её зовут Вета, — Софи прикрыла девчушку ватным одеялом, заботливо поправляя аккуратно заплетённый косички, — я намерена спрятать её здесь.       Кох возмущенно вздохнул, вымывая руки в холодной воде. Он не слишком разделял с ней подобного энтузиазма, ибо никогда не был рисковым человеком. Кох занимался исключительно теми делами, которые однозначно не принесут ему неприятностей. До войны этот человек с набитой предпринимательской рукой занимался делами исключительно выгодными.       — Ты слишком часто суешь голову в петлю, — вдумчиво прикуривая, выговорил он. На его правильном лице высветилась нотка укора. В свои тридцать два года Кох ясно знал, что ему нужно, в какой степени и уместно ли это вообще. Он предпочтительно не общался с теми людьми, какие ему не нравились. Он выбирал породистых, дерзких, своенравных, ну, или попросту тех, от кого был хоть какой-то толк или чистая выгода. Кох всегда шел к цели напролом, добиваясь своего. Но вот только лживая мамочка, в детстве бросившая его, не удосужилась посвятить сына в одну важную деталь: желать — это не значит получить. Почему же жизнь не научила его, что победа достается не всегда тем, кто идёт напролом?       — Потому что от этого есть толк, — тихо прозвучало в ответ. Она сегодня была бодра и сноровиста. В свете старой лампы она не казалась красавицей, но была поистине привлекательной и желанной, ибо в ней жило будущие, которому не давали прохода. Война сделала её жизнестойкой и выдержанной, Софи начали принимать лицо смерти, хоть каждодневно отрицала её присутствие. Ключ жизни, бурливший в ней от рождения, не замедлял быстротечный ток. Она страстно жаждала жизни, как всякий умирающий во имя непревзойденного превосходства.       Кох любил её. Со скрытым жеманством он жаждал её. Когда он впервые увидел стремление к борьбе, опасной и циничной, он понял, что эта чешка вовсе не является такой. В ней явственно чувствовался русский дух, всем непривычный и ни кем не изученный досконально. Для её девятнадцати лет она была необычайно умна и хитра. Кох давно понял, что если у неё есть цель, то её руки развязаны для совершенно немыслимых поступков. Но он совершенно ничего не знал о её предпочтениях, понимая, что она совершенно не любит его, но чувство женщины испокон веков можно было завоевать.       ***       Софи лежала на холодной кровати. Она закинула голову, и в её ярких, в тёмной оправе густых ресниц глазах сверкнули отблески серебряной луны.       Она лежала в пронизанном лунным сиянием полумраке. Вот уже вторую ночь Софи никак не могла уснуть. В ней билось запертой птицей ожидание. Да и ещё она никак не могла поверить в то, что её кто-то расколол так опрометчиво и унизительно. Безусловно, она помнила его. Ещё тогда в Берлине Грайсу пророчили неплохую карьеру. Но, а почему позабыли про его трезвый изворотливый ум, способный на ухищрения? Никто не видел в нём злого человека. И только она, маленькая Софи избегала его, нагло дерзила в отместку на попытки его ухаживаний. Она видела в нём свойскую самобытность, идеалы, это был не породистый ариец, выхоленный сынок высокопоставленного офицера СС, а закаленный обстоятельствами человек. Именно поэтому Софи решилась избегать его, хамить, своевольничать и паясничать. Она строила планы, как их строит любая уважающая себя молодая особа, вот только для этого «звания», закрепленного жизнью, маленькая чешка, увы, была очень юна, но, однако же, она с лихвой знала себе цену. Нет, она никогда не была гордой, она просто не любила скрытое зло за личиной учтивости и идеального воспитания. Письма она его не читала из-за принципа. Софи, лицезря красивый каллиграфический почерк единственного прочитанного письма, поняла, что она ему интересна (или даже он, возможно, влюблён в неё). Но иметь какие-либо дела с человеком такого склада разума, будь то даже безобидная переписка, она не желала.       Но сейчас все козыри в рукаве были у Грайса. Он был к тому же ещё и непредсказуем. Почему он не убил Вету, а спас? Этот парадокс особенно конфузил Софи. Не сказать, чтоб Грайс обладал какой-то непревзойденной хитростью, но он был поистине умен.