Неспящие

      Власть над собой — наивысшая власть.       В тлетворном воздухе столовой сизыми змеями плавал сигаретный дым, проникая под клавиши пианино. Офицерская забегаловка, заполненная до отказа, впитывала в себя всю суть людской распущенности.       За окнами атласными лентами стелился холодный октябрьский вечер, качая в своих синих гамаках тяжелые мутные тучи бытия. Холодный туман предвещал скорое наступление ноября.       В столовой отчетливо слышится чоканье массивных кружек. Барная стойка, начищенная полиролью и пропахшая резким запахом шнапса, терпит на себе острые локти прилично подвыпивших офицеров, распаленных коньяком и присутствием хорошеньких особ.       Офицеры с пристрастием обнимают за упругие талии молоденьких официанток, нарочито срывая с аккуратно причесанных головок белоснежные чепчики, расстегивают пуговицы на горловинах синеньких платьиц, сладострастно целуют в шею, благо девушки вовремя успевают высвободиться из крепких мужских рук, отправляясь за очередным подносом крепкой выпивки. Некоторые остаются гордыми недотрогами, осуждающе глядя в сторону хорошеньких бухгалтерш в серых строгих костюмах, сидящих на коленях далеко не у слюнявого моложавого сержанта. Обстоятельства разрешают закурить им дорогие сигареты, впервые попробовать шнапс, со звучностью человеческого бесстыдства поцеловать офицера в пьяные влажные губы и просто наслаждаться случаем.       Гремят бутылки, в воздух врываются пронырливые клубы сигаретного дыма, громче звучит очередная мелодия под пальцами сноровистого лейтенанта, и в пьяном угаре в тысячный раз за всю войну грёзят о победе великого Рейха.       — Милочка, — Шутлер лукаво прищурился, обводя рукой талию прехорошенькой официантки, — будьте добры ликера.       Та кивнула и быстро упорхнула.       — Они все тут единообразны, — с внезапно прибывшим омерзением выговорил Шутлер, облизывая губы, — на всё готовы, лишь бы заработать… Бедные пропащие девочки бесхарактерных мамаш.       Грайс старался его не слушать, сейчас он был голоден и интерес просыпался только к тарелке каши и белому хлебу. Но если бы не его повсеместный голод в этот пропахший пивом и пошлостью шалман он не сунулся бы и под грозой расстрела. Он всегда избегал подобных заведений, да ещё и в компании Шутлера и Шульца, которые, сохраняя свою неразделимую участь компаньонов, не говорили не о чём, помимо результативных действий в шедшей войне. Но сейчас эта тема от чего-то, потеряла бывалый интерес, даже русские стали не такими ненавистными сволочами. Шульц был изрядно пьян. Одна щекотливая тема не давала ему покоя.       — Штандартенфюрер, Вы сегодня как никогда проявляете любовь к шнапсу, Вам бы следовало остановиться, — заметил Шутлер пустой низкий графин.       Шульц понурил голову, вяло прикуривая сигарету.       — О, как я мог так глупо оплошать, доверяясь это разукрашенной шиксе?.. Я же все рассказал ей, а она улизнула при первой же возможности, заполучив всё, что было нужно…— он лениво затянулся, а затем небрежно выплюнул в воздух едкий дым.       Шутлер нехотя грел уши у этой бесполезно упущенной проблеме.       — Надо же, — он обратился к Грайсу, — кто бы знал, что эти подпольщики — не пролетарские дети, замазанные с ног до головы грифелем и сажей, а сноровистые продуманы. Я беру в пример ту продувную особу в вульгарном платье, — он издал презрительный смешок, тем временем Грайс поднял на него исполненный интересом взгляд.       С каким-то сладким пристрастием к развращенной всеми пороками теме Шутлер снова изволил приступить:       — Вот потому что я никогда не завожу подобных «сходок» на работе, — он нарочито сбавил тон, — для этого есть хоть немногочисленные, но выходные, а в крайнем случае запланированный отпуск, да, — он прищурился, — через два квартала все ещё процветает замечательный бордель под руководством фрау Винтер, я заглядывал туда однажды — прекрасный радушный приём…       Грайс поморщился и уже с каким-то отвращением проглотил не посахаренную пресную кашу, в его желудке неприятно заурчало.       Шутлер поправил на остром носу очки, отпивая свежий, только что принесенный ликер.       — Знаешь, оно и тут можно устроить себе бордель, — цинично зло произнёс он, крутя стопку в узловатых пальцах, — …если пообещать любой официантке пару лишних марок это будет во многом лучше, чем заведение фрау Винтер, исключение составят только драные простыни, — он с внезапно прибывшей злой веселостью засмеялся.       Грайс в очередной раз поморщился, понимая, что есть он уже больше не может спокойно реагировать на подобный разговор.       — Кстати, говорят о твоём повышении. Правда?       — Именно, — Грайс сухо кивнул, будто в новом диалоге не было особого интереса для обсуждения.       — Как скоро тебе представится шанс подняться на ступень Выше?       — Не могу знать.       — Как всегда твой сухой тон… Хотя, что от тебя ещё ждать при твоём-то расположении?.. — Шутлер потёр глаза, искоса глядя на апатичное состояние Шульца. В который раз он заключил, что это его совершенно не интересует.       Шутлер как и все тихонько ненавидел Грайса из-за его повсеместной самобытности, непризнанной большинством. Но из-за того, что когда-то два года назад начальство решило отправить его в Остмарк, дав подобного компаньона, Шутлер решил смериться, однако, с большой неохотой. Мешанный «полуариец» где-то в глубине души раздражал его своей невозмутимостью.       Шутлер изначально заключил, что Грайс ему неровня. Если в нём, в Хельмуте Шутлере, играло истинно арийское предназначение и внешне и внутренне, выказывая всю его аристократическую породистость, то кем был Грайс? Взятый под опекунство высокопоставленным дядькой заморыш, некогда учившейся в гимназии для детей, родители которых давненько обзавелись пустым кошельком и житейскими неурядицами? О биографии Грайса Шутлер знал маловато, но этого было достаточно, для того, чтобы превосходить этого языкастого капитана, скорое повышение которого могло, к несчастью, уровнять их полномочия.       — Знаете, штандартенфюрер, может нам прямо сейчас заглянуть в гости к фрау Винтер? — с наибольшей наглой насмешливостью выдал Шутлер. Тем временем Грайс потерял всякий аппетит.       — К этой подлой шлюхе, которая в прошлый раз почти осушила все наши карманы? — услышав ненавистное имя, Шульц как будто стал заправским трезвенником, однако, хмель взяла реванш.       — Но если бы Вы не потребовали столь дорого вина, то все, быть может, обошлось, — издевательски продолжал Шутлер, искоса видя, что Грайса скоро стошнит.             — Щенок!.. — загремел Шульц, только его полыхнувшего гнева никто, к счастью, не слышал.       — Уймитесь, штандартенфюрер, — ковыряя ногтем покрытие стола, вполне спокойно выдал Шутлер, будто полковник сидел на отчете у генерала, — но может вы изволите сходить к прелестнейшим дамам, которые…       — Фу! Несъедобно! — с сиплым возмущением Грайс откинул ложку. Мутная каша прыснула на салфетки, когда капитан, вскочив, взял шинель и моментально удалился, увольняя себя от всей этой грязи.       Вечерний план Шутлера удался. ***       Тусклый свет старого торшера падал на тоненькие пальчики Терез, виртуозно водящие темной кисточкой по прямоугольному куску обоев. Как никогда она была усидчива и серьезна, вырисовывая каждый фрагмент очередной листовки. Роза, сидящая рядом с ней, разводила чай в щербатой кружке и с кислой ухмылкой чём-то думала. Впервые за декаду у неё появилась свободная минутка. Доктор Вебер вдумчиво пил чай, двигая угловатые шахматные фигурки на картонке, разрисованной под шахматную доску. Кох, сидящий супротив доктора, был глубоко равнодушен своему грядущему второму проигрышу. Генри разводил в воде краски смутного содержания, передвигая маленькие флакончики перед нарисованными листовками. Из-за закоренелой усталости он наотрез отказался помогать Терез, хоть был и неплохим рисовальщиком. Софи, сидящая ото всех немного поодаль, закатывала в трубочки бинты, сминала корпию. Одна она не чувствовала сонливости после двух кружек крепкого кофе.       — Шах и мат, доктор, — устало ухмыльнувшись, произнёс Кох.       — Неожиданно, Альберт, — вдумчиво потирая переносицу, ответил Вебер, снова расставляя фигурки, — я планирую к полуночи отыграться.       — Терзайте, — со своей былой насмешливостью проговорил Кох, — лучше нам было бы играть с бокалом портвейна.       — Солидарен, мой друг. Но я бы перед игрой не прочь подкрепиться тарелкой гречневого супа на курином бульоне.       — А на второе пошел бы гуляш, — поддержав тему о еде, добавила Роза.       — А обжаренные кусофчки рыбхы? — картавя, вмешалась Терез, разводя тусклые краски, — мясхо по-французски, ликерные конфехты и белое вино… Ах… — она мечтательно улыбнулась, стараясь не обращать внимания на вой голодного желудка.       — Каким бы ни было вино, дорогая, — доктор Вебер выставил коня вперед, — оно как брак. Чем дольше его хранят, тем оно крепче. И никаких сомнений, что оно попортится. Но в твоём возрасте я не рекомендовал бы тебе такого удовольствия.       Терез надула губки, тыкая локтем под ребро хохочущего Генри.       — Тот рьяный офицер разве не угощал тебя таким удовольствием? — издевательски хохотал он.       — Вот имхенно, что угощал! — отрезала Терез.       — Жареный по-чешски карп понравился бы тебе больше! — с некой полуулыбкой прибавила Софи.       — Фу, ненавижу рыбу! — отпив пресного чая, бросила Роза. — Ужасный вкус… По мне так свиной окорок.       — Парадоксально пустой ресторан различных традиций! — возмущенной бросил Кох, понимая, что снова проигрывает, как вдруг за дверью послышался внезапный грохот, будто упал переполненный комод.       — Святые угодники, что это?.. — Вебер уставился на дверь.       Софи вызвалась посмотреть, но как только дверь была открыта, она увидела, прижавшуюся спиной к стене сестру Гретхен, с милой улыбкой напевающую какой-то глупый мотивчик себе под нос.       — О Боже, опять эта сумасшедшая? — уныло протянул Кох, понимая, что ничего, по сути, грандиозного не случилось. Гретхен страдала сомнамбулизмом.       Софи медленно подошла к ней, стараясь не слушать несуразную песенку, взяла её за руку, а затем обняла крепко-крепко. Она бы обняла так родную сестру, которой у неё никогда не было.       Гретхен появилась в госпитале в конце весны. Тихая, тонкая, высокая, молчаливая, однако, умелая и прыткая сестра. Откуда она вязалась — никто не знал, да и расспросов по этому поводу Гретхен не особо любила и всегда старалась либо не отвечать, либо перевести разговор на другую тему. Её прошлое для всех было тайной, покрытой мраком, но все ясно понимали, что ничего вредоносного в нем не было, ибо от Гретхен никогда не поступало из ряда вон выходящих проблем, да и каких-либо проблем в целом. Она была набожна, терпелива и старательная, никогда не вынимала из кармана фартука четки. Некоторые пациенты думали, что она вовсе нема.       Софи легонько похлопала Гретхен по впалым щекам от чего-то часто-часто захлопала ресницами, а затем удивленно вперилась в рядом стоящую.       — Сестра София, мы ассистируем? — севшим голосом спросила Гретхен.       Ком подкатил к горлу Софи. Но сглотнув, она ответила:       — Тебе лучше пойти спать.       Придерживая её за локоть, она довела Гретхен до сестринской. От чего-то, после этого, Софи чувствовала, как мурашки ползут по спине, а тело снедает ломота.       Девушка долго простояла у подоконника, вглядываясь в темный налет ночи, злой, высокомерной и смешливой. Её безудержный смех разносился по округе, нагнетая дрожь на продрогшие спины. Она была бы хороша, если бы в её непроглядном мраке не кружили яркие глаза прожекторов, плясавшие под дудку войны. Мир, увы, полон всяческих условностей, а мы не в праве что-то изменить.       — Соня!       Кох взволнованно смотрел на неё. Надо же, впервые он отпустил своё холодное безразличие.       Софи вторично отвернулась. Он не скажет ничего нового. Где-то в глубине души, она, соглашаясь с обстоятельствами, презирала его.       Кох подошел ближе, кладя сухие ладони на острые плечи девушки.       — Соня, пойми, — слова прозвучали несколько надтреснуто, — то, на что ты сейчас смотришь — война. Многие сошли с ума на этой войне, а многие ещё сойдут… Это всего лишь крайность…       Софи прикусила губу. Он был прав.       Кох неожиданно коснулся её подбородка пальцами, моментально прижимаясь губами к её губам. Пресный поцелуй действительности.       Софи уткнулась ему в грудь, а затем горько зарыдала. Впервые она выказала такую прелюдию. ***       Это был не отдых, а коротенький перерыв. Завтра снова нужно будет ринуться в действительность, окунаясь в неё головой. Ведь иначе нельзя — потеряешь себя.       Софи лежала на скрипучей софе, прикрывшись старым одеялом. У изголовья чадила ярким огоньком керосиновая лампа. Свет плясал на картинках и фотографиях, виртуозно возвращая Софи в прошлое такое любимое и родное, которое теперь нужно было забыть. В этом доме когда-то были счастье, будущность, забота, множество гостей, идеал которых — чопорность, приверженность безупречному воспитанию, подчеркнутая кастовость, прекрасный темперамент, новые идеи. А сейчас воспоминаниям нет места, но зато есть вместилище для холода и необузданности. Их нужно носить на дне карманов иначе умрёшь.       В темноте Софи услышала за окном чьи-то шаги, а немного погодя скрип старой двери. Впервые она оставила наган так далеко от своих потребностей.       Вымоченный холодным дождем, Грайс зло сбросил с себя фуражку, обтирая губы и скулы смятым платком. Тусклый свет упал на его ресницы, с которых стекали одинокие мутные капли. Он замерз и из-за этого обозлился ещё больше на этот мир.       — Пани, надеюсь, в этот раз Вы не станете мне угрожать? — хрипло спросил он.       Софи поняла, что колебаться, однако, нашла в себе силы для новой дерзости.       — От чего же? — сухо, словно говорила бумагой, бросила она. — Ты ведешь себя как у себя дома, а в личной собственности не бывает угроз.       — Мне по душе твоё остроумие, — он уселся супротив неё, кладя ладони в кожаных перчатках на серую скатерть.       — Оно неровня великому Рейху, — сипло ответила Софи, накидывая кашемировую шаль на плечи. Она понимала, что нужно лукавить. Грайс внезапно изменился в лице, будто его ударили хлыстом.       — Великого? — сухо переспросил он, однако, ответа не получил. Все было до боли очевидно.       В лице Софи изобразилось женское преднамеренное лукавство. Она знала, что боится его непредсказуемости, но, однако, сумела выманить один из его сильных козырей. Главное было выманить все остальные. Тогда он будет полностью безоружен.       — Великие разумные люди, — певучесть её голоса с первых слов бросило его в раздражение.       С каждым её словом Грайс всё больше менялся в лице. Его рот становился все тоньше, а скулы белее, будто их растерли мелом.       — Что?! Что ты несешь?! — внезапно он схватил её за ворот платья. — Что?! Ты?! Несешь?! — в его зеленых зрачках горела ярким пламенем неистовая ярость. — Великий человек! Великие дела!.. Ложь!.. — тихую комнату пронизал его истеричный крик безысходности.       Софи дрогнула.       — Ложь! — безумолчно твердил он, нервно расхаживая по комнате.       Софи, сковыривая облупившейся дешевый лак с ногтей, бездумно глядела на свои дрожащие колени, чувствуя себя не больше, чем полной идиоткой, впустившей в закрытый лабиринт хищника. А лабиринт этот, собственно, и воздвигли, чтобы защитится от этого зверя.       До сих пор ничего понимающая, Софи терпеливо выжидала пока этот псих уймётся. Когда, наконец, Грайс, утихомирившись, нервно закурил, заламывая пальцы, она поняла, что задела его за живое.       — О мой Бог, — прозвучало надтреснуто и сипло, — какая злая ирония!       Софи подняла глаза. В его присутствие она не чувствовала себя полноправной. Её что-то конфузило под этим ярко-зеленым взглядом. Она просто не могла спокойно усидеть на месте. За пять лет он почти не изменился, разве что лицо стало более острым, взгляд более взыскательным. Это был взгляд человека, знающего, что ему нужно и в какой степени.       Софи вздрогнула. Сквозняк или осознание?       — Ты все это время обрекал себя? — сорвалось с её губ сухое осведомление.       Последовал смешок сожаления, вырвавшийся изо рта вместе с дымной струёй.       — Как будто ты не знала, кем была Германия до прихода ко власти фюрера. О мой Бог, пани, видела бы ты вороватых чиновников, жадно потирающих руки, четырнадцатилетних проституток с кроваво-красными губами. От созерцания всего этого болели глаза и осознание. Распущенные, сытые жизнью люди, которые не хотят ничего помимо «устроившегося» настоящего… Германия умирала, но не слишком пригодный метод сколотили для её восстановления… И что? — он насмешливо глянул на Софи, будто бы она была источников всех вышеперечисленных бед. — Благодаря идее фюрера, старуха Европа высмаркивает кровавые сопли в кусок грязного тюля.       Софи глубоко дохнула в себя. По спине поползли толпы мурашек. Она до боли прикусила губу, чувствуя всю обреченность собеседника.       — Ты всегда была мне интересна, пани, — с долей похвалы выговорил Грайс. — даже когда не начала ремесло разукрашенной вульгарной дамочки.       Софи почувствовала, как к её щекам приливает краска.       Но Софи и думать забыла, когда Грайс заглянул её в глаза, обдавая резким дыханием алкоголя. Не стараясь смотреть на него, она сохраняла непревзойденную гордость, силясь показать всем своим видом, что он вовсе не застал её врасплох.       — Пани, — его голос перешёл на хриплый зловещий шёпот, — мне приходилось бывать в Маутхаузене… Может, в первый день ты не попадешь в очередь на газовую камеру, но… времени будет у тебя немного. А если Шульц отыщет тебя, то тебя ожидает кирпичная стена, — он уткнулся носов в её шею, до хруста в суставах сжимая холодные ладони девушки.       Грайс уткнулся в её плечо. Ему хотелось целовать её до безумия, чтоб губы опухли, а разум не напоминал о своём существовании, но опять же, ему придётся сдержать себя и уйти.