Неспящие

      Ты не один. С тобой — всевышний разум, И цель, и путеводная звезда. А хрупкая физическая ваза Исчезнет снова, также как всегда.       И белый ангел, твой путеводитель, В лампаде тусклой масло обновит. И Некто — твой кармический учитель, Губами тихо буквы шевелит.       Ты не один! Твоя душа прекрасна! В ней трепет листьев, грезы и дожди. И пусть не будет смерть над нею властна. Увидишь солнце, просто подожди.       Ты не один. С тобою мирозданье, И ветер, звезды, птицы и луна. Ты выдержишь любое испытанье. Ты не один. Мы не одни. Ты не одна.       Наталья Грэйс.       Косой луч вечернего солнца нырнул в холодную лужу.       На спокойных водах Зальцаха заиграли блики наступающего вечера.       На полуразрушенной стене высокого заброшенного здания ветер трепал половинчатые куски оборванных листовок. А на самом видном месте были расклеены подпольные агитации: броские бумажные обличители нацистского режима.       Свет прыгнул на выщербленный асфальт, местами заделанный голой щебенкой, а следом переполз на развалины некогда прижавшихся друг к другу еврейских магазинчиков.       Софи неуклюже выбралась из-за заслоненной голыми досками расщелины и спрыгнула на надтреснутую плиту. Обирая с накрученных волос клочья паутины, девушка опустилась на колени, чувствуя кожей холодную полость плиты. Тесные сапожки туго сжали ноги. Стопы у Софи были от рождения аккуратными и маленькими, но эти золушкины башмачки оказались уж слишком тесными для её ножек. Теперь разорванные мозоли время от времени давали о себе знать, иной раз докучное жжение делалось нестерпимым, и Софи, двигаясь дальше, прикусывала обветренные губы. Она чувствовала, как по её спине ползут скользкие змейки пота, как туго зашнурованный корсаж больно давит её грудь и как жесткое кружево белья карябает кожу. Маскарад, сопряженный с болью. Злая ирония.       Софи сглотнула. Хотелось пить.       Она просидела на плите около получаса, степенно перебирая четки, кога-то подаренные матерью, как вдруг на шляпку посыпалась пыль. Развалины содрогнулись от воя сирены, возвещающей о воздушной бомбардировке.       Софи стремглав вскочила с плиты, спрыгивая на груды щебени. Даже боль в ногах не могла остановить стечение нежелательных обстоятельств.       Девушка пробиралась по разрухе, пока не наткнулась на лежащие кирпичи и с воплем упала в щебень, перемешавшуюся с трапециевидными осколками стекла.       Сирена исступленно выла. Надсадный вой, щекочущий нервы, разносился в самые отдаленные части города. Немного погодя в поднебесье завыли моторы английских бомбардировщиков.       Софи подняла голову, чувствуя, что рассеченная щека нещадно кровоточит. Она медленно повернулась на спину, лицезря порванные чулки и кровоточащие колени.       Самолеты двинулись на восток.       Софи перевела дух, утирая кровь. Внезапно раздался оглушительный взрыв. Мелкие острые частички штукатурки полетели в разные стороны. Стена высокого здания с грохотом осыпалась от тяжести взрыва.       В лицо прыснула удушливая пыль.       Успев закрыть лицо, Софи долго лежала в неподвижности, слыша громкий крик разрушений. Ветер, игравший с задранной юбкой, нещадно проникал в кровоточащие раны, заставляя их гореть с наибольшей силой.       Размазав кровь по потному лицу, Софи, наконец, убрала ладони от глаз. Небо было чисто, но где-то вдалеке слышались громкие разрывы бомб.       Софи попятилась было назад, но поняла, что ноги, не желающие её слушаться, горят и болят. Немного выждав, она силилась доползти до ближайшей колонны, чувствуя, как исцарапанные потные ладони зудят с не меньшей силой. Прислонившись спиной к колонне, девушка согнула ноги в коленях, дабы унять кровь в щипавших ранах, но все её попытки были тщетны.       Она просидела так недолго, а затем неспешно выползла на надтреснутую бетонную плиту, сгибаясь в позе эмбриона. В развалинах сновал ветер, что все время ударялся о кровоточащую щеку. Софи тошнило и ломало. Подложив под голову полупустой дамский ридикюль, она продолжала лежать, вдыхая томительное ожидание. Вот только ждала она неизвестно чего.       Тем временем пробуждался во всех своих красотах вечер. Отовсюду брезжил золотистый теплый свет заходившего солнца. Солнечные зайчики прыгали по щебени, играя в догонялки. Полоса горизонта оттенка сердолика поэтапно темнела, принимая удар наступающей ночи. Софи дремала, сжавшись ещё плотнее. Так она старалась не чувствовать холодных сквозняков.       Темнота впрыснула краски в действительность, когда Софи расслышала басовитые голоса. Из-за обгоревшей стены она увидела серые спины минёров, сжимаясь ещё сильнее, будто это делало её вовсе невидимой.       Раны кровоточили ещё сильнее. Металлический запах крови, приливавший к носу, искоренял присутствие тошноты, но затем приходило более мерзостное чувство, будто желудок вывернут наизнанку. Но Софи лежала, не шелохнувшись. Боязнь быть застигнутой нарастала с приближением голосов.       Неожиданный взрыв развеял всякую сонливость. Слух прорезали ругательства и крики. Софи дохнула в себя, стараясь перебороть некую отстранённость. Но дышать было тяжело из-за клубов взметнувшейся в воздух пыли. Софи дула на озябшие кровоточащие ладони, вдыхая в себя как можно больше, дабы развеять внезапно пришедшую сонливость. По спине медленно полз страх.       Наконец Софи подняла голову, всматриваясь в обугленные горы кирпичей, но никого там не обнаружив, поползла на щебень. Но взорвавшиеся болью ноги не желали выполнять своего предназначения.       Софи уперлась носом в пахнущий сыростью камень, как вдруг кто-то резко потянул её за руку. Софи резко рванулась, позабыв о боли, но Грайс не выпускал её локтя, меряя её осуждающим взглядом.       — Я бы был осторожней, — несколько насмешливо посоветовал он.       Он смеётся над ней, этот остроносый псих?!       Грайс быстро поднял Софи на ноги, вцепившись пальцами в её плечи. Его змеиный взгляд оценивал очередное сумасбродство чешки. Софи попыталась сделать шаг, но тут же спотыкнулась. Острая щебенка грозилась повторно раскромсать многострадальные колени, если бы Грайс не удержал девушку.       Он возмущенно вздохнул, лицезря, как всеми ненавистная подпольщица пытается сделать шаг. Этот вздох символизировал непривычность мужского ума к женским проделкам. Сложность ещё и в том, что эта особа имеет склонность к совершенно непредсказуемым поступкам.       Грайс ловко перекинул через плечо махровую фигурку в бежевом пальто, что ни капли не противилась его действиям, и сошел с плиты. ***       — Будет больно, — Грайс коснулся суставчатым пальцем длинной иглы, а затем вколол обезболивающую инъекцию в руку Софи. Девушку прикусила губу. Укол нещадно защипал.       Софи ойкнула, почувствовав, как едкая субстанция перекиси нещадно жжет её промытые раны. Затем плавные изгибы бинтов заглушили приступы неистовой боли. Окровавленные салфетки были отброшены в сторону, а перевязки неспешно были закреплены тоненькими узелками. Грайс, прослывший своей незыблемой внимательностью, и сейчас не оставил своих предпочтений. Но все же отвести взгляд от столь привлекательных ног было так же сложно, как отвечать на повсеместную дерзость тиранствующей чешки.       — Ты врач?       — Фельдшер. Оканчивал кельнский техникум младших медиков.       Софи машинально вспомнила, что после отличного окончания гимназии она не успела поступить в соответствующие место обучения. Пришлось планомерно пройти курсы медсестер (какие по её мнению, Софи не слишком хорошо усвоила).       — А что же карьера?       Грайс поморщился.       — Для меня она ровным счётом ничего не значит.       Такой ответ бросил Софи в удивление, но более её смутила эта третья встреча. В предыдущие его визиты, они готовы были друг друга разорвать, а если кто и останется в живых, то всласть полакомится кровью падшего противника. Но по всей вероятности Грайс не считал это борьбой. При его расположении идеалов, борьба с женщиной — это личностное унижение себя самого. Но, по всей видимости, он был ещё готов бороться за то, чтобы чешка потеряла потребность сопротивления, а получается, что с подпольем тоже покончила. Но всего лишь один вопрос: зачем он этого хочет? Странность за странностью и ни капли здравого смысла.       — Идеи фюрера — это лишь идея, которой не суждено воплотится. Как внезапно родившийся большевизм — полное искоренение прошлого, но нет понятий для будущего… Хотя мой пример не слишком удачен…       — И что же? Твой вывод приняли?       Грайс зло засмеялся.       — Приняли бы, но прежде подписав приказ о моём расстреле. Не будь наивной, пани, — он немного туже стянул узелок на щиколотке, заставляя Софи вздрогнуть, — Знаешь, безродность делает жизнь человека автономной и после этого он ни в ком не нуждается, ни на что не надеется, зная, что он один. Привычное чувство…       — Это многое объясняет.       — Это чувство настигло меня с самого рождения, когда моя дерзкая матушка, отпихнув меня ногой, поняла, что сделала самую грубую ошибку в жизни два года назад: вышла замуж за моего отца — мелкого медика с горой странностей, целостно утонувшего в житейских передрягах. Это был непрактичный, забывчивый человек, однако, это не помешало развиться его главной ничтожности — циничной злости. До сих пор не понимаю, как моя прямолинейная и смелая мамаша могла отказаться от перспектив дочки старого барона и сбежать в развращённый всеми пороками мюнхенский квартал разночинцев… Никогда не понимал её поступков, но любил её до безумия. Но она никогда не была ласкова ко мне, считая меня вторым недоразумением в своей жизни. Я всегда ею восхищался: стройная высокая баварка со жгучими пронзительными глазами. Иными словами в ней кипела красивая и злостная порода. Однако, мой отец не видел в ней этой редкой красоты. Он никогда не нуждался в ней, то и раздражало мамашу до невозможности. Но тут моя родительница совершила третью оплошность в своей наполненной пороком жизни — родила двух дочерей-близнецов… Всю свою сознательную жизнь мечтая о дочери, она не могла не воплотить мечту в реальность. Хильду и Хельму она любила до пены на губах. Они-то и стали её единственной отрадой.       Ставши тенью, я привыкал к своему прозрачному существованию. Воспитание старухи улицы, как понимаешь, не несло особых манер, но учило быть жизнестойким. Я стал тощим, извечно избитым парадоксом, до дрожи в коленях, любившим книги. Читал все, что попадалось под руку. Но глотал новые знания обычно душными ночами, а утром, клюя носом, ковылял с невыученной философией в гимназию, где постоянно получал нравоучения от истеричной фрау Алберехт. Мои преуспевания по физике и литературе не были ею замечены. Отец ругал и порол меня ежедневно. При возможности я убегал в местную распивочную, где хозяин от ненависти к моему родителю кормил меня ужином и прятал за барной стойкой. Глубоким вечером сестрица Хильда тащила меня домой, тогда, когда мамаша ухаживала за извечно больной Хельмой.       Хорошим братом я никогда не был, но Хильда любила меня, а я отвечал ей взаимностью… Но когда мне исполнилось тринадцать, мой отец, напившись до миражей в буйном сознании, замерз в одну из холодных январских ночей, а спустя полгода после его смерти скончалась вечно больная Хельма. Средств на лечение у нас не осталось, а единственный в квартале врач, не брезговавший подобными семействами, был наш отец, лежащий в могиле. Через месяц заболела и Хильда, точнее это была не болезнь вовсе, а тоска по сестре. Очевидный пример одной из характерных черт всех близнецов.       Тут Грайс замолчал, как будто взвешивал тот пройденный этап, когда был совершенно никому не нужен, но это открывало для него новые высоты, и он находил такое беспрецедентное одиночество гораздо сноснее, чем чья-либо забота. На его лице читалась какая-то злая вдумчивость. Софи подумала о том, что он никогда не испытывал скорби, значит и чувство настоящей любви его никогда не настигало.       — Этот удар подкосил матушку. Она слегла, проболела месяц напролет, а я тем временем был исключен из гимназии. Несколько месяцев мы существовали впроголодь, но тут, — Грайс издал пошлый смешок, который издают развращённые франты, выбирая проститутку в дорогом борделе, — у моей матушки неожиданно случился роман с черноусым французским эмигрантом.       В какой раз моя жизнь была отдана самодеятельности, в какой раз я был несказанно рад… Но бывшая дочка баварского барона впервые поборола свою нерушимую доныне гордость, но опять же, того требовала новая жизнь в Венеции. Она разыскала своего старшего брата, разведала его положение, звание и наличие состояния. У дядюшки был неплохой генеральский капитал, прекрасная карьера. Его уважали, но за глаза боялись и презирали. Знала ли матушка, что отдаёт своего сына к приближенному фюрера, который лично подписывает приказы о расстреле, сажает неугодных в тюрьмы… Впрочем, ей было все равно как и всегда. Новый шанс меня не стоил. Матушке было всего тридцать лет, несмотря на пройденные жизненные этапы, она оставалась всё ещё привлекательной женщиной.       А вот моя жизнь у дяди принесла мне множество новшеств, невиданных мной ранее и второго человека, которого я стал ненавидеть… Дядя решил отделать щенка под капитана. Ему нужен был достойный наследник, которого он мог спокойно вписать в завещание. Я вполне мог сгодиться для этой роли. Вот только грязный и тощий беспризорник с извечно разбитыми губами и мечтами мало походил на офицерского отпрыска. Но и это было исправлено. Вскоре я узнал, что моя мать трагически погибла в Риме. Шарфик зацепился на ручку автомобиля и… она задохнулась. Но я от чего-то не решился скорбеть, наверное, потому что не умел…       Софи почувствовала, как по спине бегут мурашки. Она вспомнила скоропостижную кончину своей матушки.До сих пор она не могла понять равнодушие этого человека.       Жизнь дядьки была отравлена повсеместной суетой. Он редко бывал дома, но когда он согласился взять меня к себе, то первым делом пристроил в новую более сносную гимназию. Я в свою очередь узнал, что можно есть три раза в день, иметь на смену две рубашки, личную комнату, канцелярские принадлежности, книги наконец… Для меня все это было ново. Сам того не замечая, я превратился в отличника, но вот мне стукнуло четырнадцать и я принял зародившиеся идеалы, принципы, мечты, а затем они привели меня к грёзам о профессии военного врача. Для своей мечты я превратился в книжного червя, но на мне ещё и оставался огромный особняк, потому как дядька часто был в разъездах. Как ни странно прислуге я полюбился. Немного позже я чему-то обучал их отпрысков, тайком показывал дядюшкину библиотеку. Их родители мне пришлись по душе по одной причине — простые люди, привыкшие жить сегодняшним днём, надеющиеся только на себя. Я был таким же: отпрыск, родившийся в мире дощатых полов и мутных стекол. Этот мир я обязан был принять, вот только он не принял меня. Дядька был того же мнения, однако, моего бесплатного учительства, дружбы с прислугой он не потерпел. Тогда я узнал его главный мотив — переделать меня: разорвать всякое присутствие чувств и совести. Лишь к окончанию института я понял, что он готовил меня к этой войне. Для него я был модернизированной машиной, в которой мастер не так закрепил детали. Их нужно было починить или удалить… Выбора у меня не было. Я сшил мешок, в какой прятал все свои чувства и желания. А потом спонтанно пришла идея о механизмах…       Я возненавидел низовщину, отвергшую меня, но вместе с тем ясно презирал всю злую чопорность аристократизма, что растил меня, как свинью на убой. Дело было в золотой середине. Теперь я колебался: чинить человеческие шестерёнки или машинные? Мне было пятнадцать, когда я даже не подозревал, что все гарнизоны, которые я видел, а ещё аэродромы и полигоны готовились к этой войне. Вот только кто мог мне это разъяснить?       Я без устали копался в устройстве автомобилей, в строении железных птиц. Не хвастаюсь, но механики удивлялись моим способностям, пророчили мне большие возможности, успех и не малый заработок. Но, увы, и механики показались дядьке низовщиной. Но я впервые выдал своё мнение, за что неделю терпел усмешки в гимназии из-за синяка. Матушка Марихен всю неделю назойливо мазала скулу вонючей субстанцией. Но именно её руки сделали меня на время счастливым.       Я никогда не понимал, почему все её называли матушкой, но потом понял — за нрав. Всем помогающая горничная, похожая на синицу. Она действительно походила на синицу: горбоносый нос, ноги в черных потертых чулках, стянутые сеткой темные волосы с проседью, а глаза березового цвета умели отличать ложь от сути. Она всегда была мудра.       Будучи вдовой, матушка Марихен была отчаянно бедна, лишь работа в доме дядьки поправила её незавидное положение, но жить она продолжала как аскет и не иначе, все самое лучшее, отдавая детям. Две её дочери стали первыми, кто досконально вместе со мной изучил библиотеку дядьки. Ирма и Катрина — две крайности одной сущности. В Ирме — будущность, в Катрине — жизнь. Практичная маленькая женщина и затейливая мечтательница. У меня складывалось впечатление будто бы Катрина хотела жить более, чем её старшая сестра-погодка, извечно обличающая её беспечную надежду на лучшее. Действительно, даже внешне они имели различия в соотношении со своими характеристиками.       Я и сам не заметил, как матушка Марихен стала мне матерью. Впервые для меня открылся мир чуткого заботливого понимания. Матушка протирала мои книги, выкидывала из сумки гимназиста всякую ненужную дрянь. Она заботилась обо мне, как о родном сыне и меня распирало неописуемое чувство нужности.       До тошноты я теребил нервные струны перед экзаменами, а потом шёл к ней, клал голову на её колени, называл её матерью, а она улыбалась, как младенцу рассказывала мне до боли наивные сказки, поила черным чаем и запрещала пить кофе и курить. Она всегда говорила, что если банка из-под кофе пуста и все сигареты выкурены, то ты одинок. Я знал про её болезнь: время от времени она кашляла, сплевывая кровь в серый платок, а я начал из личных сбережений подкидывать ей марки в сумку. Я заступался за неё, когда дядька ругал её за мелкие неудачи, случавшиеся из-за её близорукости и ревматизма, и снова получал пощечины.       Мне исполнилось шестнадцать, я окончил гимназию, заявляя о намерении стать врачом, но дядька сказал, что мои мечты не больше, чем бред больного горячкой. Я поступил в военный институт. Совмещая приятное с полезным, в начале второго курса я поступил на вечернее обучение в техникум младших медиков. Обучение пришлось мне по душе, тем более я прекрасно подружился с однокашниками, которых до самого конца обучения смущала военная форма их друга.       А в день своего совершеннолетия я неожиданно вспомнил о Катрине. Мы знали, что любим друг друга, однако, молчали… Я полюбил в ней буквально всё. И эта привязанность, конечно же, не осталась безнаказанной. Мы промолчали о своих чувствах ещё год. Ведь скрывать что-то вошло у меня в привычку. А потом смерть матушки Марихен внезапно объединила нас. Мы стали ещё более близки, теперь уже стыдливо признавшись друг другу в любви. Но вот кровь ударила в голову, и я пригласил Катрину в бар. Неописуемое чувство охватило нас, мы отдались молодости до дрожи в коленях: танцевали, пили ликер, грубили официантам. Мы знали, что миг молодости — миг неописуемый. Мы протанцевали всю ночь. С наступлением утра мы все искали себе пристанища, носились по городу, задевая редких прохожих, целовались, не стыдясь пожилых матрон, с отвращением на нас глядящих из окон. А нам было всё равно… Мы не хотели упускать этот миг, объяснятся со временем или что-то ещё… Это были чувства, которые я всё время прятал в себе… Мы сбежали от действительности. Наконец, угораздило нас найти одинокую конюшню…       За всё время своего рассказа на его щеках заиграл румянец. Грайс повторно отвёл взгляд от своей беспредельной исповеди.       — И? — тихо и осторожно спросила Софи.       — И любили дальше, — после небольшой паузы ответил Грайс, — неописуемое чувство, когда человек так близко… Так тепло и спокойно… Впервые в приделы моей души внедрилась любовь…       Софи зарделась вместе с собеседником. Она даже сочла, что она виновата, раз задела в душе человека такой эпизод. А почему она винит себя? Грайс далеко не мальчик из церковного хора.       — Прошло совсем немного времени и я возненавидел себя. Меня ждала карьера в гестапо. Я не горел желанием служит там, но дядька сказал, что племянник генерала должен иметь соответственную должность. Я противился. Момент обострил донос некого кляузника. Дядьке сообщили, чем я занимаюсь в досужее время… Прошло несколько недель и я… попросил Катрину уехать, за это ненавижу себя до сих пор. Если бы она не уехала, ей бы испортили жизнь, а ещё того хуже — убили… Карьера гестаповца, как понимаешь, безрадостна и опасна. И страдают, как правило, близкие родственники. Но в самый последний момент я отказался от должности и уехал из Кёльна в Берлин. Когда я уехал, то почувствовал себя несказанным подлецом, ведь моя близость с Катриной многое объясняла… Я ненавидел себя, убегал от прошлой жизни, но она нещадно преследовала меня… Дядька был в ярости. Уж лучше мне было, по его мнению, промотать всё наследство, но быть там, где скажет он. Но он знал что ни того, ни другого я ни сделаю. Скрипя сердцем, он отписал мне всё наследство. Может, моя закоренелая бережливость пришлась ему по душе, а может, и нет, но вскоре он умер от прогресса тяжелой болезни и я, как и полагаться остался хозяином большого особняка, круглой суммы денег, жилплощади в Канаде и апартоментов в Нью-Йорке. С апартаментами я вскоре разделался, с канадским жильём решил повременить, а особняк продал, распустив прислугу. Почти всё своё время я проводил в гарнизонах и на огромный дом времени не оставалось. И я решил разделаться с ним. В 41-м мне были незамедлительно выданы апартаменты. Но и этот город я не любил. Ведь именно в нём я встретил третьего человека, которого возненавидел больше, чем первых двух — это был фюрер. И сейчас моя ненависть к нему особенна ярка, потому что, — Грайс лукаво прищурился, натягивая на плечи шинель, — если бы не он, у меня бы не болела голова, что с тобой делать…       Софи прикусила губу. ***       Ветер ударился о мутное стекло высокого окна. Его навязчивое гудение было слышно в нечищеных трубах. Ноябрьский ледяной ураган тревожил спящие крыши Зальцбурга. Настали те отвратительные погоды, что так свойственны поздней осени.       Косые тени от тусклых ламп падали на лица раненых, изнемогающих от боли на холодных носилках.       — Вы меня слышите?! Слышите меня?! — доктор Вебер надавливал указательными пальцами на виски контуженого, а тот непонятливо пытался поймать на себе его взгляд. — Все понятно. Контузия средней тяжести, — сухо заключил он, потирая глаза. Софи тем временем вяло плелась за ним, — Внутреннее кровотечение. Сестра Терез, готовьте операционную… Перелом ноги, доктор Кох, срочно незамедлительно наложить гипс, сестра Гретхен, вы ассистируете…       Понурая тень Гретхен, быстро кивнув, скрылась в дверях.       — Сестра София, раздайте идущим на поправку лекарство.       — Будет сделано.       Софи мрачно зашагала в палату, чувствуя, как заживающие раны на ногах нарывают, а туго стянутый фартук давит грудь. До сих пор непонятные ей явления сменяли одно другое, она даже не могла примкнуть к одиночному выводу. Извечно голодная и не выспавшаяся чешка, привыкшая к опасному однообразию дней.       Софи присела на кровать, приподнимая голову раненого, дабы напоить его. Тот хрипел, шаря руками по штопаной простыне. Но этот разобщенный клекот опрометчиво выдавал такое родное «мама». В темноте Софи разглядела его неистовую борьбу с болью. Роза, стоящая рядом с ненавистью разглядывала висящую на изножье кровати гимнастерку. В следующую минуту Терез получила хлесткую пощечину.       — Идиотка! — сквозь зубы прошипела Роза. — Ты приволокла сюда эсесовца!       — Я… я… — на глазах девочки навернулись слезы. Теребя подол серого платья, она, сопя, вылетела из палаты.       — Я позову Коха, чтобы пристрелил этого доходягу, — зло бросила Роза.       Софи вздрогнула, поймав еврейку за рукав. Сжав пальцами её плечи, Софи заглянула ей в глаза.       — Ты себя слышишь? Где твоя человечность?.. Не смей этого делать!       Роза вырвалась из хватки, скрываясь в тенях коридора, среди худых сновавших во все стороны сестер.       Софи чувствовала, как её грудь стремительно начинает потеть, как ладони зудят от пота, как колени сводит дрожь. Вот скоро первые слепые лучи утра коснутся подоконника, а её снова будет конфузить то чувство, что утро не наступило, что продолжаются очередные сумасшедшие сутки и то, что она застряла в этой ночи и выхода, по сути, нет.       — Соня! — Кох вынырнул из череды переплетшихся теней.       — Да! — Софи вцепилась руками в грядушку кровати.       Кох подал ей тугой сверток в пожелтевших газетах.       — Половину отдашь нашей глупой француженке.       Софи отмолчалась на эту скабрезность в отношении Терез.       — Я хотел поговорить с тобой.       — Мне кажется, что сейчас не очень-то подходящий момент…       — Однако же, — тон Коха был навязчив. У него была характерная черта — никогда ничего не оставлять на самотек, а добивать клопа до последнего. Он умел искусно принимать решения без каких-либо точек опоры. Кох считал, если человек не умеет принимать решения, то он попросту никогда не научится зарабатывать деньги.       — Что ж, я готова тебя выслушать, — с некоторой неохотой протянула Софи.       Кох свел по-императорски пальцы, злодейски прищуриваясь:       — Я же знаю, что ты хочешь уехать…       Софи дрогнула. Она же никогда не кому об этом не рассказывала. А хотя чему она удивляется, ведь Кох очень проницательный: ему необязательно видеть, чтобы знать.       — Это тебя не касается.       — А если я знаю куда уехать, то, что ты скажешь на этот раз?       — Я воздержусь от слов, — сухо, но ясно произнесла Софи, — кто тебя научил раскрывать чужие тайны?       — Определённо никто, — но тут же он нахмурил брови, — Аризона. Ни о чем, ни говорит?       Софи бросила под ноги таз с медицинскими инструментами. Громкий звук острым резонансом прошелся по сестринской.       — Ты хочешь, чтобы я уехала, вместе с тобой?       — Именно.       — Когда?       — Чем быстрее, тем лучше.       Софи дохнула в себя. Действительность тяжелым кулаком уперлась в спину.       — Что-тхо схфучилось? — из неоткуда выплыло бледное личико Терез, сверкающее от пота. Кисти рук её дрожали, по лицу бежала нервная судорога.       — Вовсе нет, иди отдыхай, — сухо бросила Софи.       — Дохктоф, мохжет Вы отдохнете? Вы ухстали. У Вас лицо бледное, — промямлила малышка, потирая покрасневшие от недосыпа глаза.       — Не нужно жалости. Я стойкий.       — Но всёх же, — взяв две консервы и краюху хлеба, Терез быстро канула в тени, бурча под нос, что надо бы отдать одну тушенку беременной фрау Тонец.       — Наивная, как теленок, — со злой усмешкой сказал Кох, — вечно хочет проявить свою смешную заботу…       — Ты и этого не ценишь, — сквозь зубы процедила Софи, чувствуя, что хочет расцарапать ему лицо.       — Не хочу давать этой глупой девочке шанса.       Софи повернулась, зло бросая:       — Ты последняя дрянь после этих слов и… — Софи не успела договорить, как Кох сжал широкой ладонью её горло, прижимая к стене. Она чувствовала, что её стопы наполовину болтаются в невесомости, а холодная стена давит спину.       — Ты слишком мала, чтобы делать такие выводы, Соня, — процедил Кох, — поблагодари судьбу за то, что я принял тебя сюда и моли Бога за то, что ты сейчас не в очереди на газовую камеру Маутхаузена… Окажись ты в своей родной Праге, ты бы выдержала то, что выдерживают пражские девушки, когда их честь вовсе обесценивают, а затем угоняют на работы в Германию?       — Выдержала бы…       — Не слишком ли ты самоуверенна?.. А знаешь, те маленькие девочки служат ещё и неплохим развлечением для фюреров, но когда они рожают детей, им не дают их даже подержать, а сразу душат… Так что оставь свою глупую жалость…       — Пусти меня…       — Я не отпущу тебя до тех пор, пока ты наконец не отбросишь всю свою глупость… Не делай так, чтобы я начал тебя ненавидеть за твою гуманность.       — Я задохнусь…       — Я того белобрысого мальца в бинтах я не пристрелил преимущественно из-за тебя, а теперь жалею…       — Фрейлейн Хосс, — наконец Софи коснулась ногами холодного пола, лицезря в темном коридоре фигурку младшей медсестры, — рядовой из палаты №2 умер от кровотечения, сообщите доктору. ***       Считанные минуты оставались до вторжения в обитель медицины утра.       Софи грела спину на импровизированной лежанке, подложив под голову старые книги. Спиной к ней, согнувшись в три погибели, грелась сухопарая Роза, накрытая старой шинелью.       Им разрешилось подремать совсем немного, через полчаса нужного было снова вставать на ноги.       — Ты жила раньше в Праге?       — Да.       — А я в Вене… Мне там нравилось, пока не началась война… Мы с Кохом давние друзья. Мы первые сколотили это подполье, нас сначала было всего трое: Кох, я и доктор Вебер… Однажды я долго флиртовала с одним немецким франтом, дабы выбить из него всё, что полагалось, но вскоре поняла, что беременна. Приказы Коха стоили даже моего тела и чести. Франт прознал о моем положении и избил меня, из-за чего я потеряла своего ребенка. Его отец решил засадить меня из-за паникерства и подстрекательства, но я успела убежать, а затем мы втроём бежали сюда… Я любила Коха с того самого дня, когда мы стали друзьями, но после того мерзостного инцидента, я осталась глубоко равнодушна к мужчинам и, наверное, ко всему на свете. Увы, не знаю, как убедить милого парнишку Генри, что мне не нужно его внимание… Я слишком устала, Софи…       — Дай ему шанс…       В темноте Софи услышала её горькую усмешку.       — Забудь про меня, уезжай вместе с Кохом.       — Но…       — Да, я всё слышала, не перебивай меня… Смирись с нравом Коха и просто заставь себя уехать… Пусть…       — …он меркантильный аферист?       — Может так оно и есть, но если ты будешь с ним, ты всегда будешь с куском хлеба.       — А если я не люблю его?       — Не будь наивной, Софа, сейчас важнее выжить, а любви все заткнули рот. Война диктует свои условия.       — Ты думаешь, я уеду, зная, что Кох сделал с тобой?       — Это уже не имеет значения, потому как я простила ему.       Софи чувствовала, как в ней накаляется изумление, но слова Розы увели её от душевного разобщения.       — Я тоже хотела уехать, но сейчас уехать — сбежать, а сбежать — предать. Да и куда бы я не уехала, я возьму с собой себя, а у меня никого нет, и никто нигде меня не ждет, Софа, только мои мерзостные принципы. Да и куда ехать?       — Ну, а может ты выберешь из двух зол меньшее — дашь шанс Генри? По-моему он очень даже неплохой.       — Все-таки ты наивна, упрямо не хочешь уезжать… А ведь ты никому ничего не должна, ты и в подполье вступать не должна была…       — Это уже не твоё дело.       — Может быть, но моя песенка спета: хороший еврей — мертвый еврей.